Сергей Максимов - Денис Бушуев
Гриша вскрикнул и закрыл руками лицо.
– Что?!. Ай-ай! – перепугался Ананий Северьяныч. – Гриша, что ты?
Гриша сполз со скамейки на мокрые стлани, покрывшие дно ботника, привалился головой к борту и беззвучно заплакал, вздрагивая худыми плечами и прижимая к левой стороне груди костлявую руку. Ананий Северьяныч совсем потерялся: он то вскакивал и подходил к Грише, то вновь бросался на скамейку. Потом забрался на нос лодки и присел там на корточки, не спуская глаз с мелового лица Гриши. Так прошло минут пять – десять. Гриша стал понемногу приходить в себя. Он перестал плакать, поднял голову и утер кулаком слезы.
– Что, Гришенька, лучше? ась? – осведомился Ананий Северьяныч.
– Ничего-с… ничего… – тихо ответил Гриша. – Это бывает со мной… это сердечный припадок-с… бывает.
– Ну то-то… – тряхнул бородкой осмелевший Ананий Северьяныч и, пересев на скамейку, взялся за весла. – А то, брат, я того… перепугался. Так единожды и помереть не мудрено. Вот перепугал-то ты меня! Помрет, думаю, в лодке, а потом как зачнут меня по судам таскать. Я страсть как боюсь судов…
И долго еще Ананий Северьяныч косился на Гришу и тревожно ждал: не начнется ли неприятная история сызнова. Но Гриша, окончательно оправившись, взлез опять на корму и, казалось, сам уже забыл о том, что с ним произошло. Старик мало-помалу успокоился.
Подъехали к Татарской слободе. Место рыбной ловли, намеченное Ананием Северьянычем, было чуть-чуть пониже слободы, там, где пологие берега густо заросли травой. Старик сообщил Грише, что лучше этого места и придумать нельзя, что рыба со всей Волги ночует только там, зарывшись в траву у приплеска. Гриша к этому известию отнесся довольно равнодушно. Пристав к берегу, Ананий Северьяныч деловито подтащил лодку, бросил на траву бредень и оглянулся по сторонам.
– А у Ахтыровых свет… – сказал он, заметив во втором доме с краю огонь в окнах, – надо быть, не спят еще…
– Что? Свет? – встрепенулся Гриша, словно просыпаясь.
– Экой ты пугливый, однако, Гришенька… – с укоризной проговорил старик и бодро добавил: – Ну, теперь вылазь, да разведем поначалу теплинку, чтоб было где обогреться, ежели простынем…
Гриша пошел собирать хворост для костра, а старик принялся разматывать бредень. Вскоре запылал жаркий костер, золотистым столпом отражаясь в черной воде реки. Ананий Северьяныч присел к огню, достал краюху черного хлеба, разломил ее пополам, круто посолил и подал одну половину Грише.
– На́кось, рыбак, закуси.
И взглянул на небо.
– А что, через часик и начинать пора. Вот как месяц ахтыровский дом перейдет, так мы, стало быть с конца на конец, и в воду полезем, – сообщил он и принялся с аппетитом жевать хлеб.
Соловьи заливались без умолку. Словно вторя им, закричали на разные голоса лягушки в куге, и все слилось в одну бодрую пеструю весеннюю песню. Звезды высыпали так густо и так низко – хоть веслом сшибай.
– Э-эх… – вздохнул Ананий Северьяныч. – Вот она, Волга, наша матушка, красота неписаная… Я, брат Гриша, всю жись ей отдал, и ежели б еще раз жить довелось, опять же ей бы отдал… на, мол, бери, такая-сякая, ешь и вдругорядь… Ей-бо!
– Родина-с… – глухо отозвался Гриша и кашлянул в кулак.
Часов в двенадцать ночи пошли рыбачить. Ананий Северьяныч хотел было послать Гришу в воду по дальнему краю бредня, где нужно было идти по горло в воде, но Гриша наотрез отказался, ссылаясь на то, что ничего он так не боится, как заходить далеко в реку, и пошел по ближнему краю. Вначале дело не клеилось. Малый рост Анания Северьяныча не позволял ему заходить на всю длину бредня, приходилось вести бредень наискось, старик спотыкался о камни, падал, чертыхался, хлебал воду, раза два совсем выпускал палку из рук, кричал на сбитого с толку Гришу, сетка цеплялась за коряги, и когда первый раз бредень выволокли на сушу, то в мотне, кроме лягушек и одной ошалевшей от испуга маленькой плотвицы, ничего не оказалось. Но мало-помалу приноровились, и с третьего захода вытащили фунтовую щуку вместе с десятком небольших окуней. Несколько раз продрогшие рыбаки бросали бредень и грелись у костра. Рыбу складывали в садок, приделанный к ботнику.
Майская ночь коротка. Стало светать. Одна за другой потухали звезды. Над водой заплавал туман. В слободе заголосили петухи, заскрипели ворота, замычали коровы. Из-за леса брызнули кинжальные лучи солнца.
– Ну, Гришенька, теперь шабаш! – скомандовал Ананий Северьяныч. Улов был удачный. Фунтов двадцать рыбы плескалось в садке.
