Анатолий Тосс - Фантазии женщины средних лет
– Я раздеваю тебя, – согласился Дино.
– Зачем? – Я не хотела ехидства, но все же не смогла удержаться. Но он не заметил.
– Потому что я хочу тебя, – сказал он как само собой разумеющееся.
Дино встал, и как бы в подтверждение его слов я увидела сильно оттопыренную полу халата. Он взял меня за руку и потянул к себе.
– Нет, нет, – сказала я, отстраняясь, – я тебя больше не трогаю.
– Можешь трогать, – улыбнулся он, – ничего не бойся.
– Вообще ничего? – Я подняла глаза и заглянула в его лицо.
Он кивнул.
Я давно уже стою, не двигаясь, прислонившись к стволу большого, где-то наверху разбросанного в разные стороны дерева. Но здесь, внизу, оно стройное и прямое, хотя совсем не молодое, если судить по его толстой, непробиваемой коже. Я, наверное, остановилась оттого, что не смогла совместить свой шаг с шагом воспоминаний, видимо, движения мешали и потому должны были отступить.
Я не понимаю, где я нахожусь, куда я забрела, меня окружает совершенно незнакомый лес. Я вообще не могу долго воспринимать лес по его составляющим, по всем этим веточкам, листикам, корешкам, его слишком много для моего зрения, и потому он быстро сливается для меня в единую неразборчивую массу. Я не различаю ни отдельных деревьев, ни кустарников, ни хвои, а только все в целом, шумящее и возбужденно волнующееся где-то там наверху.
Я оглядываюсь вокруг, становится прохладно, да и вообще пора выбираться. Я прищуриваю глаза, чтобы разделить зеленые, бурые, желтые наплывы и расставить их по местам. Потихонечку определяются корявые переплетения, я могу уже различить выпуклые наросты на стволах, траву, ягоды, даже паутину. Под ногами оказывается тропинка, зыбкая, едва различимая примятость, теперь остается решить, в какую сторону идти. Собственно, мне все равно, тропинки, как правило, куда-нибудь приводят. Как правило, усмехаюсь я и направляюсь туда, где чуть светлее от разряженности деревенеющих тел.
Разряженность не обманывает, и сначала прорывается свет, как яркое белое на белом тусклом, цвет на цвете, свет на свете. Я люблю этот прием, особенно у Ван Гога в подсолнухах, желтое на желтом, грязное желтое на желтом чистом, только и всего. Так и здесь. Деревья разжались, и вместе с ними отошла окутывающая неразбериха леса, и свет ринулся в это освобожденное пространство яркостью незащищенного, раскрытого настежь неба.
Конечно, я знаю это место, я была уверена, что не потеряюсь, как можно заблудиться в дружественном царстве? Ну да, вот за тем лесным выступом будет дом, а потом небольшой луг, а потом поле, на нем постоянно что-то растет, а дальше я не знаю: я дальше никогда не заходила. Это странно, думаю я, ноги сами вели меня сюда, так в ковбойских романах усталый всадник отпускает поводья и лошадь выводит его к жилью. Мои ноги – моя лошадь, усмехаюсь я, они и привели меня к ферме, которая как раз и запасает меня скудным, но свежим рационом.
Я иду к дому, во дворе вихрастый мальчуган лет тринадцати, он подбрасывает вверх бейсбольный мячик и при этом еще ухитряется взмахнуть битой, пытаясь настигнуть ускользающий вниз комочек. Но это трудно, и шарик падает к ногам на землю. Мальчик поднимает мячик, подбрасывает и снова замахивается битой. В его настойчивости мне видится одинокое, тщетное упорство. Тщетность проступает отовсюду: и от хрупкой фигуры, и от нелепых, не находящих ничего, кроме воздуха, взмахов, и от самого двора, и даже от леса, даже неба, все пронизано нескончаемым, жалким одиночеством.
– Давай, я тебе брошу, – говорю я, и он от неожиданности резко поворачивается, он, видимо, не сразу понимает, откуда взялось это нелепое женское чудо в неуклюжей одежде.
Мальчишка ничего не отвечает, а только молча протягивает мне шарик, гладкий и твердый, приятный в руке. Потом он отбегает и встает в позу, развернувшись корпусом и поводя в замахе битой. Почему-то только сейчас, не вблизи, а именно на расстоянии, я замечаю, что все его лицо в веснушках, и это придает его натужной, выученной по телевизору позе милую, детскую беззащитность. Я кладу книгу на крыльцо, давно, еще в школе я неплохо умела бросать бейсбольный мячик, делаю два быстрых шага вперед и бросаю. Шарик крутится в воздухе и уже ныряет под биту, но в это время я вижу, как край ее растворяется в воздухе, тут же раздается всплеск столкновения, и мячик взвивается по дуге вверх. Я бегу за ним, но жухлость травы путается под ногами, и я успеваю пробежать лишь треть расстояния, когда он шлепается в легко вмявшуюся траву.
– Давай еще, – кричу я, и мальчик опять ничего не говорит, а только снова встает в позу. Снова его бита, заведенная за плечо, медленно колышется, и все снова повторяется: взмах, шлепок биты по мячу, мой неудачливый бег, а потом мячик снова утопает в земле.
– Еще раз, – опять кричу я. Мне теперь нравятся и эта поляна перед домом, и этот молчаливый мальчик, и сама игра, и азарт, который она приносит. Мы играем с полчаса, я устала, и броски мои обретают вялость, теперь он совсем без труда ловит их своей расширяющейся битой.
– Ладно, – говорю я, – ты выиграл, я устала.
– Нет, – он отбрасывает биту на землю и подходит ко мне, – никто не выиграл.
– Как это так? – спрашиваю я.
– Мы ведь не на счет. К тому же вы хорошо бросали.
– Но ты ведь все время попадал, как бы я ни бросала.
– Ну и что, – отвечает он, – то, что я попадал, не значит, что вы плохо бросали.
Он прав.
– Хорошо, – говорю я, – ты прав. Мы просто играли, да? – Он пожимает в согласии плечами. – Как тебя зовут?
– Скотт. – Серьезность в фигуре и в лице прошла, он живой и общительный, этот мальчик. – А вас?
– Джеки.
– А вы надолго пришли? – спрашивает он, задрав голову. Он еще намного ниже меня.
– Нет, – улыбаюсь я, – я сейчас уйду.
– А… – Я слышу, что он разочарован, и от этой только в детстве возможной искренности мне становится тепло. – А куда?
– Я живу в доме над океаном, вон там. – Я показываю рукой. – Твой отец привозит мне продукты, ну, знаешь?
– А… – опять говорит он, – так вы живете вместе с Джимми?
– С Джимми? – переспрашиваю я. – Кто такой Джимми?
– Как? С Джимми, который приходил к нам. Он ведь жил в этом доме.
– Когда он приходил? – Я почему-то настораживаюсь. Я не знаю никакого Джимми, слыхом не слыхивала.
– Где-то весной. Подождите, сейчас точно скажу. Мальчик садится на крыльцо, я присаживаюсь рядом, все Еще сжимая в руке неподдающуюся твердость мяча.
– У меня каникулы были, значит, полгода назад.
– И долго он там жил, в этом доме? – Я пытаюсь не испугать его заинтересованностью. Я спрашиваю как бы невзначай, как бы от желания поболтать, я даже замахиваюсь и кидаю мячик туда, где лежит его бита.
– Я думал, он и сейчас там живет. Я думал, вы с ним вместе.
– И часто он приходил? – Я бы еще чего-нибудь кинула, но было нечего.
– Да нет, всего раза четыре, пять. Мы с ним в баскетбол играли, но он не умел особенно.
– Ты обыгрывал его?
– Нет. Он ведь выше. Он вставал с поднятой рукой, и я не мог допрыгнуть, но вообще-то я лучше играю.
Он замолкает. Я думаю, как бы еще расспросить об этом Джимми, но ничего не приходит в голову.
– Вы пешком домой пойдете? – спрашивает он и снова поднимает на меня глаза. Теперь я и вблизи разглядела веснушки.
– Да, – говорю я, – через лес.
Он понимающе кивает, а потом снова спрашивает:
– Хотите, я скажу отцу, и он вас подвезет.
– А где отец?
– Да он недалеко, там, – он указывает рукой, – я могу сбегать.
– Да нет, я лучше прогуляюсь. – Мне действительно не хочется трястись на машине.
– Как хотите, – говорит маленький Скотт, я опять разочаровала его.
– Хотя, – говорю я, – мне ведь все равно нужны кое-какие продукты. К тому же твоему отцу не надо будет приезжать ко мне послезавтра.
– Так мне сбегать? – спрашивает он с живостью, и я думаю, что он просто хочет увидеть отца.
– Давай, – соглашаюсь я, – сгоняй.
Я сижу у них уже часа полтора. Сначала отец, крупный, медленный и очень основательный, готовит мне пакеты с едой, пока я с его женой, у которой удивительно ясный, открытый взгляд, пью кофе на кухне. Потом он заходит и тяжело садится за стол, она тоже наливает ему кофе, и он спрашивает, не хочу ли я остаться на вечер и пообедать у них, но я отказываюсь. Они очень милы, я бы с удовольствием болтала еще, но я устала и от разговора, и от людей, видно, отвыкла. Мне хочется быстрее попасть домой, я представляю, как сладко я улягусь на диване, набросив на себя теплый, ласковый плед, и открою книгу, я соскучилась по ней.
– Хорошо. Я вас сейчас отвезу, – соглашается хозяин и шумно отхлебывает из кружки. Все же я сижу еще минут двадцать, видимо, и им тоскливо в этом безлюдном захолустье, видимо, даже они, привычные к одиночеству, порой тяготятся им.
Мы садимся в маленький грузовичок и трясемся по ухабам лесной, даже не дороги, а, скорее, просеки, и он что-то рассказывает, голос его тяжеловесен, так же как и все в нем. Я не слушаю, а только киваю, пытаясь придумать, как бы незаметно расспросить его о Джимми. Я ничего не могу придумать и только потому, что мы уже подъезжаем к дому, спрашиваю грубо, в лоб:
