Федор Сологуб - Том 1. Тяжёлые сны
Что ж, отставка так отставка. В конце концов, теперь писатель может целиком сосредоточиться на своем творчестве. Мало кому удавалось в России жить только литературным трудом, но Сологуб такую возможность обрел благодаря популярности «Мелкого беса» и других своих прозаических, поэтических и драматургических прозведений.
Однако судьбе было угодно счастливо нарушить его тягостное и печальное одиночество, скрашиваемое только творческим горением. В 1908 году Сологуб женится на Анастасии Николаевне Чеботаревской, только что вернувшейся из Парижа, где она окончила Высшую школу общественных наук. Анастасия Николаевна много переводила с французского, писала статьи по искусству, в том числе о творчестве Сологуба. Она стала деятельной помощницей мужа, разделила его труды и дни и даже внешне круто изменила его жизнь, окружив писателя несколько громоздким уютом.
В большой новой квартире, куда чета переехала, все было роскошно: настоящий «салон» с вызывающе-импозантной мебелью, где проводились балы-маскарады, приемы, где бывал «цвет общества»… Может быть, это было несколько обременительно для нелюдима Сологуба? Пожалуй, но он любил жену и неплохо играл роль гостеприимного хозяина, хотя порой незаметно выскальзывал из гостиной и скрывался в своем кабинете – просто чтобы побыть одному. Зато – этого нельзя отрицать – впервые в жизни он был окружен уютом, все делалось для него и в его вкусе. Так, ему нравилось обилие позолоты («Кажется, даже лысину бы себе вызолотил…» – признавался Сологуб), и жена «вызолотила» весь дом, не обращая внимания на то, что некоторые знакомые, тонкие эстеты, морщились, приходя, и заглазно упрекали хозяйку дома «в плохом вкусе». Зато Сологуб, свирепо нищенствовавший в прошлом и не знавший такого внимания к своим желаниям и вкусам, был удовлетворен.
До трагического финала, до холодных вод реки Ждановки-Леты, впрочем, еще довольно времени… Пока же – позолота сияет и Федор Сологуб усердно «чары деет, тихо ворожит», дописывая свои «Навьи чары».
Меньше всего Сологуб собирался в своем новом романе посягать на «священное имя социал-демократии», «предавать идеалы революции» и т. п. – вовсе не о том роман! – но именно в этом обвинила его политизированная критика по выходе «Навьих чар». В. Боровский в своей предельно резкой статье «Ночь после битвы» обвинил писателя в «идейном мародерстве», в «клевете на революцию».
Что и говорить, «товарищам» от рабочего движения Сологуб в романе не польстил. Партийные агитаторы в его изображении выглядят примитивными, прямолинейными (а может, они во все времена– и были такими?) Странно было бы предполагать, однако, что писатель с глубоко философским и символистским складом ума видел свою главную цель в изображении этих «товарищей» – ни карикатур, ни тем более ликов святых он создавать и не собирался. Разве не заявил он в первых же строках романа: «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из нее сладостную легенду»?
Сологуб стремится заглянуть в глубины подсознания («хочу, чтобы интимное – стало всемирным»), – его влечет не очевидное, но – потаенное, не преходящее, а– вечное. Точнее сказать, его интересует мистика повседневности – за преходящими «я» с маленькой буквы ему видится одно большое «Я», играющее роль невидимого режиссера-демиурга в видимом театре людей-марионеток. Иногда сцены, поставленные им, зловещи (разгон маевки), иногда – гротескно-нелепы (приезд вице-губернатора в городское училище), порою же – мистически-загадочны…
Все мистически-загадочное связано в романе с учителем Триродовым. Он-то и есть – главный герой, казалось бы, уже привычный для Сологуба, но на сей раз – это не просто мучитель, а еще и маг, визионер, и впрямь способный творить легенду. Сама фамилия его символична: Триродов – это значит, что он живет на земле уже в третьем своем воплощении, отсюда – его загадочные познания и выходящие за пределы обычных таинственные способности. Он – химик, если угодно – алхимик, обыватели в городе с ужасом шепчут о производимых им в строгой тайне и уединении опытах. И есть чему дивиться, если, к примеру, у него на столе лежит некий куб, в котором заключено многократно уменьшенное тело провокатора Дмитрия Матова – предатель как бы убит и не убит, при желании Триродов может вызволить его телесную «матрицу» из куба и при определенных условиях вновь «укрупнить» и воскресить… Фантазия, достойная Уэллса? А может, Хичкока?
