Генри Джеймс - Американец
— А мне в теперешнем виде она даже больше нравится, — сказал Валентин. — Она стала гораздо интереснее. В ней заключена целая история. Вы продаете ее, мадемуазель?
— Я продаю все, что у меня есть, — сказала мадемуазель Ноэми.
— Сколько вы за нее хотите?
— Десять тысяч франков, — сказала молодая девушка без улыбки.
— Все, что написано кистью мадемуазель Ноэми, заведомо принадлежит мне, — вмешался Ньюмен. — Это — одно из условий заказа, который я сделал несколько месяцев назад. Так что эту картину вам не купить.
— Месье ничего не потеряет, — сказала молодая девушка, глядя на Валентина, и стала собирать свои принадлежности.
— У меня был бы очаровательный сувенир, — ответил Валентин. — Вы уже уходите? На сегодня закончили?
— За мной придет отец, — сказала мадемуазель Ноэми.
Не успела она договорить, как позади нее в дверях, выходящих на одну из широких белых каменных лестниц Лувра, появился месье Ниош. Со своим обычным терпеливым видом он, шаркая ногами, подошел к джентльменам, стоявшим перед мольбертом его дочери, и низко им поклонился. Ньюмен по-дружески крепко пожал ему руку, а Валентин ответил на приветствие с необычайной почтительностью. Дожидаясь, пока Ноэми соберет кисти и краски, старик задержал свой кроткий скользящий взгляд на Беллегарде, который наблюдал, как мадемуазель Ноэми надевает шляпку и накидку. Валентин и не думал скрывать, что следит за каждым ее движением. По его мнению, разглядывать хорошеньких девушек следовало с таким же вниманием, как слушать игру музыканта. Вести себя в подобных случаях иначе было бы дурным тоном. Наконец месье Ниош взял в одну руку ящик с красками, а в другую — перечеркнутый крест-накрест холст, на который покосился с мрачным недоумением, и пошел к дверям. Мадемуазель Ноэми по-королевски кивнула молодым людям и последовала за отцом.
— Ну, — повернулся к Валентину Ньюмен, — что скажете?
— Редкостное созданье! Diable, diable, diable,[84] — несколько раз задумчиво чертыхнулся месье де Беллегард. — Просто редкостное!
— Боюсь, однако, что, к сожалению, она немножко авантюристка, — проговорил Ньюмен.
— Отнюдь не немножко, а с большим размахом! У нее для этого есть все данные, — и Валентин медленно зашагал по залу, рассеянно разглядывая картины на стенах с задумчивым блеском в глазах. Ничто не могло бы больше разжечь его воображение, чем молодая девушка — возможная авантюристка, да еще наделенная такими «данными», как мадемуазель Ниош.
— Очень интересна, — продолжал он. — Прекрасный типаж.
— Типаж? Что, черт возьми, вы имеете в виду? — удивился Ньюмен.
— Я оцениваю ее с точки зрения искусства. Она — артистична, она живописна, хотя живописец из нее никакой.
— Но она не красавица. Я даже не нахожу ее такой уж хорошенькой.
— Для той цели, какую она себе поставила, она достаточно хороша. Ее лицо и фигура говорят сами за себя. Будь она миловиднее, затенялась бы игра ума, а это как раз и составляет половину ее очарования.
— Когда это она успела поразить вас своим умом? — спросил Ньюмен, которого чрезвычайно забавляло то, что его собеседник развел целую философию насчет мадемуазель Ниош.
— Она сумела по-своему взглянуть на жизнь и приняла решение выбиться в люди, добиться успеха любой ценой. Ее живопись, конечно, всего лишь уловка, позволяющая ей выиграть время. Она ждет своего часа и готовится броситься в пучину и выплыть. Она знает Париж как свои пять пальцев. Если говорить только об амбициях, то таких девиц десятки тысяч, но я нисколько не сомневаюсь, что по части решимости и способностей она — одна из немногих. И уж гарантирую, что в полной бессердечности ей равных не найдется. Сердце у нее такое, что и на кончике иглы уместится. Это редкое достоинство. Да, когда-нибудь ее имя будет греметь!
— Упаси Господи! — воскликнул Ньюмен. — Вот до чего может договориться человек, рассуждая с точки зрения искусства. Однако в данном случае я должен просить вас не заходить слишком далеко. За четверть часа вы умудрились невесть сколько узнать о мадемуазель Ноэми. Вот и остановитесь. Не углубляйтесь в своих исследованиях.
— Дорогой мой! — возмущенно возразил Беллегард. — Надеюсь, я достаточно хорошо воспитан, вам нечего бояться, что я перебегу вам дорогу.
— Я и не боюсь. Для меня эта девушка ничего не значит. По существу, она мне даже не нравится. Другое дело ее бедный отец, ради него я и прошу вас воздержаться от попыток доказать справедливость ваших теорий.
