Зинаида Гиппиус - Том 2. Сумерки духа
– На Рождество Лев Петрович приедет, он непременно обещал, – проговорила девочка.
– Что ж, Лев Петрович? Теплее от него не будет, он не солнышко. А впрочем, приезжай, приезжай… – добавил он ласково и выразительно. – Только молодых с собой не привози. Ох, голова от этой всей мерзости болит, – сказал он неожиданно громко. – Иной раз, хоть и греет солнышко, а и на солнце бы не смотрел. Неверно живут. С вами только отдыхаю.
Вета с изумлением взглянула на старика. Он редко говорил. Должно быть, его чем-нибудь раздосадовали.
На площадке, перед домом, где был разбит цветник, молодежь играла в жмурки. Тощий офицер в несвежем кителе – горел. Он метался из стороны в сторону, как человек, страдающий зубной болью. Барышни перебегали с одного места на другое, слегка повизгивая. Николай Петрович, дернув офицера сзади за китель, отскакивал мячиком и увертывался. Светлый балахон его развевался. Это смешило барышень. Наталья Мартыновна, вся красная, в ярко-голубом платье, видимо наслаждалась. Заметив старика с детьми, она шаловливо крикнула:
– Дедуська! Идите с нами иглать! Вы совсем не сталенький!
Дедушка, согнувшись и семеня ногами, торопливо прошел мимо.
На балконе сидели «старшие». Отец строго взглянул на Леву и сказал:
– Рекомендую тебе не опаздывать. Все уже позавтракали.
VПрошла целая неделя хороших, ясных дней. Потом небо нахмурилось, побежали низкие, дымные тучи, дождик то принимался накрапывать, то переставал. От сильного ветра деревья сада сразу поредели. Гости уезжали и опять приезжали. Дни уменьшались, ночи длиннели.
Лева был весел. Он получил каким-то счастливым случаем отсрочку своего корпусного экзамена на целых две недели. Он, впрочем, ни разу не задался мыслью, выдержит ли он переэкзаменовку. Не все ли равно?
После обеда, несмотря на тучи и сырое время, он отправился за три версты, на соседний хутор. Там продавали кролика за сорок копеек. У Левы был целый рубль нетронутых денег и он сказал Вете, что пойдет и купит кролика. Его можно держать сначала в кухне, а потом Лева сам ему смастерит клетку, вроде домика. Он привыкнет к Вете, как собачка. К Рождеству, когда Лева приедет, кролик будет большой и ручной.
Лева ушел в четыре часа. Уже ранние, серые сумерки были близки, когда он, шлепая по грязной дороге, возвращался домой. Он торопился. И вдруг у околицы хутора увидал тонкую фигурку Веты, идущей к нему навстречу. Он узнал ее своими близорукими глазами, когда она была уже в десяти шагах. Узнал ее красную фланелевую кофточку и шелковый платок.
– Что это? Елизавета Германовна? В такую погоду, и даже без калош? Как вас мама пустила? Моросит, я весь промок. А посмотрите-ка: живой! И серенький, пушной такой! Я его в платок завернуть, он не замерз…
Лева с торжеством показывал ей сверточек.
– Вы не верите, что такой маленький? Вот мы ему сейчас в кухне капустки дадим.
– Пожалуйста, Лев Петрович, – проговорила девочка, и Лева вздрогнул от ее голоса, такой он был печальный и жалобный. – Не говорите про кролика. Никакого кролика теперь не нужно. Я нарочно пошла вам навстречу, чтобы это сказать.
– Как не нужно? Отчего? Отчего вы не хотите? Лева совсем растерялся.
– Я очень прошу вас, отнесите его скорей в кухню, и сейчас же вернитесь, и пройдем в сад. Я вам очень, очень важное скажу.
– Господи! Что-нибудь случилось?
– Да, случилось. Здесь не могу сказать. Мы уже около дома, увидят, позовут… Идите скорей.
Когда Лева бегом возвращался из кухни в тополевую аллею – он едва различил под темными, мокрыми ветвями фигурку девочки. Она ждала, прижавшись к стволу.
– Вот я, – сказал Лева. – Пойдем.
Они взялись за руки и, скользя по мокрой глине, пошли вперед.
– Пойдемте к погребу, там уже наверно никого нет, – шепнул Лева.
Все серело и мутнело. Между упавшими, гниющими листьями была вода. В ямке погреба сквозь песок глядела черная земля.
– Вот, сядем здесь, – сказала Вета. – Не очень мокро. Я на кирпичи положу платок.
Она сняла платок с головы и разостлала его. Сумеречные тучи бежали быстро, в деревьях, над головами детей, то близко, то далеко, раскатами шумел ветер. Стволы вязов поскрипывали.
– Вот что случилось, – сказала Вета, переводя дух. – Завтра мы уезжаем.
Лева замер.
– Завтра? Куда?
– Не знаю куда. Совсем.
– Да отчего же?
