Николай Лейкин - Перепись
IV
Купецъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ съ особенной важностью приступалъ къ составленію листа переписи. Былъ вечеръ, часъ девятый, воскресенье. Приказчики его лабазовъ, проживающіе вмѣстѣ съ нимъ одной квартирѣ и по случаю воскреснаго дня пришедшіе домой изъ лабазовъ въ семь часовъ вечера, не были отпущены со двора. Кухарка просилась проводить на желѣзную дорогу отъѣзжавшаго въ деревню кума, но и она не была отпущена по случаю переписи.
Въ гостиной комнатѣ былъ раскрытъ карточный столъ и на немъ поставлена лампа. Тутъ же стояла чернильница и лежали письменныя принадлежности. За столомъ сидѣлъ самъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ въ халатѣ, въ серебряныхъ очкахъ на носу, а по стѣнамъ на стульяхъ размѣстилась вся семья его. Семья была уже переписана. Оставалось внести только прислугу и приказчиковъ. Около Густомясова лежала цѣлая стопка паспортовъ, но по паспортамъ онъ не могъ внести въ графы всѣ свѣдѣнія объ своихъ служащихъ, а потому и призывалъ ихъ для разспросовъ. Приказчики и мальчики давно уже толпились въ прихожей, въ смежной комнатѣ и заглядывали оттуда въ гостиную черезъ полуотворенную дверь. Хозяинъ нѣсколько разъ кричалъ имъ:
— Отерли-ли ноги-то хорошенько? Кто не отеръ, сходи и оботри! Сейчасъ вызывать буду.
— Отерли, Иванъ Никитичъ, — слышался отвѣтъ.
— Ну, то-то. Спиридоновна! Иди сюда! Пришлите Спиридоновну!
Изъ дверей выпихнули маленькую, худенькую, сгорбленную и морщинистую старуху, въ байковомъ платкѣ на головѣ и въ темномъ ситцевомъ платьѣ. Войдя въ гостиную, она прежде всего начала креститься на образа, потомъ поклонилась на всѣ четыре стороны.
— Чего ты кланяешься-то? Здѣсь не церковь, — замѣтилъ ей Густомясовъ.
Вмѣсто отвѣта, она тяжело вздохнула и произнесла:
— О, Господи, прости мои прегрѣшенія!
— Отерла-ли ноги-то? — опять спросилъ ее Густомясовъ.
— А я въ валенкахъ, батюшка благодѣтель. Валенки чистыя… Никуда не выходила.
— Ну, то-то, Спиридоновна, — началъ Густомясовъ. — Вотъ ты хоть и Спиридоновна, а по паспорту ты оказываешься вовсе не Спиридоновпа, а Кондратьевна.
— Спиридоновна я, батюшка, всегда была Спиридоновна, а это въ паспортѣ перепутано. Въ волости перепутали… Давно уже перепутали. А Кондратьева моя фамилія. Отецъ былъ Спиридонъ Кондратъевъ, а не Кондратій Спиридоновъ, — дала отвѣть старуха.
— Гмъ… Какъ-же мнѣ тебя записать?
— Да ужъ пишите, благодѣтель, по настоящему. Я и въ поминанье покойника тятеньку записываю Спиридономъ, а не Кондратьемъ. Кондратій былъ дѣдушка, царство ему небесное.
— Боюсь, какъ-бы въ отвѣтъ не попасть. Въ документѣ иначе. Ну, пусть будетъ Спиридоновна! Имя-то вѣрно-ли — Татьяна? Можетъ быть никогда Татьяной не была?
— Татьяна, Татьяна. Всегда Татьяной звали.
— «Кондратьева, Татьяна Спиридоновна», записалъ Густомясовъ и спросилъ себя:- вотъ тоже вопросъ: Какъ ты мнѣ приходишься?
— Да какъ? Вамъ ужъ лучше знать, какъ…
— Родней ты мнѣ не приходишься, жилицей тоже не состоишь.
