Юлия Жадовская - В стороне от большого света
— Да, только тяжело видеть в нем это мертвое равнодушие к самому себе, это отсут-ствие молодости и откровенности. Какое-нибудь тайное, большое горе довело его до этого!
— Не влюблен ли он в кого-нибудь безнадежно? — сказала Лиза.
На другой день, в 11 часов утра, я одна ходила в саду; гости только что встали (что я узнала от девушки Марьи Ивановны, пробежавшей мимо забора сада), потому что накануне просидели очень долго, не желая терять чудных часов теплой летней ночи. Мы с тетушкой напились чаю одни и ждали их только к завтраку.
Поворачивая из одной аллеи в другую, я увидела Данарова, который шел мне навстречу. Он поздоровался со мной холодно.
Я не решалась заговорить с ним, и мы оба несколько минут ходили молча.
— Прекрасно! — наконец сказал он, теряя терпение, — прекрасно! Влюбиться в первого попавшегося мужчину, в ничтожество, в семинариста; обрадоваться ему — драгоценному подарку судьбы и бросить свое сердце в лужу грязи! Влюбиться! Как вы еще в колыбели не влюбились в кого-нибудь?
При первых словах страшный порыв негодования и досады закипел у меня в душе; но через минуту слова Данарова показались мне бредом горячечного, а под конец до того смешными, что я сперва отвернулась, чтоб скрыть улыбку, потом расхохоталась.
Это его, по-видимому, озадачило и прохладило.
— Смейтесь, смейтесь! — сказал он уже скорее печально, чем раздражительно, — если б вы могли заглянуть в мою душу, у вас не достало бы сил смеяться; вы не смотрели бы на меня этим спокойным, наблюдающим взором; то, что теперь вам кажется непонятным, имеет глубокое и правильное основание в моем сердце.
Я решилась молчать до последней невозможности и стала обламывать сухие ветки с куста сирени.
— Вы в самом деле не намерены сегодня говорить со мной ни слова? — сказал он, подходя ко мне.
— Что вам угодно? — отвечала я.
Он порывисто сломил свежую ветку. Я осмотрела ее с сожалением, отбросила и пошла домой. Он последовал за мной.
— Сегодня расцвел куст белых роз, — сказала я ему, — если вы не будете ломать его, я вам покажу.
— Не буду, — отвечал он, улыбаясь тихо и грустно, безо всяких признаков гнева.
— Данаров! — сказала я ему строго и печально, — вы должны извиниться. передо мной; вы оскорбили меня самым странным и неприличным образом.
Он схватил мою руку и крепко прильнул к ней губами.
— Генечка! — проговорил он с увлечением, — разве вы не видите, что любовь к вам сводит меня с ума!..
Он весь изменился: его лицо, озаренное страстью, было прекрасно; в голосе звучало все, что было нежного и любящего в душе человека…
— Генечка, — продолжал он, — неужели и теперь вы не скажете мне ничего утешительного!
— Что сказать? — отвечала я, взволнованная до глубины души. — Нужны ли слова?
— Желал бы я знать одно, — сказал он, снова овладев моею рукой, — любит ли меня, хоть немного, эта упрямая девушка Евгения Александровна? И не думает ли еще она о своем прежнем обожателе?
— Желала бы я также знать, что этот несносный Данаров, влюблен ли еще в ту женщину, которая писала ему такие страстные записочки?
Он улыбнулся и, бросив на меня горсть листов белой розы, сказал:
— Он никогда не любил ее истинно. А вы?
— Это было такое светлое, тихое чувство, что я вспоминаю о нем без раскаяния, с благодарностью…
— От души желаю, чтоб провалились сквозь землю все семинаристы на свете! — сказал он.
— Это от того, что вы теперь гораздо более заняты собственным чувством, нежели моею особой.
— Это сказано зло, но несправедливо…
В эту минуту на балконе раздались голоса.
— Боже мой! — сказала я с испугом, — уж все собрались, пойдемте туда. Ах, Николай Михайлович! — прибавила я, — грех вам было так подкрадываться к моему сердцу, опутать и смутить его до такой степени…
Ясность его духа мгновенно исчезла.
— Ради Бога, Евгения Александровна, одно слово: любите ли вы меня? — сказал он тревожно.
— Разве вы не видите? — отвечала я и выбежала в калитку сада.
