Юлия Жадовская - В стороне от большого света
Александр Матвеевич осыпал Данарова живою речью и воспоминаниями о прошедшем.
— Помнишь, — говорил он, — нашу жизнь в университете, нашу маленькую комнатку, толстую хозяйку, которую мы так часто сердили, и наши тощие карманы, которые сердили нас в свою очередь? помнишь румяную Анюту, за которою ты, злодей, волочился, а я ревновал не на шутку! Помнишь Ваню Крапивина, Колю Скрипицына и всех? Препоэтическое, братец, было время! И как после все мы разлетелись по разным сторонам! Вот уж и я четыре года на службе; ты вдруг стал богатым помещиком… А чувствительная вдовушка, с которою ты распевал страстные романсы и в то же время посмеивался над ее сантиментальностью… и потом нечувствительная прелестная Нина, под окнами которой так часто задавали мы серенады вздохов, увы, не доходивших до ее сердца… Куда все это исчезло?
— Охота тебе, — сказал Данаров, — поднимать весь этот старый хлам! скажи лучше, что было с тобой после?
— Да что после! ничего особенного… Много неприятностей, много хлопот, затруднений определиться на службу, да спасибо, добрые люди помогли; вот брату спасибо, он старался.
— Ну, и ты доволен?
— Да, покуда доволен, а там, думаю, в Петербург. А ты как провел эти годы? Ты, Данаров, очень переменился: постарел, похудел… А, кажется, теперь тебе надо расцветать… Будет, потерпел нужды…
Я невольно посмотрела при этих словах на Данарова. Он в самом деле много изменился даже после того, как я видела его в первый раз… Около губ и глаз обозначились резкие черты, придававшие его физиономии угрюмое и печальное выражение.
— Всему виною хандра, — отвечал он.
— Женись, братец: это лучшее лекарство от хандры.
— Какой вздор! — отвечал Данаров вспыхнув и переменил разговор.
Данарову во весь остаток вечера не удалось сказать со мной ни слова наедине. По какому-то странному капризу он стал любезничать с Машей. Просил ее учить его вязать чулки, спускать петли, путал нитки; даже раз, передавая ей вязанье, поймал один из ее тоненьких, сухих смуглых пальцев и держал с минуту, устремив на нее престранный, презамысловатый взгляд. Она краснела, смеялась, отшучивалась и кокетничала, не хотела сидеть с ним рядом, спрятала колечко, которое он просил дать ему посмотреть. Я предалась с Лизой воспоминаниям о прошедшем, что не мешало мне, однако, в глубине души чувствовать себя оскорбленною обращением Данарова с Машей.
— Где теперь Павел Иваныч? — спросила меня Лиза.
— Не знаю, я о нем ничего не слыхала с тех пор.
— Он теперь у хорошего места, — сказала Маша, как мы слышали, учителем в доме богатого помещика.
— Где же это? далеко?
— Отсюда далеко, туда за осек.[13] Не помню, как фамилия помещика.
— Что это за Павел Иваныч? — спросил Данаров Машу.
— Это жил прежде учитель у Марьи Ивановны, — отвечала та, сжав лукаво губы и бросив на меня летучий взор.
— Давно?
— Да, уж давно.
— Что он, был влюблен в вас?
— И не думал, — отвечала она.
— Не в вас ли он был влюблен, Лизавета Николаевна?
— Вот еще, — сказала Лиза, — я его терпеть не могла. Маша шепнула что-то Данарову, после чего он прекратил свои вопросы; но глаза его загорелись таким злым блеском, что мне нужно было призвать на помощь всю твердость, чтоб, выдерживать его взор холодно и спокойно.
Лиза наблюдала за ним исподтишка. Присутствие его в этот вечер было для меня тяжело и неприятно.
— Ну, Генечка, — сказала мне Лиза, когда он уехал, — что он влюблен в тебя, в этом я теперь уверена; только характерец, нечего сказать! Будь у него миллионы, не пошла бы за него! Неужели ты решишься?
— Полно, Лиза, мне даже становится скучно толковать о нем.
— Вот бы тебе жених, — сказала она, — Александр Матвеевич. Вот уж этот — так ангел!
— Что у тебя за страсть сватать меня!
— Помилуй, да что же? В девках что ли ты намерена оставаться? Вот радость!
— Тетушка не вышла же замуж.
— Тетушка твоя еще не указ… Нет, я была бы радехонька, если б тебя Бог пристроил. Состояние у тебя небольшое. Хорошо, пока Авдотья Петровна жива, а умрет, куда ты денешься? К Татьяне Петровне, так ведь там житье-то не такое будет. Здесь тебе все угождают, а там ты должна будешь всем угождать, да все переносить — и косые взгляды, и кислые мины. Положим, что Авдотья Петровна не оставит тебя, да ведь много ли у нее самой-то? Она маменьке говорила, что дает тебе вексель в пять тысяч серебром; а именье родовое, нельзя и Василия Петровича обидеть; у него сын. Нет, тяжело тебе будет, Генечка!