– Петр Сергеевич накричал на мамашу из-за того, что варенца не хватило полдничать. Мамаша встала и говорит: я скорее место потеряю, но кричать так на себя не позволю. Петр Сергеевич еще больше стал кричать и сказал: и уезжайте! Я лучше бабу простую возьму в экономки, по крайней мере порядок заведу, и фанаберии этой не будет! И еще вмешался Николай Петрович – и тоже на мамашу. Мамаше остаться никак нельзя, мы завтра уезжаем. Уж мамаша все укладывает. Вы понимаете, что мы никак не можем остаться!
– Да… Я понимаю… – дрожащим голосом выговорил Лева. – Конечно, вам нельзя. Но что же это будет? Что будет? Эх, Господи, какие они! Зачем это им все нужно было?
Вета наклонила голову к коленям и заплакала, всхлипывая.
– Не хочу я уезжать, – говорила она. – Куда мы поедем? Опять к этой киевской тете? И как же мы с вами увидимся? Ведь вы хотели на Рождество…
Лева не знал что говорить. Он только робко протянул руку и гладил свою подругу по мокрым, пышным волосам.
– И дедушку жаль, – продолжала Вета, немного успокоившись. – Он тоже мой друг был. Он такой старинный, милый, не то что все эти, с их злобой и такой грубостью. Дедушка бы нам дурного никогда не сделал. Но что же теперь? Мы, значит, уж не увидимся?
– Нельзя, чтобы мы не видались, – решительно сказал Лева. – Надо придумать что-нибудь. Я без вас жить не могу, учиться не могу, если я не буду знать, что на Рождество приеду и увижу вас. Я вас ужасно люблю. Напишите мне ваш адрес – и я тайком убегу.
– Я так плохо пишу по-русски… С ошибками…
– А в корпусе распечатывают письма. Еще, пожалуй, не отдадут. И это бывает.
– Так лучше вы мне напишите.
– Да куда же я вам напишу? – с отчаянием сказал Лева. Действительно, Вета не знала, где они будут жить.
– Вот, как бы хорошо, – заговорил опять Лева, – если б я мог жениться на вас. Тогда бы никто не запретил нам видеться. И в прежнее время это случалось. Вот у Шекспира Ромео и Джульетта, драма такая: там Джульетте всего двенадцать лет, когда она выходит замуж. Правда, она итальянка, но все-таки… А теперь это невозможно. Где ж!
– Да, невозможно, – с грустью повторила Вета. – А брат ваш женится. Ему возможно.
Они помолчали.
– А как же сливы-то? – сказал Лева со слезами в голосе. – На дорогу возьмете?
– Нет, лучше давайте съедим все теперь. Уж все равно не нужно.
Совсем почти стемнело. Ветер приносил крупные капли дождя.
Лева отворил дверку погреба и ощупью выбрал оттуда все фрукты. Их было совсем немного.
– Что ж, и вы кушайте, – сказала Вета. – Пусть уж мы вместе.
Они опять уселись на кирпичи, плотно прижавшись друг к другу, потому что было холодно.
Эти последние сливы и груши они разделили по-братски и съели их в молчании, потому что о чем же было говорить?
Потом они встали и, все молча, медленно пошли домой. У дверей они крепко обнялись и поцеловались.
Они так ничего и не придумали. Да и что можно было придумать против людей?
VIНа другой день утром Юлия Ивановна и Вета уезжали. Гапка и кучер Трофим вынесли два сундука и привязали их сзади тележки. Никто не вышел на крыльцо, кроме Левы и дедушки. Дедушка долго не мог понять, что Вета уезжает. Теперь он стоял на крыльце рядом с растерянным Левой и что-то бормотал, покачивая головой.
Юлия Ивановна, в черной шляпке со старомодными «бридами», следила, крепко ли привязывают сундуки. Лошади стояли в грязи, понурив головы. Вета, опять в красной фланелевой кофточке и какой-то вязаной шапочке, с кудрями, заплетенными в косы, казалась очень серьезной, как маленькая старушка.
Наконец, все было готово. Гапка и Трофим получили на чай, Юлия Ивановна усаживалась. Вета подошла и поцеловала дедушку.
– Вот как, значит, уезжаешь? – зашамкал тот. – Уезжаешь? Ну, что ж делать, дай тебе Бог…
Он хотел благословить ее, но потом только поцеловал мягкими губами еще раз и покачал головой. Вета подошла к Леве, подала ему руку и, слегка присев, сказала:
– Прощайте.
Лева машинально пожал худенькую ручку. Тучи порвались, и выглянуло на минуту бледное, робкое, холодное солнце. Лошади зашлепали по грязи, и красная кофточка скрылась за поворотом.
На крыльце все еще стоял Лева, с непокрытой стриженой головой, и рядом с ним дедушка. Дедушка задумался и замер. Грустил ли он об уехавшей, пышноволосой девочке? Или, может быть, о том, что солнечные лучи становятся все бледнее, все холоднее?
