Генри Джеймс - Американец
Старая мадам де Беллегард поднялась навстречу Ньюмену, и по одному тому, как она вставала, можно было судить о мере ее благоволения гостю.
— Вы видите, мы обедаем по-семейному, кроме вас, никто не приглашен, — произнесла она со значением.
— Очень рад, тем легче нам будет беседовать, — ответил Ньюмен и протянул руку маркизу. — Добрый вечер, сэр.
Маркиз де Беллегард любезно его приветствовал: он держался с присущим ему достоинством, однако было заметно: он чем-то озабочен. Он принялся ходить взад-вперед по комнате, выглядывал в высокие окна, брал в руки то одну, то другую книгу и тут же ставил их на место.
Молодая мадам де Беллегард подала Ньюмену руку, не глядя на него и даже не повернув головы.
— Не подумайте, что с вами обходятся холодно, — пояснил Валентин. — Напротив, очень тепло. Это доказывает, что мадам считает вас своим. Вот меня она не выносит и потому глаз от меня не отводит.
— Сами подумайте, каково вас выносить, если вы вечно перед глазами! — воскликнула обсуждаемая дама. — А если мистеру Ньюмену не нравится, как я с ним поздоровалась, извольте, поздороваюсь еще раз.
Но наш герой не смог воспользоваться этой приятной возможностью, он устремился в другой конец комнаты к мадам де Сентре. Пожимая ему руку, та подняла на него взгляд, но тут же вернулась к сказке, которую рассказывала маленькой племяннице. Ей оставалось досказать две-три фразы. В них-то, надо полагать, и заключалось самое главное. Улыбаясь, она понизила голос, и обращенные на нее глаза девочки округлились.
— Но в конце концов молодой принц женился на прекрасной Флорабелле и увез ее к себе в страну Розовых Небес, — заключила мадам де Сентре. — Там она жила так счастливо, что забыла обо всех своих невзгодах и каждый день до конца жизни каталась в белой карете из слоновой кости, которую везли пятьсот белых мышей. Бедняжка Флорабелла ужасно страдала прежде, — пояснила мадам де Сентре Ньюмену.
— Она ничего не ела целых шесть месяцев, — доложила маленькая Бланш.
— Да, но когда шесть месяцев кончились, ей достался кекс с коринкой величиной с этот диван, — сказала мадам де Сентре, — так что она восстановила свои силы.
— Какая переменчивая судьба, — заметил Ньюмен. — Вы очень любите детей? — ему это было очевидно, но хотелось, чтобы она призналась сама.
— Да, я люблю болтать с ними, — ответила мадам де Сентре. — С детьми можно разговаривать о серьезном и куда серьезнее, чем со взрослыми. Конечно, то, что я сейчас рассказывала Бланш, — пустяк, но и в нем гораздо больше смысла, чем в пустой светской болтовне.
— Хотел бы я, чтобы вы со мной разговаривали так, будто я ровесник Бланш, — засмеялся Ньюмен. — Весело было вам тогда на балу?
— О, восхитительно!
— Ответ в духе той самой светской болтовни, — сказал Ньюмен. — Я вам не верю.
— Да, мне там не понравилось, но я сама виновата. И бал был премилый, и ко мне все были очень добры.
— Но вас мучило то, что вы поехали туда вопреки желанию матери и брата, — предположил Ньюмен.
С минуту мадам де Сентре глядела на него, не отвечая, но затем призналась:
— Вы правы. Я решилась на непосильный для меня шаг. Я не героиня, мужества мне не хватает. — Она проговорила эти слова с чуть заметным, но явным ударением, однако тут же изменила тон: — Я бы не вынесла страданий, выпавших на долю прекрасной Флорабеллы, — и добавила: — Даже если бы знала, какая награда ждет меня впереди.
Доложили, что обед подан, и Ньюмен прошествовал к столу об руку со старой мадам де Беллегард. Огромная мрачная столовая находилась в конце холодного коридора. Обед был незатейлив, но превосходен. Ньюмен задавался вопросом, участвовала ли мадам де Сентре в составлении меню. Ему хотелось надеяться, что это так. Сидя за столом в окружении представителей древнего клана Беллегардов, он соображал, как следует относиться к оказанной ему чести. Означает ли это, что старая леди поддалась на его улещивания? Он здесь единственный гость — хотелось бы знать, повышает это его шансы или напротив? Может быть, Беллегарды стыдятся демонстрировать его людям своего круга? А может быть, они внезапно решили выказать ему наивысшее расположение? Ньюмен был начеку. Но при всей своей настороженности и заинтригованности он испытывал какое-то странное безразличие. Что бы там ни было, шли ему навстречу или наоборот — сейчас он в их семейном кругу, и напротив сидит мадам де Сентре. С двух сторон ее освещают свечи в высоких канделябрах. И она будет сидеть напротив него еще целый час, а это главное. Обед был чрезвычайно долгий и церемонный. Интересно, думал Ньюмен, всегда ли в этих старинных семействах обедают столь торжественно. Мадам де Беллегард восседала, высоко подняв голову, и неусыпно следила за тем, как прислуживают за столом. Глаза ее на маленьком, белом, покрытом сетью тончайших морщинок лице казались удивительно колючими. Маркиз, очевидно, посчитал, что самой безопасной темой для застольной беседы явится искусство, так как это убережет их от каких-либо нежелательных откровений. Узнав от Ньюмена, что тот побывал во всех музеях Европы, маркиз время от времени изрекал банальные замечания об игре света на обнаженной натуре у Рубенса или о безупречном вкусе Сансовино.[88] По всему чувствовалось, что он нервничает и опасается, как бы не случилось чего-нибудь непредвиденного, а потому старается разрядить обстановку, разглагольствуя о высоких материях.
