Роман Сенчин - Нубук
И все три часа, стоя в очереди к железнодорожной кассе, я был уверен, был бесстрашно уверен: купив билет, освобожусь. Единственное, что теперь заботило, - хватит ли? Ведь вон сколько людей, облепили все три окошечка, растянулись по залу извилистыми змеями. Все едут куда-то и едут, скорей всего, туда, на запад, в сторону Свердловска, Москвы, Питера. Достанется ли и мне билет? Маленький, спасительный кусочек бумаги...
В конце концов передо мной больше нет ни одной спины, и я смело объявляю кассирше:
- Один до Петербурга. Плацкарт!
- Число?
- А? - Я растерялся. - Ну... там... на двадцать восьмое... Да, на двадцать восьмое.
Молодая женщина с серьезным, бледным лицом, постукивая по клавишам компьютера, смотрела в невидимый мне экран, и мне казалось, там, на экране, горит разноцветием тот яркий мир, и сама кассирша на его пороге и вот-вот впустит меня.
Долго, не веря, я изучал, проверял оранжевенькие листочки, читал свою фамилию "Сенчин", старался запомнить номер поезда, место, время отбытия и прибытия, время в пути... Каких-то семьдесят пять часов - и я в Москве, а потом всего лишь семь с половиной от Москвы до Питера. Совсем, совсем немного, если сравнить со временем, что когда-то проторчал я в армии, потом - в скучной, бесцветной деревне Захолмово.
Ехал домой в тесном, набитом людьми "ПАЗе", сдавленный влажными от пота телами, но почти не испытывая неудобств. В нагрудном кармане рубахи, застегнутом на обе пуговки, лежали билеты, а в новой дорожной сумке были новые, за триста пятьдесят тысяч рублей, черные джинсы "Dior". Я подстригся, купил электробритву, зубную щетку, отбеливающую пасту "Аквафреш"; и сам я казался себе новым, свежим, отбеленным. Голова не болела, не чувствовалось никакой опустошенности, тяжести. Город сегодня снова принял меня.
- Ну как? - с несколько натужной бодростью спросил отец, поднимаясь с корточек; он обрезбал усы садовой клубники.
- Все нормально. Договорился, купил билет, - ответил я так же бодро и так же слегка натужно.
- На какое?
И мой тон сам собой изменился, я сказал обреченно, точно бы не я был волен выбрать день отъезда, а кто-то приказал мне купить именно на это число:
- На двадцать восьмое.
- Значит, четыре полных дня осталось.
- Да...
Отец достал сигарету, размял ее черно-зелеными от земли и травяного сока пальцами, закурил. Посмотрел на огород, на пруд, дальше, на тот берег с избушками, заборами, сараюшками; на невысокую, поросшую осинником гору; куда-то еще за нее, где, далеко-далеко, были другие деревни, огромные города, незнакомые люди, их своя, незнакомая жизнь...
- Что ж, - вздохнул, - надо до этого времени в бор помотаться, дров привезти.
- Съездим, конечно! - отозвался я поспешно, обрадованный столь будничными словами, заботами отца; судя по его взгляду, он собирался сказать другое.
Перед рассветом падал густой, плотный туман и укрывал собой деревню почти до полудня. Хотелось вытягивать руки и, разбивая его, как какую-то беловатую воду, поплыть. Предметы выступали размытыми пятнами, даже самая обычная крыша представлялась башней сказочного средневекового замка. Звуки становились глухими и приходили точно издалека, точно захлебываясь и преодолевая многочисленные препятствия.
Каждый день мы ездили с отцом за дровами. Забирались подальше в лес вокруг деревни давно уже все было вычищено, вытаскано на руках, вывезено на машинах, мотоциклах, телегах соседями, да и нами самими - и собирали валежник и сухостой.
Пока отец обрубал сучки, я бегал поблизости, срезал найденные грузди, маслята, рыжики в пакет, а в ведро ссыпал наскребанные со мха розоватые, только еще поспевающие ягодки брусники... Ох как тянуло походить по лесу не спеша, почти крадучись, осторожно, высматривать грибы, как охотник пугливую добычу, очищать кочки от брусники до последнего розоватого шарика, слушать шелест умирающих листьев, дышать ароматом перезревших лесных трав, но времени не хватало, и я торопился вперед и вперед, ломая ветки, разрывая лицом сети паутины и каждую секунду прислушиваясь, не сигналит ли из "Москвича" отец, кончив свою работу.
Когда раздавался гудок, я бежал на него, судорожно, на ходу подбирая грибы, не глядя, червивые или нет (мама потом разберется), цепляя пятерней самые соблазнительные гроздья брусники. Да, времени не было, дома ждали другие, никогда не переводящиеся дела. И чем ближе подходил мой отъезд, тем неотложней они становились; ведь не только мой отъезд приближался, приближалась и осень, новые атаки дождя, первые заморозки, а там уж вскоре и снег...
Медленно поддается зубьям толстый, почти что железный комель березы; пила швыркает по нему бесяще нудно, словно бы по одному месту, не углубляясь, не находя зацепки, лишь по чуть-чуть соскребая меленький желто-розовый древесный песок. Ручка пилы обжигает, и моя ладонь тоже горячая, она натерлась, кажется, сейчас кожа лопнет, порвется, - спасают мозоли.
Мы работали молча, напряженно глядели на распил в стволе, мы как будто гипнотизировали упорный комель, заставляли размякнуть, не сопротивляться, ведь все равно наше упорство его победит.
И вот отвалилось полуметровое, с толстой окостеневшей берестой бревешко, а дальше, ближе к вершине, пойдет легче. После березы уже подготовлен подгнивший ствол сосенки, он и вовсе как масло, но и жбара от него будет не шибко...
Напиленные метра по полтора, а толстые и того короче бревна водружаем на промятый, много чего за свой век повозивший багажник над крышей "Москвича". Несколько коротеньких чурок помещаются в задний багажник, еще кое-что в салон, на место убранного перед поездкой заднего сиденья.
- Неплохо, - устраивая пилу меж бревешек, произносит отец, - недельки на две-три добыли. Завтра, даст бог, еще...
Осевший, загруженный под завязку "Москвичок" через силу ползет по лесному проселку, поддоном шлифует бугор меж колеями.
- Так, глядишь, помаленьку и на всю зиму навозим, - продолжает отец успокаивать себя и меня. - Уголь-то еще неизвестно, будет, нет. Заказ сделали, но даже ветеранам пока, слышал, не возят...
Отдаю маме грибы и ягоду, она радуется:
- О-о, ну и грузди! Один к одному, как на подбор. И брусника какая крупная в этом году!.. - И тут же слегка досадует: - Жалко, мне все в бор выбраться не получается. Денек бы побродить хорошенько. Ведь опять упустим, а так хорошо с брусникой зимой, с грибами солеными... Но как? Весь день на ногах, сегодня опять, а что успела? Обед приготовила, лук повыдергала из грядки, сушить разложила, помидоры перебрала, в доме хоть прибралась маленько...
Я тоже досадую, что не могу спокойно, основательно, с раннего утра, вооружившись ведрами, торбой, ножом, в высоких резиновых сапогах, штормовке забраться подальше от деревни, куда другие не доходят, а к ночи вернуться, согнувшись под тяжестью добычи, усталым, счастливым. Но досада эта сейчас почти лживая, в глубине души мне все равно, ведь я не увижу в подполе ровные ряды банок с грибами и засахаренной брусникой, не похлопаю удовлетворенно свежую, выше моего роста поленницу; я не обмакну в декабре маленький, аккуратненький рыжик в жирную желтоватую сметану, не обогрею морозным днем избушку теми дровами, что сейчас запасаю.
Совсем скоро я отсюда уеду. Уеду далеко, а когда вернусь? Если все сложится удачно, то, может, и не вернусь, по крайней мере - как хозяин...
4
В последний вечер слегка повздорил с родителями. Мама, суетясь, волнуясь, выкладывала на диван все новые и новые вещи, лишние, совсем мне не нужные там, куда я отправлялся: ложки, вилки, чашка, тарелка, три полотенца, зимняя куртка (пробовал уместить ее в сумке - заняла почти всю), стопки выглаженных маек, трусов, рубашек...
Я сопротивлялся:
- Да зачем мне все это? Что я, в тайгу, что ли, собираюсь? И как потащу... тут на два баула...
- Ну а как же? - запыхавшись, свистящим голосом отвечала мама. - Сменное белье должно же быть, посуда, еда в дорогу...
- Но ведь не столько же. - Я стал отбирать самое необходимое.
- Понятно, что налегке лучше, - остановил отец, - а потом что делать? Ведь все сразу не купишь. Я тут на чердаке сумку нашел. Старая, правда, но еще крепкая. Почистили, вроде не стыдно ее взять. И вместительная. Надо, Роман, иметь при себе кое-какой багаж. А то получается - вот он я, заявился, подарочек.
Мама тоже поднасела, а я не сдавался. Не было у меня никакого желания представать перед Володькой этаким каликой, увешанным мешками, чайником, со свернутым матрацем за спиной... Да и когда я встречусь с Володькой? - ведь я ему так и не позвонил, не сообщил, не договорился. Может, придется и на вокзале заночевать...
Но сама причина размолвки, пусть небольшой, почти обычной в семейных буднях, была даже не в том, брать столько-то вещей или меньше, а в раздражении, страхе неизвестности, что там ожидается дальше. Я, как ни крути, откалывался от родителей, и они стремились, наверняка подсознательно, сделать мою часть наследства... не наследства - как назвать? - побольше. Пустить дальше с запасом хотя бы самого нужного.