Я от души поцеловала Лизу за добрую забогливость ее обо мне.
— Конечно, — продолжала она в раздумье, — у Данарова хорошее состояние: восемьсот душ не безделица; да ведь, пожалуй, не рада будешь и тысяче, как характер-то ужасный. Посмотри, ревнивец какой; ничего не видя, каковы он глаза сделал, как говорили о Павле Иваныче, точно черт; на меня даже страх нашел. Нет, ты, Генечка, подумай хорошенько. А эта Филиппиха-то, что тут егозит? Чего она добивается? уж не думает ли за него замуж выйти? Как же, посмотрит он на нее! Никогда я не любила ее. Хитрячка!
К нам подошла Марья Ивановна. Лиза передала ей свое мнение о Данарове.
— Как же ты хочешь, Лизавета, — сказала Марья Ивановна, принимая сторону Данарова, — чтоб ему было приятно слышать о Павле Иваныче? Ведь я слышала, что Марья-то подшепнула ему…
— А что, маменька?
— А то, что Генечка была влюблена в него.
— Так что же! — отвечала Лиза, — ему и нужно было эдакие страшные глаза делать? Поможет что ли он? Полноте, маменька, заступаться за него; у него должен быть ужасный характер.
— Ничего не ужасный, а просто он еще не уверен в ней, вот это его и бесит.
— Ах, маменька, как вы странно судите! если уж он теперь не может скрыть своей злости, что же он мужем-то будет!
Мужем совсем другое дело… Напрасно ты смущаешь ее.
— Я и не думаю ее смущать, — сказала Лиза обидясь, — с чего вы это взяли?
— Лиза! — сказала я, — разве я не вижу твоего доброго участия.
— Мне-то что смущать тебя; ты вольна в себе, мне не остановить тебя.
— Да разве я для того сказала, — сказала струсившая гнева дочери Марья Ивановна, — я сказала так; я знаю, что ты добра ей желаешь. Ты уж к матери нынче слишком взыскательна стала, Лизавета!
— Ну, полноте, маменька, что об этом толковать; ничего не взыскательна. Пора нам и домой, уж поздно.
VIIIЖизнь моя очень оживилась. Лиза, муж ее и брат, сопровождаемый Марьей Ивановной, являлись каждый день по желанию тетушки к утреннему чаю и оставались у нас до позднего вечера.
Молодые люди нравились старушке; она с участием следила за их веселым разговором, улыбалась на их шутки, с удовольствием слушала пение Федора Матвеевича; иногда вторил ему неудачно брат его, у которого, как говорил Федор Матвеевич, к пению была охота смертная, да участь горькая. Александр Матвеевич не обижался, а смеялся вместе с другими, иногда только в отмщение сбивал с толку Федора Матвеевича в середине какого-нибудь романса. Молодые люди полюбили тетушку без памяти и наперерыв старались угождать ей. Старушка баловала их в свою очередь: заказывала любимые кушанья, подарила им тонких домашних полотен. Она немало радовалась и тому, что мне весело.
К Лизе я снова начала привязываться. Надо сказать правду, замужество переменило ее к лучшему. То, что прежде казалось в ней холодностью, перешло теперь в спокойную рассудительность. Самая строгость ее к сердечным порывам смягчилась. Цель жизни была достигнута; любовь мужа и доверенность его к ней делали ее счастливою, следовательно более доверчивою, хотя все еще природная скрытность иногда брала у нее верх; но странно то, что вместе с тем скрытность других раздражала и отталкивала ее.
Несмотря на то, что я была сердита на Данарова, мысль моя нередко уносилась в Заведово и следила за его хозяином. По временам я прислушивалась к каждому шуму и снова ждала его, хотя не прошло трех дней после последнего его посещения.
В продолжение этого времени Александр Матвеевич был у него и, возвратясь, назвал его чудаком, хандрой, скептиком.
— Да он просто не умеет пользоваться жизнью, — сказал он, — покойный старик совсем испортил и раздражил его своею скупостью… И теперь он не может еще опомниться. Бедняжка терпел столько нужды, должен был занимать, отказывать себе во всем, и теперь он как будто мстит судьбе за прошлые страдания, не берет от нее ничего. Живет в пустом старом доме, не доставляя себе никаких удовольствий, никакого комфорта. О, если б у меня было такое независимое состояние!
— А, может быть, он так же скуп, как отец его, — сказала Лиза.
— Кто его знает! — почти с горечью сказал Александр Матвеевич. — Не такой был он прежде…
— Однако он обошелся с вами по-дружески? — спросила я.