Рыбаки свернули бредень и стали сушить одежду у костра. Гриша высушил первый; однако прожег в двух местах парусиновые порты Анания Северьяныча, чем очень расстроил старика.
– Ведь экой же ты дурачина… – ворчал Ананий Северьяныч. – Экой же ты увалень. Все у тебя не по-людски. Вона какие дырищи!
– Да уж и не так велики-с… – защищался Гриша. – Оптический обман.
– Не велики? Я те дам не велики! Я те дам – етический обман! – совсем расходился старик. – Денег сто́ит! Все денег сто́ит! Чучело ты огородное! Тля ты лесная!
Он натянул на голое тело полушубок, запахнул полы и, сверкая волосатыми тощими ногами, принялся ходить вокруг костра и поправлять висевшую на палочках одежду. Наступил босой ногой на раскаленный уголь, взвизгнул, сел наземь и, потирая ладонью обожженное место, закричал:
– Все из-за тебя, шут гороховый! Все ты виноват! Чтоб тебя живьем мыши съели! Я ведь все знаю! Знаю, почему у тебя кошки не уживаются. Был у тебя кот! Был! Да только ты его бритвой побрил, он и убег!.. И безмен позапрошлый год ты у меня уворовал! Ей-бо, ты! Больше некому!..
Поеживаясь, Гриша молча одевался. Надев рубаху, порты, завернулся в телогрейку и присел на траву в некотором отдалении от Анания Северьяныча. Тут он заметил, что от дома Ахтыровых спускается с коромыслом и ведрами на плечах Манефа.
– Манефа Михайловна идут по́ воду… – тихо сообщил он.
– Ты мне зубья не заговаривай! – погрозил ему пальцем Ананий Северьяныч. – Манефка портков новых не принесет и дыр, стало быть с конца на конец, не залатает… Вот погоди, вот уже я тебе… Ты что: думал, что я тебе штаны насовсем дал? Порыбачить я тебе их дал, а не насовсем…
Манефа сошла на лаву, зачерпнула воды и стала, вглядываясь в рыбаков. Потом подняла коромысло с ведрами и пошла было в гору, но опять остановилась, видимо, что-то обдумывая. И, поставив ведра на траву, неторопливо и нерешительно пошла к рыбакам. Утренний свежий румянец заливал ее щеки. Первые лучи солнца серебрянобагряными бликами блестели на завитушках черных коротких волос, чуть влажные губы чему-то улыбались, но не улыбались серые холодные глаза. Темно-синее, почти черное платье, едва доходившее до обнаженных смуглых колен, туго облегало ее полную фигуру. Она шла тихо, задумчиво, глядя под ноги и ломая в руках соломинку.
Увидев, что Манефа направляется к костру, Ананий Северьяныч беспокойно заерзал по песку, стараясь прикрыть полушубком срамные места.
– Вот еще… бабы здесь не доставало… – проворчал он и поднял воротник полушубка.
Манефа подошла, поздоровалась. Ей ответили. И почему-то все замолчали.
– Много рыбы наловили? – спросила Манефа, как-то через силу улыбнувшись и отбрасывая со лба прядь волос.
– Да есть маненько… – неохотно ответил Ананий Северьяныч, косясь на непрошеную гостью и пряча под полушубок волосатые ноги.
Манефа взглянула на Гришу, уныло сидевшего на траве и привязывавшего к мокрым лаптям веревочку, и тихо предложила:
– Ты бы, Гриша, помог мне воду снести.
– С великим наслаждением, Манефа Михайловна! Куда прикажете?
– А в дом.
Гриша стремглав пустился к лаве. Оставшись одни, Манефа и Ананий Северьяныч долго молчали. Старик сердито хмурился.
– Что же вы, Ананий Северьяныч, без сыновей рыбачите? с чужим человеком? – спросила Манефа.
– Да разве их, окаянных, допросишься! – оживился старик. – Одного и вовсе дома нет, старшего-то, Кирюшки-то…
– Ну а младший-то?
– Дениска?
– Да.
– Тоже шалопай! – махнул рукой Ананий Северьяныч.
– Он что… все на «Товарище» плавает? – глядя в костер и щурясь, осведомилась Манефа.
– Бездельник! – вскричал старик. – Сущий бездельник. Ушел с нижнего плёсу, с трехсотрублевого жалованья ушел, сам ушел! Не то чтобы выгнали, а сам ушел!
– Чего ж он так?
– А шут его знает! Захотел дома остаться, поступил на «Товарища», вот и держится, стало быть с конца на конец, за материну юбку…
– А может, и не за материну… – задумчиво сказала Манефа, – может… за другую какую?
– Да нет, не видно чтой-то, чтой-то не видно, – вздохнул старик, точно он сожалел о том, что у сына нет зазнобушки. Вздохнул и почесал легонько спину.
– Не пойму я что-то… – помолчав, сказала Манефа, – ведь по вечерам «Товарищ» на приколе стои́т, значит, Денис дома… Чего ж он рыбачить-то с вами не поехал?
– По вечерам! – воскликнул старик. – По вечерам он, анафема, у москвичей пропадает. До рассвета пропадает, бездельник!