«Чего, черт возьми, он боится, хотел бы я знать, — думал Ньюмен. — Неужели воображает, что я предложу ему сразиться в ножички?»
Тщетно было бы скрывать от самого себя, что маркиз ему глубоко антипатичен. Ньюмен редко испытывал к кому-нибудь ярко выраженную нелюбовь, он не принадлежал к числу людей, чье расположение духа зависит от таинственных воздействий соседей по столу. Но маркиз вызывал у него непреодолимую неприязнь. Таких, как он, Ньюмен не выносил — маркиз был из тех, кто всегда позирует, прикрывается громкими фразами, из тех, от кого только и ждешь наглости и предательства. В присутствии маркиза де Беллегарда у Ньюмена возникало ощущение, будто он стоит босиком на мраморном полу, но ради достижения своей цели он готов был стоять так, сколько потребуется. Его занимала мысль, как относится мадам де Сентре к тому, что он допущен в их семейный круг, если только он и в самом деле допущен. Трудно было судить о чем-нибудь по ее лицу, на котором выражалось лишь стремление никого не обойти своим вниманием, да так, чтобы это было как можно менее заметно. Молодая мадам де Беллегард держалась точно так, как всегда, — была рассеянна и занята своими мыслями, прислушивалась ко всему и ничего не слышала, явно скучая, рассматривала свое платье, кольца, ногти, и, глядя на нее, вы невольно задавались вопросом, какой же вид светских удовольствий может ее по-настоящему увлечь. Об этом Ньюмену предстояло узнать позже. Даже Валентин был явно не в ударе, его разговорчивость и живость казались нарочитыми, заученными, а когда он замолкал, нетрудно было подметить, что он чем-то взволнован и глаза у него блестят ярче обычного. От всех этих наблюдений Ньюмен впервые в жизни почувствовал себя скованным, он старался соразмерять каждое свое движение, взвешивал каждое слово и решил, что, если потребуется сидеть так, словно его пригвоздили к спинке стула, что ж, он пойдет и на это.
После обеда маркиз де Беллегард пригласил гостя в курительную и повел его в тесную комнату, где слегка пахло затхлостью, а стены были увешаны ржавым оружием, по-видимому трофейным, и украшены драпировками из тисненой кожи. Ньюмен уселся на одном из диванов, но от предложенной сигары отказался; маркиз расположился перед камином, раскуривая свою, а Валентин сквозь дымок от сигареты переводил взгляд с одного на другого.
Наконец он не выдержал:
— Не могу больше молчать! Ньюмен, я должен сообщить вам новость и принести поздравления. Мой брат, как видно, никак не соберется с духом, он кружит вокруг известия, каковое ему надлежит сообщить, будто священник вокруг алтаря. Поздравляю! Вы удостоены чести считаться претендентом на руку нашей сестры!
— Валентин! Ну нельзя же забывать о приличиях! — в благородном негодовании пробормотал маркиз, чуть сморщив орлиный нос.
Но молодой человек продолжал:
— Состоялся семейный совет. Мать и Урбан все обсудили и изволили даже до некоторой степени прислушаться к моему мнению. Мать с братом сидели за столом, накрытым зеленым сукном, мы с невесткой ютились на скамье у стены. Совсем как в комитете Corps Legislatif.[89] Нас, одного за другим, вызывали давать показания. Мы расхваливали вас, не жалея красок. Мадам де Беллегард заявила, что, если бы ей не сказали, кто вы, она приняла бы вас за герцога — американского, разумеется, ну, скажем, за герцога Калифорнийского. Я заверил, что могу поручиться: вы будете благодарны даже за самую малую благосклонность; вы человек скромный и без претензий. Я сказал, что убежден: вы всегда будете поступать согласно своему положению и не подадите повода, чтобы вам пришлось напоминать о некоторой разнице, существующей между нами. В конце концов, разве ваша вина, что вы не герцог? У вас в стране их просто нет, а если бы имелись, за такой ум и энергию вас наверняка уже давно пожаловали бы высшим из титулов. Тут мне было приказано вернуться на скамью, но, как мне кажется, мое красноречие возымело действие.