— Благодѣтель вы мой, батюшка, Иванъ Никитичъ, за благодѣтеля я васъ считаю.
— Это я тебѣ благодѣтель. Ну, а ты мнѣ кто-же?
— Даете вы мнѣ уголокъ, даете вы мнѣ кусокъ — ну, я, и считаю васъ за благодѣтеля.
— Напишу — призрѣваемая изъ милости.
— Пишите, батюшка, благодѣтель, пишите.
— Сколько тебѣ лѣтъ? Въ паспортѣ показано, что шестьдесятъ пять, только, я думаю, куда больше.
— Охъ, больше, благодѣтель! Куда больше. Я такъ полагаю, что ужъ семьдесятъ съ хвостикомъ.
— Но вѣдь не могу-же я писать, что семьдесятъ съ хвостикомъ! Надо писать опредѣленно.
— Пишите семьдесятъ пять.
— Но семидесяти пяти тебѣ нѣтъ.
— Есть, есть, батюшка.
— Ну, семьдесятъ пять. Дѣвица ты?
— Охъ!
Старуха вздыхаетъ и переминается.
— Въ паспортѣ сказано, что дѣвица, — говоритъ Густомясовъ.
— О, Господи, прости мои великія прегрѣшенія! Я вамъ вотъ что, Иванъ Никитичъ, я вамъ какъ на духу…
— Ну, да не надо, не надо… Молчи… Запишу, какъ въ паспортѣ. Ты гдѣ родилась-то? Не упомнишь?
— Гдѣ упомнить, батюшка! Вѣдь я тогда была махонькая, несмышленая. Надо полагать, что въ банѣ, по нашему деревенскому обычаю, и навѣрное.
— Да не про баню! Баню не нужно. А въ деревнѣ или въ городѣ?
— Въ деревнѣ, въ деревнѣ, благодеѣтель. Костромскіе, кажется, родители-то были, а потомъ ужъ въ Псковъ въ мѣщане приписались. Или нѣтъ, не костромскіе… А какъ это?..
— Забыла?
— Запамятовала, благодѣтель батюшка.
— И уѣзда какого не помнишь?
— Не помню, не помню. А губернія Калужская — вотъ какъ.
— Ну, запишемъ: Въ Калугѣ. Вѣроисповѣданіе? Вѣра какая?
— Вѣра? Охъ, была по стариковской вѣрѣ. А теперь ваша.
— Стало быть православная. Читать не умѣешь?
— Цифирь. Только цифирь умѣю.
— Опять не знаю, какъ писать. Буквъ-то читать не умѣешь?
— Не умѣю, не умѣю.
— Ну, значитъ, напишемъ, что — нѣтъ. Занятіе, ремесло.
— Я, благодѣтель, золотошвейка была. И была какая золотошвейка! но вотъ глаза…
— Да вѣдь это была, а теперь ужъ нѣтъ.
— Только чулки, только чулки… Чулки могу… Самъ носишь мои чулки, Иванъ Никитичъ.
— Живетъ благотворительностью. Побочныя занятія: вяжетъ хозяевамъ носки. Ну, иди съ Богомъ, все.
Старуха опять начала крестится на образа. Опять поклонилась на всѣ четыре стороны и виновато отправилась въ прихожую.
— Максимъ Гавриловъ! — крикнулъ Густомясовъ.
— Здѣсь! — откликнулся изъ-за дверей голосъ.
Въ гостиной показался рыжебородый краснолицый приказчикъ, въ сѣрой пиджачной парѣ и сапогахъ бутылками. Онъ отдалъ поклонъ хозяину, хозяйкѣ, сидѣвшей у стѣны, пригладилъ себя ладонями по волосамъ и остановился передъ столомъ, крякнувъ въ руку.
Начался опросъ.
V
Максимъ Гавриловъ Гавриловъ… крестьянинъ Любимовскаго уѣзда, — началъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ, обращаясь къ стоявшему передъ нимъ приказчику.
— Точно такъ-съ… Вашъ землякъ. Въ пятнадцати верстахъ отъ того мѣста, откуда вы сами изволите быть, — отвѣчалъ приказчикъ.
— Объ этомъ не пишется, стало быть и разговаривать нечего. Я уже шестнадцатый годъ, какъ состою въ петербургскомъ купечествѣ.
— Еще недавно ваша кровная тетенька, старушка божья, пріѣзжала и мнѣ посылку привозила съ гостинцами изъ нашей деревни.
— Тетенька сама по себѣ, а я самъ по себѣ. О чемъ разговаривать! Дѣло идетъ о переписи, а ты пустопорожніе разговоры разсыпаешь.
— Виноватъ-съ…
— Ну, то-то. Тутъ вотъ въ графѣ пропечатано о прозвищѣ. Есть у тебя какое-нибудь прозвище? Смотри, не утаивай. За это въ отвѣтъ попадешь.
— Дразнятъ-съ… Это дѣйствительно… — нѣсколько сконфуженно произнесъ приказчикъ.
— А какъ?
— Да ужъ извѣстно, непріятнымъ манеромъ.
— Ну, ну…
— Слабость. Слабостью дразнятъ.
Хозяинъ улыбнулся.
— Что-же это обозначаетъ? — спросилъ онъ.
Приказчикъ сконфузился еще больше. Покосившись на сидѣвшее на стульяхъ въ этой-же комнатѣ хозяйское семейство, онъ отвѣчалъ
— Совѣстно сказать-съ… Дамы… также и при дѣтяхъ.
— Гм… — хрюкнулъ хозяинъ. — Ну, хорошо… Потомъ мнѣ объяснишь. А мы такъ и запишемъ, что Слабость. «Максимъ Гавриловъ Слабость», — прочиталъ онъ записанное. — Женатъ, кажется?
— Женатъ-то женатъ, Иванъ Никитичъ, но…
— Что, но? Въ паспортѣ сказало, что женатъ.
Приказчикъ махнулъ рукой.
— Лучше ужь ничего не пишите!
— Какъ-же такъ, чтобъ не писать? За это я въ отвѣтъ попаду. Вѣдь ты-же женатъ?
— Четвертый годъ жена по отдѣльному виду при докторѣ живетъ. Вѣдь изъ-за этого я и въ деревню не ѣзжу. Трудно, Иванъ Никитичъ, съ бабой сообразить, коли самъ здѣсь, въ Петербургъ, а она тамъ, въ деревнѣ. Ни ее поучить настоящимъ манеромъ, ни что… Просилъ ейнаго дядю… Да развѣ дядя что можетъ? Ну, и запустилъ. Вотъ уже четыре года скоро… Богъ съ ней! Бабенка молодая… Дѣтей нѣтъ.
— Однако, въ паспортѣ ты значишься и, женатымъ… — возразилъ Густомясовъ.
— Женатъ-съ, женатъ-съ… Настоящимъ манеромъ желать.
— И не разведенъ?
— Боже избави!
— Ну, такъ мы такъ и запишемъ, что женатъ. Умѣетъ-ли читать? Да… Гдѣ учился? Въ сельскомъ училищѣ?
— Никакъ нѣтъ-съ. У пастуха.
— Какъ у пастуха?
— Такъ точно-съ… У пастуха. Лѣтомъ онъ у насъ былъ пастухъ, а по зимамъ грамотѣ училъ. И отлично училъ, Иванъ Никитичъ. Въ мое время сельской школы у насъ не было, а училъ пастухъ, и вотъ я, слава Тебѣ Господи, и читать, и писать — въ препорціи…
— Ну, иди съ Богомъ и присылай Ивана Антипова.
Максимъ Гавриловъ, поклонясь, удалился. Вошелъ Иванъ Антиповъ — черный, кудрявый, съ маленькой бородкой, въ франтовскихъ сапогахъ гармоніей, въ черномъ пиджакѣ нараспашку и въ черной атласной жилеткѣ, «травками», поверхъ которой бѣлѣла большая шейная часовая серебряная цѣпочка.
