Г Владимов - Три минуты молчания
Ладно, я его отложил, сунул под рокан, в телогрейку. Стал читать третье:
"Добрый день, веселый час, пишу письмо и жду от вас!
Сеня, а мы про тебя вспомнили.
Не знаю, где ты сейчас, где тебя море качает. Может, Северное качает, может Норвежское, может Баренцево. Но на Жорж-Банке тебя нету, Сеня. А мы как раз там. То есть не там, а тут. Хека серебристого берем и камбалу. Поэтому пишу тебе на общагу, чтоб переслали где ты кантуешься.
Сеня, слух такой долетел до наших берегов, что на Черном море, в Сочи, влажность большая, а это вредно, как врачи установили, и за эту вредность решили платить морякам вроде нашей полярки. Говорят, что совсем разницы нету в оплате, так лучше же в Сочи ловить, чем на Жорж-Банке. Влажность мы как-нибудь переборем! Хоть она и вредная.
Сеня, вот я к тебе и обращаюсь. Ты же у нас землепроходец. Ты же все разведаешь, как и что. И мне напишешь. Обязательно? Ты же не подведешь, Сеня, я на тебя вмертвую полагаюсь...
Сеня, а помнишь, как мы с тобой в "Арктике" гуляли и немножко посуды побили, когда у нас арктические девчат наших захотели отбить. Хорошо мы им врезали, Сеня. А потом ты меня под носом у милиции провел и в общагу притащил на себе. Есть что вспомнить, Сеня! И в память об этом я тебе посылаю фотографию меня и товарищей по экипажу. Остаюсь кореш твой задушевный.
Толик".
Что-то никак я не мог этого Толика вспомнить. Вообще-то у меня их четыре было, и с каждым у нас что-нибудь такое примерно случалось. На фотографии, на обороте, так было написано:
"Если встретиться нам не придется,
если так уж сурова судьба,
пусть на память тебе остается
неподвижная личность моя".
А пониже: "Сеня, узнаешь меня? Я на этом фото третий".
А какой третий - справа или слева? Там их шестеро было "неподвижных личностей", и все в роканах, под зюйдвестками. Кто-то их против солнца снимал, да отпечатал - хуже нельзя; как сквозь мутную воду они на меня смотрели.
Нет. Сколько я ни копался в памяти, но так я этого Толика и не вспомнил.
14
Лилино письмо я в куртку переложил, в потайной карман. Потом стоял на руле и все думал про него. Что оно там, в кубрике, вот меня скоро сменят, и я его еще раз прочту. И может быть, вычитаю что-нибудь между строк, чего сразу не заметил.
Третий мне что-то всю вахту втолковывал - впрочем, то же самое: у тебя, Шалай, голова светлая, иди в мореходку, зачем тебе в кубрике с семью рылами жить, купишь себе макен, надо быть резким человеком. Спрашивал - сколько предметов должно быть в спасательной шлюпке. Это он к экзамену готовился, по морской практике. Оказалось - девяносто шесть предметов. Едва я дождался, пока сменили.
Но я не сразу еще пошел в кубрик, пересилил себя. Лучше я его после ужина прочту, когда все попадают в ящики. Тогда я его за занавеской прочитаю раз десять на сон грядущий. А пока слазил Фомку покормил, почистил ему гнездышко.
В салоне за ужином я как чокнутый сидел, все думал про это письмо. Потом услышал - смеются. Я не сразу и понял, что надо мною, пока бондарь не сказал:
- Вожаковый-то на шалаве помешался, на Лиличке.
Я поднял голову - он чуть ухмылялся в усы. С интересом следил - что же я теперь сделаю? И я почувствовал: сейчас это надо с ним решить. Встать, перегнуться через стол и врезать. Пусть он еще хоть одно слово о ней скажет.
Шурка спросил:
- Поди, хороша Лиличка?
- Хороша ли, не знаю. Да только она у них одна на троих. У него да у салаг. Та же самая Щетинина всем троим пишет.
Я поглядел на Алика и на Димку, они на меня. Но ни слова мы не сказали. Я встал и ушел из салона.
Я не читал его в этот вечер за занавеской, на сон грядущий.
На другой день мы управились к полудню, и я пошел стояночный трос для выметки потравить, чтоб потом в темноте с ним не чухаться.
- Не надо, - дрифтер меня остановил. - Метать сегодня не будем.
- Это почему?
- А груз набрали. Сейчас к базе пойдем.
Ну верно, я все забыл. Вчера же еще последние бочки запихивали.
- А к какой базе, не знаешь?
- Одна сейчас в Норвежском на промысле, "Федор".
- "Достоевский"?
- Ну! Сейчас кеп "добро" запрашивает.
Часам к пяти дали "добро", и мы зашлепали. Последняя рыба, тонны две, так и осталась на палубе. Потом один СРТ из нашего отряда сжалился, покидал нам в воду бочек двадцать. А мы ему за это два шланга подали - солярки отлили и пресной воды.
Уже вечерело, когда мы все дела закончили. Те, кто оставались на промысле, провожали нас гудками, и мы отвечали им. Хоть мы и не в порт уходили, но все же прощание. Может быть, нас от плавбазы в Северное завернут, к Шетландским и Оркнейским, а может быть, и на Джорджес-Банку. Это как где заловится,
У нас еще оставалось пресной воды, и старпом объявил баню и постирушки. Все-таки надо к плавбазе чистыми прийти, а у нас все пропотело, рыбой пропиталось.
Нижнее я постирал, когда мылся, но это одно мучение, а не стирка, кабинка, как душегубка, и не знаешь, за что раньше хвататься - чтоб тебя самого, голого, о ржавую переборку не било, или шайку бы не выплеснуло, с постиранным. Так что я с верхним не стал мытариться - со штанами и робой-малестинкой, а решил постирать старым морским способом. Штертом обвязал рукав и штанину и кинул с борта. Когда судно хорошо идет, за ночь ни пятнышка не остается. А мы полным шли, узлов по двенадцати, к базе всегда спешат, почти так же, как в порт.
В это время они и подошли ко мне, Алик и Димка. Взялись за леер, смотрели, как я кидаю робу в волну.
- Чудно, - Алик сказал. - И выстирывается?
- Завтра увидишь.
- Тогда уж лучше с кормы бросать?
- Лучше. Но можно и на винт намотать.
- Да, верно.
Я чувствовал - они о другом хотят спросить. Алик постоял и отошел, а Димка все наблюдал - как моя роба волочится в струе и штерт похлестывает по обшивке.
- Шеф, ты с ней давно знаком?
- С кем?
- Шеф, зачем делать вид, что не понимаешь.
- Ладно, не будем делать вид. Тебе - зачем знать?
- Слушай. - Он взял меня за локоть, я отодвинулся. - Ты не дичись, пожалуйста. Дело в том, что я ее чуть не с детства знаю. Мы в школе вместе учились.
Ну что ж, в общем-то правильно я догадался. Интересно только, из-за кого она тогда не пришла - Алик у нее или Димка?
Он спросил:
- У тебя с ней что-нибудь было? Мне просто хочется знать - далеко ли у вас зашло.
Я пожал плечами. Вот уж о чем не хотелось бы.
- Не было, - сказал Димка. - И скажи спасибо. И ничего не будет.
- Так ты уверен?
- Шеф, речь же идет не об переспать. С таким парнем ей это даже будет интересно. Ты не подумай, что здесь мужицкая солидарность, я к ней такие же чувства питаю, как и к тебе. Но я знаю - роман у вас все равно не склеится, только для нее это пройдет бесследно, а для тебя - нет. Я на тебя посмотрел в салоне, и понял, что нет.
- Чья она? Твоя или его?
- Ничья, шеф. Отношения чисто товарищеские. Такая застарелая платоника, что уже неинтересно по-другому. Шеф... Ты извини, старик, что я тебя так зову. Ну, привязалось. И тут ничего нет плохого.
- Да хоть горшком.
- Так вот, шеф. Мне жаль тебя огорчать. Ты славный парень. И мне не хочется твоего разочарования.
- Она, ты хочешь сказать, стерва?
Он засмеялся:
- О нет! Это было бы даже прелестно!
- Ну, может, она какая-нибудь...
- Шеф, она никакая!
Мне смешно стало.
- Ну, это я уж и не верю. Какая-нибудь да есть. Просто, ты ее не знаешь.
- Почему я думаю, что я ее все-таки знаю, шеф. Потому, что сам такой же. Понимаешь, мы, наверное, все серьезно больны. Я и о себе, и об Алике говорю, и о чудных наших приятелях, которые остались в Питере, считаются нам компанией. Все милые, порядочные люди. Не гадят в своем кругу. Не делают карьеры один за счет другого. А это уже доблесть, шеф. Но на самом деле положиться на них нельзя. Потому что - никакие. Наверное, когда людям долго говорят одно, а потом - совсем другое, это не проходит безнаказанно. В конце концов, рождается поколение, которое уже не знает, что такое хорошо и что такое плохо.
- Что ж вам такого говорили?
- Ну, не нам, предкам нашим. Мы еще не так далеко от них ушли... Это же все было - отрекись от отца с матерью, если их в чем-то там подозреваешь, забудь про гнилые родственные чувства. Потом - сказали наоборот: нужно было верить своему сердцу, а не верить - ложным наветам. Теперь как будто все верно? А вот во время войны - мне отец рассказывал - висел на нашем доме такой плакат: "Граждане, не верьте ложным слухам!" И никто не смеялся, а ведь смехотура - как же их распознать, где ложные, а где нет? Ну, хорошо, а если наветы были - не ложные? Действительно предкам чего-то там не нравилось. Тогда отречься -можно? Тогда разоблачить их - это доблесть? Скажешь, эта ситуация вроде бы миновала. А не слышал ты, что не нужно нам "ложного чувства товарищества", а нужно перед всем коллективом выступить против лучшего друга своего? Пожалуй, не совсем миновала? Вот так, шеф. Сначала одно, потом совсем другое, потом опять - то же самое. И все, черт меня дери, с пафосом! Где уж нам разобраться, кто там прав был - отцы или дедушки? Нам бы как-нибудь прожить без подлостей.
