Я Горбов - Асунта
Савелий попросил разрешения опустить подробности и не перечислять хитростей, опасностей, предательств и самоотвержений, которые ему пришлось видеть. В результате усилий друзей и своих собственных он оказался в Финляндии, откуда перебрался в Швецию, где у него была родственница: троюродная сестра матери, давно вышедшая замуж за Стокгольмского коммерсанта.
Она взяла его под свое покровительство и, при участии разных беженских комитетов, добыла ему визу во Францию и скромную стипендию. Но двумя годами позже стипендия кончилась. В течете некоторого времени стокгольмская родственница высылала в Париж пособия. Но она скоро умерла, а муж ее ни о каком пособии и не подумал, {18} - Он, вообще, вычеркнул Савелия Болдырева из своей памяти. Так вот и вышло, что после нескольких неудачных попыток найти в своих способностях к живописи и рисование источник заработка, Савелий стал брать какую угодно работу. Тогда-то он и познакомился с Асунтой.
- В Париже? - удивился Крозье.
Савелий подтвердил, что в Париже, пояснив, что Асунта покинула Петербург девочкой. Она родилась в 1910 году. Вся ее семья готовилась потом, во времена Нэпа, эмигрировать, что, однако, не состоялось.
- Должен ли я дать уточнения насчет того, что значит слово НЭП? спросил Савелий.
Но Филипп Крозье был в курсе.
- Насколько мне известно, - сказал он, - НЭП был признанием провала социалистических методов и единственным средством избежать всеобщей катастрофы. Чего, признаться, я не понимаю, так это терминологии. Новая экономическая политика? Почему новая, когда это было как раз возвратом к старой?
- Да, конечно. Но прямо к моему рассказу это не относится. Относится к нему то, что в эти годы в Poссии стало несколько свободней, чем родители Асунты и хотели воспользоваться, чтобы уехать. Младшую дочь, здесь присутствующую мою супругу Асунту, они отправили с друзьями. Родители же, и две старших сестры Нурия и Мария-Пилар задержались, чтобы распродать уцелевшая ценности: мебель, картины, книги, ковры, столовое серебро, меха. Почему-то распродажа очень затянулась. Тем временем были введены новые строгости и формальности. Получить паспорта, несмотря на взятки и связи, родителям и сестрам Асунты не удалось. Они остались в Петербурге, а младшая их дочь оказалась в Париже от всех родных отрезанной. Но свет не без добрых людей. Друзья, которые привезли с собой Асунту, не только ее не бросили, но, насколько им позволяли их собственные скромные ресурсы, помогли ей учиться. Позже она стала дактилографкой, что ей совсем не пришлось по душе. Ее тяготили и долгие часы присутствия, и среда, совсем не похожая на ту, в которой она выросла... Если этих справок мало, я готов их расширить и пополнить. Только...
- Только?
- Только мне пришлось бы для этого вступить с самим собой в некоторое, если можно так сказать, моральное противоречие. Все наши истории бегств, опасностей, лишений, страхов, удач и неудач - одинаковы. Они никого больше не интересуют. И все они - частные случаи. К чему же их перебирать? Сверх того я уверен в невозможности выразить скрытый в них подлинный ужас. Что до того, что расположено в плоскости "объективной", то журналисты, синдикалисты, партийные лидеры, депутаты, эксперты и прочие, им подобные, тут как тут и всегда готовы к анкетам, к анализу статистик, к сравнению с прецедентами, к идеологическим выводам. Удаление в пространстве и во времени придает весу выкладкам, уточняет данные, способствует {19} отсеву личных побуждений, упраздняет искажения... Что еще? Ресурсы здравого смысла? Методическое сомнение?
Порывисто встав, Савелий сделал несколько шагов и воскликнул:
- К черту все эти ослиные головы, ничего не понявшие и которые никогда ничего не поймут!
Наступило коротенькое молчание, после чего Савелий, садясь, прибавил:
- Извините, пожалуйста. О! Извините, прошу вас!
- Хотите еще кусок яичницы? - спросила Асунта Филиппа.
Филипп отказался.
- Потом будет только сыр. И кофе.
- Но я не рассказал главного, - вставил Савелий.
- Я слушаю.
- Самое главное это моя встреча с Асунтой. Она гораздо интересней истории о расстрелах, безработицах и паспортах. Признаюсь, что часто себя спрашиваю: в чем основная сила очарования, которое меня внезапно охватило? И, не находя точного ответа, начинаю подозревать, что все дало в жаре и в фонетике.
- Не понимаю.
- Перечисление обстоятельств, разумеется, совершенно необходимо. Без него никакое суждение невозможно. Но вот факты. Мне надо было пойти по делу в 15-ый округ. Стояла жара. Небо казалось раскаленным. Ни малейшего ветерка. И в полдень - никакой тени: солнце как раз над головой. Асфальт полурасплавлен. Точно в пекле. Я искал нужный мне дом и для этого читал названия улиц, на синеньких дощечках. Одна из улиц называлась Васко де Гама. Почему в демократическом пятнадцатом округе Парижа одна из улиц носит имя португальского мореплавателя, впервые обогнувшего Мыс Доброй Надежды? В жаркий этот и душный полдень, в этом квартале ровно ничего не было поэтического. И вдруг удивительной звучности имя и самого моряка, и африканского мыса. Далекого, пустынного, таинственного, страшного! Парусные корабли. Неведомые моря, туманы, бури, скалы, волны... Сама поэзия такие имена, такие названия...
- Наверное есть точная причина, побудившая городской совет выбрать это название для этой улицы. Какая-нибудь годовщина, связанная с ней церемония...
- Без сомнения. Но ни поэзии, ни звучности названия эта причина не умаляет. Слова Мыс Доброй Надежды, который приходят на ум после слов Васко де Гама, магического своего притяжения не утрачивают. И противоречие между этими именами и невзрачной банальностью улицы остается. Я тогда это противоречие - больше того: противопоставление - переживал с болезненной остротой. Передо мной шла барышня, с литром красного вина в руке. На голове ее ни шляпы, ни берета, ни даже платочка. Меня поразила чернота ее волос. Это вот те волосы которые вы, м-сье Крозье, не могли не заметить.
- Савелий! Прошу тебя!
{20} - Мадам Болдырева, действительно, брюнетка.
- Повторяю: солнце того дня было особенно жарким. Мадемуазель Гарьевой - теперешней мадам Болдыревой - сделалось дурно. Она покачнулась, оперлась о стену и упала раньше чем я успел подбежать. Бутылка, которую она несла, разбилась и красное вино растеклось по тротуару. Когда я стал пробовать ее поднять или взять на руки, напротив распахнулось окно и до меня донеслись восклицания: Асунте дурно, Асунта упала в обморок! По-русски! Повторяю: безжалостное солнце, потоки света, синее небо, какой-то неподвижный пожар в пространстве! 15-ый парижский округ. Размякший тротуар, по которому, как кровь, течет красное вино. Васко де Гама. Мыс Доброй Надежды. Русские восклицания. Испанское имя... Я помог пожилому господину, вышедшему из двери, перенести м-ль Гарьеву в квартиру. Ее уложили на диван, натерли ей виски одеколоном. Солнечного удара не было, - был просто обморок, вызванный духотой, жарой, общей слабостью. Через несколько дней я зашел чтобы справиться о здоровьи, потом зашел еще и еще, и возникло настоящее знакомство. Мы стали совершать совместные прогулки, посещать музеи, достопримечательности, древности. Подружились и поженились. И, прошу вас варить, м-сье Крозье, что считал тогда, и считаю теперь случай на улице Васко де Гама и все то, что из него вытекло, много более интересным чем могут быть рассказы сына жандармского полковника о хитростях и уловках, понадобившихся для бегства из Петербурга, и о самом бегстве, хотя б и пришлось ему на все это пуститься по причине очень серьезной, именно для того, чтобы избежать насильственной смерти.
- Да-а, - протянул Филипп Крозье, и прибавил: - все это гораздо романтичней, чем если бы вас представили теперешней вашей супруге на каком-нибудь вечере или в театре.
Говоря так, он думал о встрече с Асунтой на берегу Сены. О "встрече" с Мадлэн он думать не мог, ее никогда не было, они знали друг друга с датских лет. А брак? Решивший этот брак расчет был лишен и намека на поэзию, а сам он был отрицанием всякой поэзии. Медаль у которой две обратных стороны... Все было противоположным тому, что связало Савелия и Асунту на улице Васко де Гама.
- Хотите сыру? - спросила она.
- С удовольствием.
- Всякий раз как я говорю о том, как состоялось наше знакомство, моя жена недовольна, - сказал Савелий. - Она сердится и пробует переменить разговор. Можно подумать, что ей стыдно. Между тем, чего ж тут стыдного? Казалось бы, наоборот? Такие обстоятельства украшают жизнь.
- Может быть для тебя это так, - воскликнула она, порывисто, с гневом, - но мне-то все казалось другим. Я ни о Васко де Гама, ни о Мысе Доброй Надежды, ни о том, что вино на тротуаре похоже на кровь, и не думала. У меня кружилась голова, меня тошнило. Отвратительно все было. Потом все потемнело и когда я очнулась на диване {21} меня еще больше тошнило. Кофточка и лифчик были расстегнуты, юбка поднялась выше колен. Для тебя этот день полон поэзии. Для меня нет. О! совсем нет!