— Ради этого потрепанного старичка, приковылявшего за ней? — переспросил Валентин, внезапно останавливаясь. И когда Ньюмен кивнул, продолжал с улыбкой: — Ах нет-нет, мой друг, вы решительно ошибаетесь, с ним считаться не стоит.
— Я начинаю думать, что вы готовы обвинить бедного джентльмена в том, будто он способен радоваться бесчестью собственной дочери.
— Voyons![85] — сказал Валентин. — А кто он? Что он такое?
— Он тот, кем и кажется, — беден как церковная мышь, но очень порядочен.
— Вот именно. Я его прекрасно рассмотрел. И не сомневайтесь, вполне оценил. Он пережил потери — des maleurs,[86] как мы говорим. Конечно, он очень подавлен, а его дочь для него слишком крепкий орешек. От него так и веет добропорядочностью, сразу видно, что за плечами у него шестьдесят лет честнейшей жизни. Все это я высоко ставлю. Но я знаю своих соотечественников, знаю парижан и могу заключить с вами пари.
Ньюмен насторожился.
— Он, конечно, предпочел бы, — продолжал Валентин, — чтобы его дочь была честной девушкой, а не дурной. Но если дойдет до самого худшего, старик не поступит по примеру Виргиния.[87] Успех искупает все. Если мадемуазель Ноэми преуспеет, ее папаша почувствует — ну скажем так — облегчение. А она преуспеет, можете не сомневаться. Будущее старого джентльмена обеспечено.
— Не знаю, как поступил Виргиний, но месье Ниош застрелит свою дочь, — сказал Ньюмен. — И тогда, полагаю, ему обеспечат уютное будущее в тюрьме.
— Я вовсе не циник, — возразил Валентин. — Я просто наблюдатель. Мадемуазель Ноэми интересует меня; она — редкостное создание. Я готов — если того требуют порядочность и честь — навсегда выкинуть ее из головы. Ваша оценка ее папаши как человека чувствительного — тоже веская причина, но эта оценка нуждается в подтверждении. Обещаю не искать встреч с вашей протеже, пока вы не скажете мне, что ваше мнение о ее отце изменилось. Но когда он даст вам основание считать, что относится к жизни философски, вы снимете свой запрет. Идет?
— Вы собираетесь подкупить его?
— Ага, значит, вы допускаете, что его можно подкупить? Нет, он запросил бы слишком много, и это того не стоит. Я хочу просто подождать. Наверное, вы и дальше будете встречаться с этой интересной парочкой и сами сообщите мне новости.
— Идет, — согласился Ньюмен. — Если старик окажется дрянью, можете поступать, как вам угодно. Я умою руки. Что же касается самой девушки, будьте совершенно спокойны. Не знаю, чем она может досадить мне, но я, разумеется, на нее не посягну. По-моему, — продолжал Ньюмен, — вы с ней вполне подходите друг к другу. Оба — крепкие орешки, а месье Ниош и я, кажется, единственные добропорядочные люди в Париже.
Не успел он это сказать, как месье де Беллегард, словно в наказание за легковесность своих суждений, получил сильный удар в спину неким острым предметом. Быстро обернувшись, он убедился, что этот предмет является зонтиком, который держит в руках дама в креповой зеленой шляпке. Вот уже битый час английские родственники Валентина бродили по Лувру, предоставленные сами себе, и, несомненно, имели повод испытывать негодование. Ньюмен оставил Валентина на их милость; он был совершенно уверен: граф сумеет вымолить себе пощаду.
Глава двенадцатая
Через три дня после того, как Ньюмен был представлен членам семьи мадам де Сентре, он, вернувшись домой под вечер, обнаружил у себя на столе визитную карточку маркиза де Беллегарда. На другой день ему была прислана записка, уведомлявшая о том, что маркиза де Беллегард почтет за честь видеть Ньюмена у себя на обеде.
Разумеется, Ньюмен принял приглашение, хотя ради этого ему пришлось отказаться от другого, полученного ранее. Его снова ввели в ту комнату, где он был принят мадам де Беллегард в прошлый раз и где сейчас она, достопочтенная хозяйка дома, восседала, окруженная всеми домочадцами. Комнату освещал только потрескивавший в камине огонь, бросавший отблески на маленькие розовые туфельки дамы, которая расположилась в низком кресле, вытянув ноги к теплу. То была младшая мадам де Беллегард. Мадам де Сентре сидела в другом конце комнаты, к ее коленям прислонилась девочка — дочь ее брата Урбана. Очевидно, тетушка рассказывала маленькой племяннице сказку. Валентин, присев на пуфе рядом со своей невесткой, по всей видимости, нашептывал ей на ушко пикантные светские сплетни. Сам маркиз, высоко подняв голову и заложив руки за спину, стоял перед камином с официальным видом хозяина, ожидающего гостей.
