Николай Лейкин - Перепись
— Иванъ Антиповъ Антиповъ, — прочиталъ Густомясовъ. — Это у меня все ужъ записано. Записано, что ты холостъ…
— Какъ на духу долженъ я отвѣчать? — спросилъ приказчикъ, косясь на хозяйское семейство.
— Само собой, долженъ говорить правду.
— Въ такомъ случаѣ, есть-съ…
— Что есть? Ты говори толкомъ! — крикнулъ на него Густомясовъ.
— Сударка есть, Иванъ Никитичъ, — потупясь далъ отвѣтъ приказчикъ.
— О, это вздоръ! Это не пишется.
— При младенцѣ-съ. Теперича ужь мясоѣдъ на исходѣ, а послѣ Пасхи вамъ и Аннѣ Семеновнѣ, супругѣ вашей, хочу поклониться, чтобы благословили грѣхъ прикрыть.
— Не пишется, не пишется. Пока ты не повѣнчался, ты холостъ.
— Благодаримъ покорно, — поклонился приказчикъ. — А мы вѣдь располагали, что если такія строгости насчетъ этой переписки, что все безъ утайки… и такъ какъ даже старуха Спиридоновна…
— Ну, довольно. Тутъ вотъ о прозвищѣ… Нѣтъ-ли у тебя какого-либо прозвища?
— Есть. Безмѣнъ. Мы по деревнѣ такъ всѣ Безмѣны и были, а вотъ какъ я поѣхалъ въ Питеръ мальченкомъ, то въ волости мнѣ въ паспортѣ…
— Иванъ Безмѣнъ! Иванъ Безмѣнъ! — забормоталъ маленькій сынишка Густомясова, сидѣвшій около матери, и засмѣялся.
— Смирно! — крикнулъ ему Густомясовъ и сказалъ приказчику:- Безмѣнъ… Странное прозвище.
— А это изъ-за того, что у насъ въ избѣ на всю деревню одинъ безмѣнъ былъ. Какъ что вѣшать — сейчасъ къ намъ за безмѣномъ. А потомъ мы и вышли Безмѣновы.
— Стало быть Безмѣновы, а не Безмѣны. Это дѣло другое, — сказалъ хозяинъ.
— Кто Безмѣнъ, кто Безмѣновъ. Пишите Безмѣновъ.
— Ну, ладно. Иванъ Антиповъ Безмѣновъ, — сказалъ хозяинъ. — Гдѣ грамотѣ обучался?
— У старухи-вѣковухи.
— У васъ старообрядческая молельная въ деревнѣ, что-ли!
— Такъ точно-съ. Крылошанки и обучали. Отъ насъ школа-то далеко.
— Постой… Такъ ты, можетъ быть, по старой вѣрѣ, а я тебя записалъ православнымъ.
— Нѣтъ-съ. Гдѣ-же, въ солдатахъ побывавши, старую вѣру сохранить! Покойникъ тятенька — это дѣйствительно… и маменька тоже… а я церковный.
— Ну, то-то.
Въ это время въ прихожей, гдѣ стояли другіе приказчики, послышался шумъ отъ нѣсколькихъ голосовъ, между которыми слышенъ былъ и голосъ хозяйскаго сынишки.
— Что тамъ? Смирно! — крикнулъ хозяинъ и отложилъ въ сторону перо.
Появился приказчикъ Максимъ Гавриловъ.
— Запретите, Иванъ Никитичъ, вашему Мишенькѣ дразниться. Пришелъ къ намъ и Слабостью меня дразнитъ, — говорилъ Максимъ Гавриловъ. — Слабость да Слабость. Я вамъ насчетъ этого прозвища, какъ на духу, а онъ при всѣхъ… «Эй, говоритъ, Слабость! Максимъ Слабость!»
Густомясовъ вскочилъ со стула.
— А гдѣ у меня подтяжки? Вотъ я его подтяжками!.. — закричалъ онъ.
— Оставь, оставь… Онъ больше не будетъ. Ну, что ребенка… — вступилась за сына мать.
— Такъ поди и нарви ему уши…
Густомясовъ усѣлся.
VI
— Позовите сюда кухарку! Софью кухарку позовите! — возглашаетъ Густомясовъ, вновь усаживаясь за столъ.
— Нельзя-ли безъ нея, Иванъ Никитичъ, обойтись? — обращается къ Густомясову жена. — Она опару для аладьевъ заправляетъ къ завтрему.
— Какая тутъ опара, матушка, если у насъ сегодня первая всероссійская перепись. Позвать сюда Софью!
Два мальчугана срываются со стульевъ и бѣгутъ въ кухню звать кухарку. Черезъ минуту одинъ изъ нихъ возвращается и сообщаетъ:
— Сейчасъ придетъ. Только платокъ накинетъ. Она растрепанная.
Густомясовъ ждетъ и закуриваетъ папиросу. Черезъ пять минутъ является второй мальчуганъ.
— Папенька! Софья спрашиваетъ, можетъ-ли она босикомъ придти. Ей обуваться долго… — говоритъ онъ.
— Ахъ, Боже мой! Да пусть какъ есть идетъ. Только-бы скорѣе!
Мальчуганъ бѣжитъ съ рѣшеніемъ. Показывается Софья — женщина среднихъ лѣтъ, босая, но въ ситцевомъ платкѣ на головѣ и байковомъ на плечахъ. Она кланяется хозяину и произноситъ:
— Мужъ былъ солдатъ и безъ вѣсти пропавши, а теперь я ни вдова, ни замужняя.