Прежде нежели я присоединилась ко всем, я зашла в мою комнату. Голова моя кружилась, сердце било тревогу, какой-то теплый, радужный туман покрыл все предметы. Все мои холодные, благие решения исчезли — я люблю его! Я чувствовала, что все сомнения, все представления рассудка не могли дать и капли того счастья, которое охватило меня теперь, когда я верила, любила, когда образ его стоял передо мной, закрывая собой и прошедшее и будущее моей жизни…
Да, я любила его! Его слова, его голос проливали на меня неведомое наслаждение; сладостный трепет проникал меня при мысли, что я снова увижу его, и никто из них не будет знать, что десять минут назад этот самый Данаров, который так лениво, так холодно говорит с ними, сказал мне, что он любит меня, что он думает только обо мне, замечает только меня…
Вместо того чтоб спешить к гостям, я сидела у окна в моей комнате и повторяла сердцем все, что случилось со мной в то утро… Притом же широкий двор, пролегавшая через него дорога, бревна, приготовленные для постройки флигеля, кухня, баня, худой забор, колодец с двумя покривившимися столбами, между которыми на перекладине качалась бадья, — все это казалось мне так мило, так ново, что я решительно не имела желания встать с места и идти слушать человеческие голоса, чуждые тайне моей души, видеть людей, с которыми в настоящую минуту у меня не было ничего общего.
И долго бы просидела я так, если б мускулистая рука не ухватилась за подоконник и вслед за тем не упал на мои колени пучок полевых цветов и несколько веток смородины.
Я догадалась, что это Митя воротился с охоты.
У него была страсть удивить и напугать нечаянностью своего появления, и потому он часто, уходя, назначал позже срок своего возвращения, подкрадывался незаметно, чтоб предстать вдруг изумленным зрителям, и был совершенно счастлив, когда появление его встречалось криком невольного испуга. Марья Ивановна и Катерина Никитишна чаще всех доставляли ему это удовольствие: иногда в средине какого-нибудь страшного рассказа первая, повернувшись в сторону и увидав в дверях безмолвную и неподвижную фигуру своего сына, которого воображение ее, настроенное на чудесное, никак не позволяло ей узнать с первого раза, — вздрагивала и неистово вскрикивала, заражая своим страхом Катерину Никитишну, а нередко и меня.
Итак, я легко догадалась, что пучок цветов был брошен Митею.
— Не прячьтесь, не испугали, — сказала я, подбирая цветы и выглянув за окно, где стоял Митя, притаившись у стены.
— Посмотрите-ка, сестрица! — сказал он, махая передо мной большою убитою птицей, которую держал за одно крыло, — глухарь, да славный какой! В Заказе убил, их там много. Вы бывали ли в Заказе когда-нибудь?
— Можете себе представить, никогда! ведь это не так далеко?
— Ну, версты две будет. А что за лес! чистый, дерево к дереву. Уж понравился бы вам. Белых грибов много, сухарок, ягод. Вот бы когда всем, компанией, туда собраться…
А что, Митя, прекрасная мысль! как бы это устроить?
— Так что ж, можно: маменьку подговорить да сестру. Да вот она, легка на помине.
— Здравствуй! Помилуй, что ты пропала? — сказала Лиза, войдя ко мне. — Это она с Митей любезничает.
— Чего ты не выдумаешь! — отозвался тот, скромно краснея.
— А он и покраснел!
Лиза расхохоталась и принялась дразнить бедного Митю.
— Так вот как! я не знала, это новость! Генечка тебе голову вскружила! браво, братец, браво! То-то он ей и цветы приносит, и ягоды… Ай да Митя! — говорила она, как-то особенно растягивая каждое слово, и таким тоном, от которого в самом деле немудрено было покраснеть бедному Мите. Так учитель говорит ученику, пойманному в шалости; "Прекрасно, очень хорошо!".
— Ну что ты его мучишь понапрасну? — сказала я Лизе, когда Митя, который сперва застенчиво отшучивался, наконец рассердился и неровными шагами отправился в кухню передать повару убитого глухаря.
— Полно, пожалуйста, он радехонек… Я по себе знаю; бывало превесело, когда кем-нибудь дразнят; хоть и сердишься, а все весело…
— Помилуй, это произведет принужденность в обращении.
— Ну что за важность! да пойдем туда. Данаров здесь давно.
— Я видела его.
— Зачем же ты удалилась?
— Замечталась здесь, а потом с Митей болтала.
И она увела меня с собой.
— Генечка, так не делают, — сказала мне тетушка, встретясь с нами в комнате, смежной с гостиной, — гостей одних не оставляют; это неловко и невежливо.
— Вот тебе и выговор, — сказала Лиза.
Но я находилась в таком состоянии духа, что меня было трудно огорчить или рассердить.
— Соберемтесь когда-нибудь в Заказе пить чай, — сказала я Лизе, подходя к гостиной.
— Прекрасная мысль! — отвечала она, можно устроить это вроде пикника. Назначим день и пригласим Николая Михайловича.
