Сергей Максимов - Денис Бушуев
Этот пароход доставил много неприятностей Бушуеву. Когда пришло время ехать к началу навигации в Горький и вставать за штурвал тяжелого «Ашхабада», Бушуеву вдруг страшно захотелось остаться на лето в Отважном, и он стал придумывать способы осуществить это намерение. Без работы сидеть нельзя, оставался только один выход: поступить на какой-нибудь пароход местного сообщения. Выбор его пал на «Товарища». Пароход совершал один рейс в сутки: рано утром он выходил из Отважного в Кострому, в полдень шел из Костромы до села Пески, недолго стоял там и к четырем часам дня возвращался в Кострому. В семь часов вечера он приходил снова в Отважное и стоял до утра. Денис мог даже ночевать дома.
За день до отъезда в Горький он объявил отцу, что на нижнем плёсе работать не будет и что постарается перевестись на «Товарища». Ананий Северьяныч пришел в бешенство, мгновенно потерял всякое уважение к блестящим пуговицам сына и визгливо закричал: «Я те, сукин сын, переведусь! Я те дам „Товарища“! Да где это слыхано, чтобы с буксирного парохода лоцман на болотную лягушку пересаживался? С рубля на гривенник! Люди годами выслуживают до почетных должностей, а он, дубина стоеросовая, сам их бросает… Вот книжки-то до чего, стало быть с конца на конец, довести могут человека… совсем ума лишить! Поедешь на „Ашхабад“! Вот тебе мой приказ!» – «А я говорю, что на нижний плёс не поеду, – твердо заявил Бушуев, – хочу к дому поближе быть». – «Чего тебе дома-то делать? – застонал старик, – за материну юбку держаться али книжки проклятые читать? Али зазноба завелась? так и скажи, и не крути мне тут… Зазноба, говорю?» Бушуев нахмурился: «Это мое дело, а не твое, папаша». – «Твое, твое говоришь? – запрыгал Ананий Северьяныч. – А сколько, позволь тебя спросить, ты на „Товарище“ жалования получать будешь?» – «Я еще точно не знаю… ну, там рублей сто семьдесят или двести…» – «Сто семьдесят?! – взметнулся старик. – С трехсотрублевого жалования на сто семьдесят хочешь иттить. А кнута аршинного продоль сопаток не хочешь?..» Но Денис настоял на своем. Поехал в Горький, уволился с «Ашхабада», несмотря на уговоры капитана Груздева и начальника Нижне-Волжского пароходства, вернулся в Кострому и довольно быстро получил назначение на «Товарища», вызывая изумление у капитанов и работников пароходства странной просьбой. Кирилл же поехал на нижний плёс.
Прислушиваясь к ритмическим вздохам машины, Бушуев думал о своей новой поэме, и в голове его ладно и легко складывались строчки. Последнее время он усиленно работал над поэмой «Матрос Хомяков» из эпохи гражданской войны на Волге.
Впереди показалась Кострома, утопая в кудрявой зелени и белея штукатуреными домиками. Суетились баркасы и неуклюже ворочался отходивший от пристани большой и красивый пассажирский пароход дальней линии. Слева, на «стрелке», высился Ипатьевский монастырь. Рыжик покосился на него и спросил у Бушуева:
– А что, Бушуев, правду говорят, что в этом самом монастыре какой-то русский царь отсиживался?
– Верно. Первый Романов. Царь Михаил Романов.
– Давно дело было?
– Давно, брат. Триста лет с лишним. Поляки его ловили…
На палубу поднялся свободный от вахты машинист Красильников. Позевывая и поглаживая огненную бороду, он облокотился на открытое окно рубки и лениво спросил:
– Об чем тут Рыжик рассуждает?
– Да вот про царя Михаила спрашивает… – улыбнулся Бушуев. – Что да как…
Красильников посмотрел на монастырь и зевнул во весь рот.
– Н-да… – протянул он. – Губерния наша сим царем и спасителем его костромским крестьянином Иваном Сусаниным славится. Еще – собаками гончими… Ты, Бушуев, не охотник, случаем?
– Нет… рыболов больше. Рыбку люблю половить.
– Н-да… ружья нонче дороги, да и с порохом и с дробью туговато…
– Постой, Митрич… – прервал старика Рыжик. – А как же Сусанин спас царя?
– А просто: завел поляков, что царя искали, в чащобу непроходимую, в лес – а наши-то леса костромские знаешь какие! – да и объявил, что не видать им теперь русского царя, как своих ушей… Ну они, значит, повынимали сабли да и порубили Сусанина-то… А назад выйти все равно не смогли, заплутались в лесу и померзли… зимой дело было.
– Ишь ты, герой какой выискался… – покачал головой Рыжик.
– Да, брат, Сусанину-то памятник потом поставили на площади в городе… А после, в революцию, снесли начисто…
Машинист сдвинул на лоб картуз, потянулся и весело добавил:
– А я, знаешь, Бушуев, был ведь в той деревне, в Домнине-то, откуда Сусанин родом. Был я еще до семнадцатого года. Деревня, надо прямо сказать, никудышная. И все жители называют себя родней Сусанина, хотя фамилии другие у их. И жили все эти Сусанины бедно-разбедно… А знаешь, почему?
– Почему?
– Потому что свободы им чересчур дали. Сроду они ни налогов, ни податей не платили, царь так приказал. Гордились царевым указом, важничали… Мы-де не кто-нибудь, а Сусанины! От того от самого Ивана Сусанина род наш повелся!.. Ну, понимаешь, гордились, гордились, а работали плохо, гульнуть любили и в такую бедность вошли, что я такой бедности нигде и не видывал, как у них… Великий князь в девятьсот тринадцатом году приехал их навестить, так стыда за них сколько обобрался!.. Да-а, а теперь не знаю, как там… С той поры я ни разу там не был…
Машинист вздохнул, взглянул еще раз на собор и пошел вниз. Бушуев повернул штурвал и задумался. Рассказ старика огорчил его. Как-то обидно стало за всех этих незадачливых Сусаниных.
– Денис Ананьич! – позвал Рыжик.
– Чего тебе?
– Плоты обходить будем по правую сторону аль по левую? – спросил Рыжик, показывая на плоты впереди «Товарища».
– А как ты думаешь?
– Я-то?
– Да, ты-то.
– Я б по левую обошел.
– Это почему?
– Места больше.
– А красный бакен видишь?
– Где?
– За углом плота.
– Вижу… Так это ничего. Протиснемся как-нибудь меж плотами и бакеном…
– Так ведь ты сначала сказал, что по левую сторону места больше, а теперь говоришь – «протиснемся», – улыбнулся Бушуев.
В рубку вошел капитан Лазарев, человек немолодой, болезненный и хилый. Несмотря на жару, он был в валенках. Щеку его опоясывал платок – ныли зубы.
– Бушуев, как плоты обходить будем? – гундосо и невнятно спросил он, точно во рту у него была каша.
– Справа… – коротко ответил Бушуев и потянул проволоку свистка.
Лазарев снял с гвоздя флажок и пошел делать отмашку.
На пристани в Костроме Дениса должна была ждать Варя Белецкая, приехавшая в город встречать знакомых из Москвы: художника Кистенева с сестрой. Но когда «Товарищ» пристал к дебаркадеру, то Бушуев не нашел Вари среди ожидавших парохода пассажиров, – очевидно, она была еще на вокзале. До отвала парохода оставалось еще полчаса, и Бушуев решил идти навстречу Варе. Он сошел уже было с пристани на берег, как вдруг с горы, дребезжа колесами, съехала старенькая пролетка, запряженная белой лошадкой, и, круто развернувшись, стала у самых сходней. В пролетке сидели Варя и белокурая молодая женщина в желтой шляпке и в ярком цветном платье. Некрасивое лицо ее с сильно подкрашенными губами и крылато разлетевшимися, до самых ушей, бровями выражало ту томную усталость, которую напускают на себя чаще всего женщины недалекие и неинтересные, но желающие казаться и умными, и интересными. На коленях она держала изящную кожаную сумочку.
Варя выпрыгнула из пролетки, помогла сойти Кистеневой и, когда подошел к ним Денис, весело сказала:
– Познакомьтесь: Наталья Николаевна Кистенева – Денис Бушуев.
Кистенева быстро окинула его прищуренным взглядом с головы до ног и, протягивая крупную руку с неестественно красными ногтями, предложила:
– Зовите меня просто Нелли. Меня так все зовут. Вы – капитан?
– Нет.
– Помощник капитана?
– Матрос… – холодно ответил Бушуев и добавил: – А где же ваш брат?
– Ваня? Он едет на другом извозчике вместе с вещами и с моим знакомым… Знаете, Варя мне уже кое-что о вас рассказала… Вы сами будете крутить колесо на пароходе?
– Какое колесо?.. – удивился Бушуев. – Нет, зачем же?.. колёса машина крутит…
– Ах, боже мой, я плохо разбираюсь в этих вещах… Ну этот… руль крутить?
Бушуев опасливо посмотрел на Нелли и на всякий случай слегка отошел назад. Варя расплачивалась с бородатым извозчиком. Принимая деньги, он тоже косился на Нелли и на ее длинные красные ногти. Денису мучительно хотелось узнать: что думает в эту минуту извозчик. «Наверно, прикидывает, как с эдакими ногтями белье стирать…»
– Наши едут! – вдруг взвизгнула Нелли и замахала сумочкой. – Сюда! Сюда!
Извозчик испуганно пригнулся, буркнул что-то в бороду и так хлестнул кнутом лошадку, что та, вскинув задом и лягнув ногами, помчалась в гору, как ошпаренная. Извозчик долго еще оглядывался, словно за ним гналось привидение.
Во второй пролетке сидел художник Кистенев – маленький добродушный толстяк, и знакомый Нелли – Борис Евгеньевич Густомесов, молодой известный поэт, автор многочисленных патриотических песен. Он был красив, изящен и очень вежлив. При знакомстве с Бушуевым он снял с головы мягкую фетровую шляпу и крепко пожал ему руку. Кистенев хлопотал около чемоданов, без конца что-то рассказывал и сокрушался, что продавил в дороге этюдник. Вся его толстенькая фигурка дышала здоровьем и жизнерадостностью. Варя уже успела шепнуть Бушуеву, что Борис Густомесов именно тот Борис Густомесов, чью песню «Два пилота» распевает вся страна. Бушуев первый раз в жизни видел живого известного поэта и не спускал с него глаз. Он даже вначале стеснялся с ним говорить. Когда Варя сообщила, что Денис тоже пишет стихи, Густомесов приятно улыбнулся.