Пока же «матрица» Матова замкнута в кубе, а Триродов, приобретя дом и часть имения, принадлежавшие прежде Матову, устроил там будоражащую воображение городских обывателей колонию для детей. Его воспитанники живут здесь в предельной близости к природе, в простых и легких одеждах, вместе с воспитательницами они танцуют на зеленой поляне, под яркою, чистою синевой неба (сцена эта невольно вызывает в памяти картину «Танец» Матисса – та же прекрасная опьяненность радостью жизни, ритмом движения)… Ничего похожего на отупляющую муштру обычных городских училищ! Дети свободны, раскованны, они учатся не зубрить, а думать, душа их раскрывается навстречу Красоте… Утопия? Не о такой ли системе образования и воспитания мечтал сам Сологуб, он же – учитель Тетерников?
Кроме обычных учеников есть в колонии и живущие особняком «тихие дети». Впрочем, слово «живущие» может здесь быть употреблено с некоторой натяжкой… Дело в том, что эти дети – некие посредники между миром мертвых и живых, они не принадлежат всецело ни жизни, ни смерти, не зря целыми днями качаются они на качелях: они как бы между небом и землей, не здесь и не там… Это, по сути, – видимые души невинных.
Особенно смущает обывателей то обстоятельство, что усадьба Триродова примыкает к кладбищу, туда ведет от калитки тропинка, названная «навьей тропой» – и престранные процессии проходят порой по этой тропе… Триродов обладает магической силой – вызывать из земли обитателей могил, оживлять взглядом тех, что еще не вполне умерли; так возвращает к жизни он заживо погребенного отрока Егорушку, забитого матерью. О, много, много чудес творится в странной усадьбе, отгороженной от мира несколькими дворами, с таинственным и длинным подземным ходом, с запертыми калитками, которые открывает вдруг невидимая рука, и слышится смех «тихих детей»!
Да, многое может отставной приват-доцент и маг Георгий Сергеевич Триродов, лет сорока (плюс две предыдущие жизни). Но все же его попытки сотворить «сладостную легенду» наталкиваются на жестокую и тупую обывательскую силу: веете же гоголевские «свиные рыла» в образе чиновников от просвещения (мракобесы – и вдруг просвещать призваны? Парадокс, да и только!) врываются-таки в окна и двери чудесной колонии, учиняя, под видом инспекции, настоящий шабаш…
К чему же приходит Триродов? К выводам, более чем неутешительным: «Нет чуда. Не было воскресения. Никто не победил смерти. Над косным, безобразным миром восставить единую волю – подвиг, еще не свершенный».
Одно успокаивает Триродова: «Она – моя», – думает он о своей невесте Елисавете. Но… впрямь ли его? В это самое время, «мечтая и горя», томилась Елисавета от серой повседневности тусклой жизни: «и казалось, что не иная, что это она сама переживает параллельную жизнь, проходит высокий, яркий радостный и скорбный путь королевы Ортруды».
* * *Примененные как литературный прием художественно перевоплощенные идеи так называемой реинкарнации (проще говоря, вера в то, что человек рождается не однажды и проживает не одну, а множество жизней) в соединении со скептическим отношением к социальным преобразованиям снова вызвали у демагогической, политизованной критики немалое раздражение. А суть романа была проста: она близка к толстовскому пониманию того, что все великие преобразования надо начинать с усовершенствования человеческой души – и никак иначе. Стрем иться переустроить сначала общество, а потом – душу столь же нелепо, как прилаживать телегу впереди лошади.
Именно это со всей откровенностью высказал писатель в 1917 году в статье «Что делать?», которая, конечно же, осталась неопубликованной, так как подобные идеи после свершившегося переворота показались опять-таки более чем неуместными: «Я поверил бы в издыхание старого мира, если бы измени лась не только форма правления, не только строй внешней жизни, но и строй души. А этого как раз и нет нигде и ни в ком». Увы! Писатель не знал еще, что недалеко то время, когда инакомыслящих будут просто лишать души, а заодно и тела, не дожидаясь никаких преобразований в этой самой душе. Нет человека– нет проблемы!
Но если стареющий писатель и не мог еще знать этого, то, во всяком случае, все возрастающую зависимость искусства от государства он почувствовал всем своим существом. И пытался, как мог, противостоять этому, возглавив некую «литературную курию» в Союзе деятелей искусств. Добивались независимости – а добились лишь того, что в 1918 году «курию» вообще прикрыли. В том же году Сологуб попытался создать Совет Союза деятелей художественной литературы и был избран его председателем – надо было как-то сообща выживать в условиях разрухи. Союз пытался делать это, привлекая частные средства и не идя на сотрудничество с власть имущими. Разумеется, и этот Союз вскоре оказался очередной неосуществленной «сладостной легендой».