Густомясовъ смотритъ на нее пристально и отвѣчаетъ:
— Такъ ужъ я тебя теперь не знаю, какъ и писать. Тутъ въ листѣ такой графы нѣтъ. Тутъ только сказано — женатъ, вдовъ, холостъ или разведенъ.
— Охъ, батюшка! Сама я мучаюсь такимъ манеромъ восемь лѣтъ изъ-за него, подлеца! Пропалъ и женѣ хоть-бы слово…
— Да можетъ быть умеръ ужъ давно.
— Охъ, нѣтъ, голубчикъ. Три года тому назадъ, на вешняго Николу приходилъ въ деревню, утащилъ у братьевъ новый полушубокъ и топоръ и убѣгъ. Охъ, грѣхи!
— Ну, тогда запишемъ, что замужняя, — сказалъ Густомясовъ.
— Замужняя, замужняя, въ церкви вѣнчаны, — подтверждаетъ кухарка.
— Такъ Круглова, Софья Степанова?
Густмясовъ хочетъ писать, но кухарка его останавливаетъ.
— Я не Софья, Иванъ Никитичъ, а Соломонида.
— Какъ Соломонида? Годъ у насъ живешь, все была Софья, а тутъ Соломонида стала?
— И по сейчасъ всѣ Софьей зовутъ, а по паспорту я Соломонида.
— Да не можетъ быть!
Густомясовъ схватываетъ паспортъ и начинаетъ его разсматривать.
— Съ перваго мѣста я Софьей зовусь. Какъ изъ деревни пріѣхала, — Софья, а раньше была Соломонида, — стоитъ на своемъ кухарка.
— Да… Соломонида. Съ чего-жъ ты это имя-то перемѣнила?
— Не я, а барышни, у которыхъ я жила.
— Какъ барышни?
— Очень просто. Поступила я, какъ изъ деревни пріѣхала, къ двумъ барышнямъ въ горничныя. Двѣ барышни были, съ мамашей жили. «Какъ имя?», спрашиваютъ. «Соломонида», говорю. «Охъ, какое, говоритъ, имя у тебя трудное! „Будь ты лучше Софья. Софья легче выговорить“. Ну, съ тѣхъ поръ Софьей и осталась.
— Смотри, нѣтъ-ли тутъ подвоху какого съ твоей стороны?
— Да какой-же можетъ быть подвохъ-то, господинъ хозяинъ? У насъ, вонъ, землякъ есть. Такъ тотъ въ кучерахъ на десяти мѣстахъ Иваномъ жилъ, а поступилъ къ генеральшѣ, - приказали Терентьемъ быть. Лакею, вишь ты, трудно выкликать его у подъѣзда, потому что кучеровъ Ивановъ очень много.
— Ну, Соломонида, такъ Соломонида. Читать умѣешь?
— Только по вывѣскамъ, Иванъ Никитичъ, а такъ, по печатному, не умѣю.
— Стало быть, питейный домъ отъ портерной лавки всегда отличишь?
— Да что вы, Иванъ Никитичъ, я не пьющая.
— Ну, лучше ужъ я запишу, что ты читать не умѣешь.
— Воля ваша, хозяинъ.
— Годы въ паспортѣ поставлены правильно? Тутъ тридцать девять.
— Да кто-жъ ихъ знаетъ! Годы писарь пишетъ. Эта его дѣло. Написалъ, такъ значитъ, правильно. Больше ничего?
— Можешь уходить.
Кухарка кланяется и уходитъ.
— Софья! — кричитъ ей вслѣдъ хозяйка. — Въ опару-то не забудь изюму положить.
— Никифоръ Даниловъ теперь! — говоритъ Густомясовъ и кричитъ:- Никешка!
Входитъ лавочный мальчикъ въ пиджакѣ съ хозяйскаго плеча, но съ обрѣзанными рукавами, и кланяется
— Никифоръ Даниловъ, — пишетъ Густомясовъ и спрашиваетъ:- Прозвище у тебя есть?
Мальчишка таращитъ глаза и не понимаетъ.
— Дразнятъ тебя какъ нибудь?
— Дразнятъ.
— Какъ?
— Мальчишки ерошкой дразнятъ, приказчики — ты, говорятъ, сопѣль.
— То-есть какъ это сбпѣль?
— А вотъ что я носомъ соплю.
— Ну, это не то. Гдѣ обучался грамотѣ?
— У Василь Ферыча.
— Кто это Василь Ферычъ?
— Учитель у насъ въ селѣ.
— Въ сельской школѣ учился, — говоритъ Густомяовъ, записывая. — А родился въ своей деревнѣ?
— Нѣтъ, мамка сказывала, что я родился въ монастырѣ, - бойко отвѣчаетъ мальчикъ.
— Какъ въ монастырѣ, въ какомъ монастырѣ?
— А туда мамка на богомолье ходила. Она пошла въ монастырь Богу молиться, а я тамъ въ монастырѣ и родился.
— Да что ты врешь!
— Истинно, Иванъ Никитичъ… Меня въ деревнѣ такъ и звали Монастырскій.
— Такъ вотъ оно прозвище-то у тебя какое! А ты говоришь про какого-то ерошку. Такъ мы и запишемъ: Никифоръ Даниловъ Монастырскій. Можешь уходить.
— Меня еще плаксой дразнили, господинъ хозяинъ, — заявляетъ мальчикъ.
— Ступай вонъ! Довольно.
— А то поросенокъ…
— Убирайся! Вотъ разохотѣлся! Да позови Веденейку!
Входить второй лавочный мальчикъ — Веденей.
1908
