Юрий Слезкин - Столовая гора
Лицо его строго, глаза пристальны, он даже кажется выше, когда подходит к Зинаиде Петровне и стоит над ней. Потом медленно проводит рукою по волосам плачущей и молча поспешно тыкается шершавыми губами в ее лоб.
Она подымает к нему свое лицо, мокрое от слез, в красных пятнах, постаревшее лицо, и говорит покорно и тихо:
— У меня больше ничего нет. Совсем ничего. Понимаете, генерал, я пустая.
Она замолкает, всхлипывает, слезы сдавливают ей горло.
— Нет, нет, нет,— хрипит она, раскачиваясь, кусая руки, до крови кусает сухие свои пальцы.— Так больше не должно быть. Нет!..
4
Сны всегда необычайны. Они так не похожи на то, что только что пережил человек. Сразу переносят его в иной мир, дают иные ощущения, делают его легким.
Милочка хорошо даже не помнит, когда и как она заснула. Просто после поспешного, неожиданного ухода Ланской она еще помоталась по комнате, порылась в своих тетрадях, но волнение и недоумение, почти страх не оставляли ее. Тогда она открыла окно и села на подоконник, взобравшись на него с ногами.
«Зачем она это сделала? — упорно думает Милочка.— Не нужно было, не нужно. Я бы так не могла. Я бы уехала».
Она закутывается в свой платок, сидит, смотрит перед собою. Земля тяжело дышит. Ветер налетает порывами — деревья шипят, машут ветвями и затихают. Серые клочья низко ползут по небу, но в воздухе душно, как в печи после хлебов. Все полно движения, тайной жизни во мраке. Легкие тени скользят, сталкиваются, уплывают. Одна пора года уступает место другой. Милочке кажется даже, что она слышит голоса, перекликающиеся друг с другом.
Ей восемь лет. Она в Тифлисе.
Она ясно видит эту восьмилетнюю девочку — длинноногого галчонка и не верит, что когда-то была такой. Ведь это совсем другой человек. Он сейчас живет где-нибудь своей особой жизнью. Если бы они встретились, то не поняли бы друг друга. Но может быть у той и у другой Милочки одно и то же сердце? Очень может быть… И Милочка большая улыбается Милочке маленькой.
Одна пора уступает место другой. Милочка открывает глаза и смотрит на небо. Здесь и там то вспыхивают, то гаснут звезды. Вершины деревьев раскачиваются из стороны в сторону. Ночь все глуше.
— Как он мог это сказать? — он всегда смеется, не может не смеяться. Просто это шутка и ничего больше.
И Милочка встает и прохаживается по большой, ярко освещенной зале. Она совершенно одна. Никого нет в квартире. Она переходит из комнаты в комнату, всюду зажигает свет — все лампы, какие только есть. На ней длинная ночная белая рубаха и на затылке торчит туго заплетенная косичка. Она чувствует себя хозяйкой. Расхаживает, заложа руки за спину, и подпевает себе под нос. Нередко до нее сквозь толстые старые стены доносится музыка. Ей хочется послушать ее, она идет в переднюю и приоткрывает дверь, ведущую в коридор, соединяющий квартиру с театром. Но тотчас же страх гонит ее обратно в залу.
— Ты что тут делаешь?
Перед ней отец. На нем расстегнутый сюртук, у него свирепое, красное, взволнованное лицо.
— Где мать? — кричит он и начинает бегать по комнате.
— Мама в костюмерной,— отвечает Милочка и начинает дрожать.
Но на нее уже не обращают внимание. Со стола летят бумаги, книги, портреты. С треском выдвигаются ящики и все что в них вываливается на пол.
— Черт,— грохочет отец и стучит кулаком по столу,— черт.
Потом хватает себя за волосы, рвет их, точно ловит мух, бьет себя по лбу и начинает плакать: прыгают золотые погоны на жирных плечах.
— Все кончено,— стонет он,— слышишь, глупая девчонка. Теперь конец. Я проиграл казенные деньги. Поняла? Я застрелюсь.
И он встает. Но Милочка бежит от него и забивается в угол дивана, зарывает лицо в подушки.
Проходит некоторое время, и она чувствует на плече своем чью-то руку. Она вскрикивает и садится.
— Успокойся,— говорит отец,— прости мне, я напугал тебя,— и он целует ее в лоб. Голос его становится нежным и просительным.
— Милочка,— помедля, спрашивает он,— скажи, у тебя в копилке есть деньги?
— Есть.
— Ну вот, так видишь ли, я хотел попросить у тебя в долг один рубль. Один только рубль. Копилка твоя в спальне? Чудесно, мы сейчас отправимся туда.
Он берет ее на руки и бережно несет. Милочкино сердце колотится от радости. Она старается быть легче и прижимается к медным с орлами пуговицам на груди отца.
В спальне она сидит у себя на кровати, отец рядом с ней, и оба стараются ножницами открыть копилку. Время от времени Милочка встряхивает ее, улыбаясь, слушает, как в ней звенят деньги.
