Сергей Максимов - Денис Бушуев
Это был танец бесшабашной молодости, танец буйных сил, танец русской удали, танец широкого русского сердца, не знающего крайностей. «Вот мы такие, глядите на нас, – казалось, говорили и Яша и Финочка, – хотите – любите нас, и мы вас будем любить; хотите – не любите, и нам до вас дела нет…»
Смолкла гармонь, звякнув колокольчиками. Смолкли шумные аплодисменты. Счастливая, запыхавшаяся Финочка бросилась на лавку рядом с Денисом и спрятала пылающее лицо за его плечо. Подошел Вася Годун и смущенно сел возле них.
– А ведь здорово сплясали… – подмигнул он Денису.
– Молодцы! – горячо отозвался Бушуев и погладил Финочкину головку.
В этот момент в горницу вошел высокий красивый парень с патефоном в руке. Это был двоюродный брат Маши Ямкиной, Сергей Ямкин. Он недавно вернулся с военной службы (он служил во флоте) и щеголял в торжественные дни добротным «городским» костюмом: широченными шевиотовыми брюками и очень коротеньким пиджачком – «чарльстон». Кроме того, у него был ярчайший шелковый галстук. Он слыл за отчаянного сердцееда и был обладателем единственного в селе патефона. Его появлению все страшно обрадовались.
– Сережка! Ур-ра, Сережка! – кричали парни. – И с патефоном!
– Девушки! А кто умеет фокстроты танцевать? – спросила Маша Ямкина.
И все притихло. Оказалось, что никто не умеет.
Сережка Ямкин поставил патефон на стол и, хмурясь и рисуясь, стал заводить его. И оглушительная джазовая музыка наполнила тесный дом. Несколько минут прошло в напряженном молчании: все, затаив дыхание, слушали непонятную, странную музыку.
– Ну, кто же пойдет со мной фокстрот танцевать? – спросил Сережка, выпрямляясь и победно оглядывая публику.
Все молчали. Девушкам страшно хотелось танцевать, но никто из них не хотел учиться трудному танцу на глазах у парней.
Сережка подтянул потуже канареечный галстук, застегнул пуговицы короткого пиджачка и снова спросил:
– Что ж, пойдет кто-нибудь?
– Финочка, попробуй ты… – шепнула на ухо подруге Маша.
Но Финочка отрицательно покачала головой.
– Последний раз спрашиваю! – строго проговорил обладатель единственного в селе патефона. – Будет кто-нибудь со мной фокстрот или тангу танцовать или нет? Ежели – нет, то я закрываю патефон и ухожу. Ну, кто хочет?
– Я! – вдруг раздался звонкий голос у двери.
Все оглянулись. Прислонясь к косяку, стояла Варя. Никто не заметил, когда она вошла. Бушуев прямо окаменел от удивления.
– Варюша! – радостно закричала Финочка, бросаясь к ней. – Вот хорошо, что ты пришла!
Варя кивнула головой Денису, быстро сбросила на лавку беличью шубку и, стройная, высокая, изящная, подошла к Сережке Ямкину.
– Ну пойдемте… – сказала она, лукаво блеснув голубыми глазами.
Сережка же страшно смутился. Он покраснел, мгновенно вспотел, подтянул еще туже канареечный галстук и сунул зачем-то руки в карманы. Кто-то услужливо подкрутил патефон.
– Попал, Сережка… – фыркнул Яша.
– Влип! – хихикнул рыжий детина и спрятался за угол печки.
– Сережка! Какой крест заказывать: осиновый аль сосновый?
Насмешки подогрели обладателя патефона. Он подвинулся как-то боком к Варе и неуверенно положил руку на ее талию, точно Варя была стеклянная и он боялся уронить ее и разбить. Тогда Варя решительно взяла его за плечо, толкнула к себе и, как глыбу льда, сдвинула с места.
– Да ну же, смелее… раз-два, раз-два… – подбодряла она его, таща за собой.
Сережка отчаянно вихлял бедрами, потел, оглушительно шаркал ногами и всячески старался показать, что он «ведет» даму, хотя все видели, что он был последней спицей в колеснице.
– Штиль не тот… – шептал он на ходу приятелям. – У ее штиль не тот…
Варя мало обращала внимания на партнера, она искоса следила за Денисом: «Нет, – решила она, – ее здесь нет…»
Девушки зачарованно смотрели на танцующих. Интерес проявляли они не только к новому танцу, но и к одежде Вари. Ее простенькое шерстяное платье – хоть и простенькое, но все-таки было сшито не так, как они шили, и «сидело» оно на ней как-то по-особенному. И чулки были совсем другие: не желтые и не коричневые, а какие-то бледноватые, словно их и вовсе не было на ногах, словно ноги были голые, но хорошо загоревшие на солнце. И туфельки на низких каблуках были какие-то особенные: носик не очень узкий и не широкий… Все это страшно занимало девушек.
Между тем патефон захрипел и смолк. Обрадовавшись, что мука кончилась, Сережка расшаркался, как умел, перед дамой и скромно отошел в сторону. Девушки бросились к Варе и обступили ее.
– Как вы хорошо танцуете!
– Ах, как хорошо!
– А можете – танго?
– Варюша! – обнимала ее Финочка. – Ну какая ты славная! Научи нас западноевропейским танцам!
– Ах, если хотите… я с удовольствием, – весело отвечала Варя, поправляя прическу.
– Хотим! Обязательно хотим! – загалдели девушки.
– Ну и хорошо. Два раза в неделю я буду с вами заниматься по вечерам. А вы нам будете помогать, да? – повернулась она к Сереже.
– Конечно! – ответил польщенный вниманием обладатель патефона. – Я и патефон дам.
– Только ведь вот что, – добавила Варя. – Надо и мальчикам учиться…
– Ребята тоже будут! – подхватила Финочка. – Будете, ребята, учиться западноевропейским танцам?
– Будем… – ответило несколько неуверенных голосов.
Бушуев насилу пробился к Варе сквозь толпу.
– Я рад, – сказал он, – что вы пришли… и пришли так просто… – он запнулся и еще раз повторил: – Да, да, так просто…
Варя благодарно взглянула на него. Она была почти счастлива. «Нет, – опять подумала она, – ее здесь нет… а, быть может, ее и вовсе нет? – быть может, она существует только в моем воображении?»
И, охваченная радостным чувством, она принялась рыться в куче граммофонных пластинок…
XII
Весна пришла шумная, дружная. С утра до вечера горячие лучи солнца сверкающим каскадом падали с зеленоватого безоблачного неба и плавили, как масло, рыхлый снег. Мутные потоки вешней воды со звоном катились по оврагам и балкам, увлекая за собой ветки, прошлогодние листья, разбухшую кору… Захлебываясь, токовали в лесах тетерева, свистели рябчики. На зорях, когда небо окрашивалось в мягкий и теплый красновато-лиловый цвет, в перелесках над шоколадными верхушками берез тянулись длинноносые вальдшнепы. За два дня до Пасхи, на рассвете, взревела кормилица-Волга, сломала ледяной покров и, радуясь теплу и свету, шумно понеслась, заторопилась, качая на своей широкой груди, как младенцев, огромные радужные льдины.
Словно крадучись, на цыпочках, пришел май, позеленил луга и леса, обсыпал белыми пахучими цветами черемухи и яблони, выкрасил лазурью небо и повесил на березы янтарные сережки.
Денис Бушуев стоял в рубке маленького пассажирского парохода «Товарищ», весело бежавшего по спокойной и полноводной Волге, сжимал ручки штурвала и зорко всматривался вперед, щурясь от яркого солнца. Пароход вздрагивал и припадал на сломанную плицу левого колеса, как конь на больную ногу. Эту плицу «Товарищ» сломал еще утром, подмяв под себя бревно, которое в тумане не заметил стоявший на вахте Бушуев. Свежий прохладный ветерок трепал на мачте красный вымпел и опрокидывал чаек, летевших за кормой парохода. Справа от Бушуева стоял штурвальный Максим Рыжов или, как его звала вся команда – Рыжик, невысокий рябой паренек в перепачканной мазутом куртке, и помогал лоцману поворачивать тяжелое колесо. Он заглядывал под платочки девушкам, гулявшим по верхней палубе, и громко и смачно сплевывал. «Товарищ» шел из села Пески в Кострому, часто приставая то к правому, то к левому берегу, забирал и ссаживал пассажиров, отчаянно дымил и сверкал на солнце белыми кожухами.
Этот пароход доставил много неприятностей Бушуеву. Когда пришло время ехать к началу навигации в Горький и вставать за штурвал тяжелого «Ашхабада», Бушуеву вдруг страшно захотелось остаться на лето в Отважном, и он стал придумывать способы осуществить это намерение. Без работы сидеть нельзя, оставался только один выход: поступить на какой-нибудь пароход местного сообщения. Выбор его пал на «Товарища». Пароход совершал один рейс в сутки: рано утром он выходил из Отважного в Кострому, в полдень шел из Костромы до села Пески, недолго стоял там и к четырем часам дня возвращался в Кострому. В семь часов вечера он приходил снова в Отважное и стоял до утра. Денис мог даже ночевать дома.
За день до отъезда в Горький он объявил отцу, что на нижнем плёсе работать не будет и что постарается перевестись на «Товарища». Ананий Северьяныч пришел в бешенство, мгновенно потерял всякое уважение к блестящим пуговицам сына и визгливо закричал: «Я те, сукин сын, переведусь! Я те дам „Товарища“! Да где это слыхано, чтобы с буксирного парохода лоцман на болотную лягушку пересаживался? С рубля на гривенник! Люди годами выслуживают до почетных должностей, а он, дубина стоеросовая, сам их бросает… Вот книжки-то до чего, стало быть с конца на конец, довести могут человека… совсем ума лишить! Поедешь на „Ашхабад“! Вот тебе мой приказ!» – «А я говорю, что на нижний плёс не поеду, – твердо заявил Бушуев, – хочу к дому поближе быть». – «Чего тебе дома-то делать? – застонал старик, – за материну юбку держаться али книжки проклятые читать? Али зазноба завелась? так и скажи, и не крути мне тут… Зазноба, говорю?» Бушуев нахмурился: «Это мое дело, а не твое, папаша». – «Твое, твое говоришь? – запрыгал Ананий Северьяныч. – А сколько, позволь тебя спросить, ты на „Товарище“ жалования получать будешь?» – «Я еще точно не знаю… ну, там рублей сто семьдесят или двести…» – «Сто семьдесят?! – взметнулся старик. – С трехсотрублевого жалования на сто семьдесят хочешь иттить. А кнута аршинного продоль сопаток не хочешь?..» Но Денис настоял на своем. Поехал в Горький, уволился с «Ашхабада», несмотря на уговоры капитана Груздева и начальника Нижне-Волжского пароходства, вернулся в Кострому и довольно быстро получил назначение на «Товарища», вызывая изумление у капитанов и работников пароходства странной просьбой. Кирилл же поехал на нижний плёс.