— Там много,— говорит она.
— Да, да,— только ты не говори маме.
Милочка деловито кивает головой и через минуту спрашивает.
— Хочешь, я тебе дам два рубля? Да?
— Давай два,— соглашается отец и снова принимается за дело.
Сквозь веки Милочка видит, как наклоняется к ней ветка и шумит.
— Завтра,— шепчет она,— завтра — наверное. Какая радость!
— Что завтра? — спрашивает Милочка и улыбается: — Да — Халил… он будет свободен.
В темноте она ничего не видит.
— Это я,— говорит отец,— тише, не разбуди маму. Это я. Вот возьми.
И он сует ей в руки конфеты и фрукты.
— Милочка,— шепчет он, хватает ее голову и целует,— роднуся моя. Я выиграл! Слышишь? Отыграл все казенные деньги и еще столько же. Ты счастлива? Дурышка, скажи, ты рада?
Она сквозь сон жует конфеты, жмурится и, улыбаясь, говорит:
— Рада,— потом закидывает отцу за шею руки и липкими губами целует его в бороду.
— Милый.
Но он бежит от нее… Перед ней широкий луг… Солнце заливает ее всю. Она бросается вперед — в луга, в медовый запах, в поющую голубую даль…
— Постой, побежим вместе…
Она видит его лицо — смеющееся детское лицо, белые зубы, стриженную голову.
— Вот,— говорит она,— возьми соломинку, будем пускать мыльные пузыри. Хочешь?..
Они садятся на траву — она и Халил.
Между ними блюдечко с мыльной пеной. Они наклоняются, поочередно надувают щеки — на конце соломинок растут радужные шары.
Отрываясь, они несутся вверх, танцуя, плывут к солнцу, пламенеют, переливаясь всеми цветами радуги, исчезают в безбрежной сини…
— Боже,— говорит Милочка, не находя больше слов.
Ее самое подымает, несет прилив бесконечной, легкой радости…
Она не чувствует своего тела — только солнце, запахи, небо… прозрачный, льющийся всеми красками купол…
— Милочка, родная, дорогая моя Милочка,— говорит Ланская и целует девушку в зарумянившиеся от сна щеки, в глаза, губы, платок,— как это ты проспала всю ночь, сидя на подоконнике? А я только солнце встало — к тебе. Знала, что ты волнуешься.
Милочка смотрит на Зинаиду Петровну, ищет в ее глазах ответ и находит.
— Все хорошо? Все благополучно? Да?
И тотчас же замечает, как осунулось лицо подруги, какие синие тени под глазами, как прозрачен лоб, тронутый на висках мертвенной желтизной.
— Зина,— говорит она,— Зиночка. Тебе очень трудно. Я знаю…
Ланская припадает к ее коленям, зарывается лицом в платье и молчит — слез уж нет больше.
— Я хотела позвать тебя тогда, думала остановить. Зиночка, подыми голову. Это пройдет. Я знаю.
Зинаида Петровна не откликается, потом быстро встает, выпрямляется и говорит спокойно и деловито:
— Пустяки. Конечно, это пройдет. И не думай, что мне тяжело было все это проделать. На этот раз я продала себя дороже, чем стою. Сегодня Халил будет свободен. Я очень рада. И не думай, пожалуйста, что это с моей стороны жертва. Ничего подобного. В конце концов, мне все равно.
— Как — все равно?
Милочка испуганно и недоуменно взглядывает на Ланскую.
— Ну да, ничего исключительного в этом не было. Я пила, нюхала кокаин — вот и все. Ты не понимаешь.
— Я понимаю одно — ты совершила то, что не всякая любящая женщина могла бы сделать ради любимого.
— И, наверное, не сделала бы,— усмехаясь, отвечает Ланская и садится рядом с Милочкой, поправляет растрепавшиеся волосы,— а я сделала, потому что я и не любящая и не спасала любимого. Сейчас я это знаю лучше, чем когда-либо. Я не люблю Халила.
Она замолкает и сидит тихо, смотрит вперед себя — за крышу сарая, на розовеющее двугорье Казбека.
— Вот почему я была себе так противна. Теперь это прошло, но изменить я ничего не могу. Ничего. Я уеду отсюда, но не в горы. Дарья Ивановна нагадала правду. Как только выпустят Халила — я уеду. Здесь мне нечего оставаться.
Лицо ее заостряется, глаза смотрят жестко.
— С этим ничего не поделаешь,— говорит она,— это сильнее меня. Напрасно только я упиралась и валяла комедию. Он меня знал лучше.
По щеке ее скользит солнечный луч, но выражение терпкой упрямой мысли не сходит с ее лица.
Милочка не может поверить ей. Нет. Разве в такой день можно так думать? Все это от бессонной ночи, кокаина — оттуда. И она подвигается ближе к Зинаиде Петровне, обнимает ее за плечи и говорит взволнованно и звонко:
