Зинаида Гиппиус - Том 2. Сумерки духа
Вета, с серьезным, как у матери, лицом и беленьким платочком на голове, шла позади всех.
Процессия завернула налево, к огородам. Около старого амбара, где гнездились неприятели, была тень. У рассевшихся досок и косых, серых деревянных столбов, подпиравших галерею амбара, рос лопух, мята, дикая полынь, стлалась повилика. Порой из щели, сердито и недовольно гудя, вырывался толстый шершень, величиной с добрую сливу, пушистый, точно одетый в мех. Мех этот отливал на солнце то желтым, то коричневым.
Началась война. Ни осы, ни шмели не любят крика. Поэтому Юлия Ивановна тихим голосом отдала приказание снять с ушата крышку и лить ковшом горячую воду быстро, помногу, во все большие щели. Клубы пара поднялись к потолку амбарной галереи, раздалось шипенье. Тучами загудели взволнованные, негодующие шершни, те, которые успели спастись. Проворная Вета ударяла их мокрым полотенцем – и они тяжело падали на землю. Юлия Ивановна закрылась с головою вязаным платком и тоже сражалась полотенцем. Мохнатые, шевелящиеся тела лежали в кучах. Гнезда были потоплены почти все. Вета по своей храбрости и проворству избегла острых жал, но одну работницу шершень изловчился укусить в ногу. От нестерпимой боли она завопила: «Ой, лишечко!», отчего немедленно ее укусили еще два шершня. Бедная Гапка, вспомнив, что если укусят двенадцать – лошадь умрет, – бросила все и в смертельном ужасе, преследуемая по крайней мере полдюжиной мохнатых рыцарей – пустилась бежать.
Опасность миновала. Собрали мертвые тела, вылили остаток воды в маленькие щелки. Юлия Ивановна сняла свой платок, отколола подобранное платье и собиралась идти домой: солнце было уже высоко. Личико Веты приняло серьезное выражение.
Вдруг из-за угла забора показалась странная, медленно и осторожно двигающаяся фигура. Вместо головы и лица круглилось громадное решето. Сверх решета болталась бахрома какой-то клетчатой хламиды, которая обвивала всю фигуру и еще волочилась по земле. Из-под хламиды выставлены-были непомерной величины руки или лапы, обмотанные черными тряпицами.
– Mein Gott! Was ist das?[17] – воскликнула, забывшись, Юлия Ивановна.
И вдруг из-под решета раздался тонкий, заикающийся голос:
– Как же это? Юлия Ивановна! Елизавета Германовна! Вы не закутаны! Что за неосторожность! А если шмели в вас вопьются?
Вета вгляделась пристальнее – и залилась таким громким, детским смехом, что, не умея остановиться, присела на ступеньку амбара. Она смеялась с неудержимостью, все лицо у нее раскраснелось, и на глазах выступили слезы.
– Боже мой, – сказала сдержанная Юлия Ивановна, – вовсе не надо было так костюмироваться, шмели гораздо добрее, чем вы думаете.
Лева, сконфуженный, уничтоженный, красный, стащил плед, снял решето с лица и разматывал тряпки на руках. Несколько раз Вета взглядывала на него – и опять с новой веселостью начинала хохотать.
Лева сначала обиделся, но потом, глядя на розовое смеющееся лицо девочки, сам принялся хохотать – и казалось, они оба, стоя друг перед другом, никогда не кончат и не успокоятся.
Юлия Ивановна им вторила тонко и с большой умеренностью.
Но всему бывает конец. Отерев заплаканные глаза, Вета сказала:
– Хотите, пойдем в сад, Лев Петрович? До завтрака еще есть время. Вы мне покажете погреб… Дедушка спит.
Смех удивительно сблизил их. Не оставалось и тени вчерашней неловкости. Вета накинула на волосы свой беленький платочек – и они отправились.
На дворе, плоском и открытом, наступил уже день, но в саду еще было утро. В тени лип и кленов, не успевших поредеть, лежала ароматная сырость; влажный мох зеленел на толстых корнях деревьев; прелые прошлогодние листья пахли томно и пронзительно.
– А что, мы будем говорить сегодня в телефон? – спросил осмелевший Лева.
Девочка взглянула на него лукаво.
– А зачем мы будем говорить в телефон?
– Потому что… ну потому что я в телефон откровеннее. Я вам в телефон всю правду могу сказать, и про себя, и про вас – все…
– Это нехорошо, если только в телефон. Вы должны вообще со мною быть откровенным.
– Не правда ли? – радостно воскликнул Лева. – Знаю, что это так, а между тем… без телефона мне точно мешает что-то. Хотя вот сегодня я чувствую, что вы мне друг. И как бы я здесь жил без вас? С тех пор, как мама умерла – вот уж больше полгода, у меня нет друга. А она была, знаете, очень хорошая. Вот именно такая, как мы с вами говорили, не грубая. Мы с ней Шекспира читали. Только она была всегда больная. После нее меня и в корпус отдали.
– Ваша мама, я думаю, Лев Петрович, оттого больше и умерла, что жизнь такая стала. Ничего, ничего нету! Когда я была маленькая, я все волшебников и фей ждала… Ну, положим, фей нету; но ведь вот в книжках, у Шиллера, даже в истории Иловайского – там ведь нет волшебства, все это может случаться и случалось. Отчего же теперь воры вместо разбойников, драка Трофима кучера с Игнатием – вместо войны, а вместо рыцаря – наш становой Иван Данилович? Тогда было страшнее, но лучше… Я не умею хорошо объяснить. Только, верно, оттого ваша мама и умерла. Я сама бы умерла, если б у меня было слабое здоровье, – задумчиво прибавила девочка.
– Нет, не умирайте. Лучше будем долго жить и будем всегда друзьями. Хорошо? Только уж навеки.
– Конечно, навеки. Ну, а если вы в корпусе привыкнете и совсем изменитесь?
– Никогда этого не случится! – с жаром воскликнул Лева. – Вы не знаете, какая вы хорошая… и красивая, совсем как Офелия в «Гамлете». Вы читали «Гамлета»?
– Нет, не читала. А какая она, Офелия?
– Чудесная, очень красивая. Потом она сходит с ума и прибегает вся в цветах.
– Так я похожа на нее?
– Мне кажется – ужасно похожи. И знаете что еще? Мне еще кажется, что я в вас влюблен… Попросту себе влюблен! Ну что, вы не сердитесь?
Вета покраснела и засмеялась. Ей и раньше приходило это в голову, но неясно и неопределенно. Теперь она с полусознательным кокетством взглянула на Леву и произнесла:
– Нет, не сержусь. Это даже хорошо, что вы влюблены. Мы будем, как Герман и Доротея. Хотите? Они тоже были влюблены друг в друга…
Она с наивной откровенностью произнесла это «тоже». Лева не заметил его, потому, вероятно, что он мало задумывался над тем, какие чувства питала к нему его подруга. Ведь уж наверно не дурные! Этого не могло быть.
– Смотрите-ка, вот погреб…
Погреб оказался превосходным. Лева его вырыл между толстыми березами и с дорожки, не зная места, его никто не мог заметить. Четырехугольная небольшая яма глубиной около полуаршина была усыпана внутри песком. В одной стенке Лева прорыл углубление, тщательно обложил его кирпичами, которые склеил настоящим цементом и приделал даже дверку. За дверкой пол Лева также выложил кирпичами.
И погреб вышел на славу. Дети спрыгнули в яму и Лева отворил дверку. Там на кирпичном полу лежали груши, сливы и два яблока. Запас был пока невелик, но Вета почувствовала удовольствие и некоторую гордость при мысли, что Лева о ней так заботится.
– Я сюда буду все приносить, что у садовника достану, – говорил Лева, тщательно запирая дверку. – Знаете? Если и дождик пойдет – ничего. Не промочит. Я нарочно так устроил… Теперь дожди начнутся.
Он умолк. Дети сели на край ямы и спустили ноги вниз.
– Скоро осень, – грустно проговорила Вета. – Как-то зима пойдет?
– Непременно приеду на Рождество. Вот вы увидите. Ах, этот корпус! Да теперь и дома у нас гадко. Николай, слышали, женится на этой… как ее? веснушчатой.
– Да… слыхала.
– Вы думаете, влюблен он в нее?
– Я думаю, влюблен… Если женится.
– И она ему кажется красивой? Ну уж этому я не поверю, Это ужасно, если кажется. Может быть, он просто хочет ее деньги взять. Я слышал, он говорил папе, что в ее хуторе богатая земля. И дом за ней в городе.
Вета взглянула на собеседника – но ничего не сказала и вздохнула.
– О чем вы?
– Так. Скучно о них думать. Бог с ними. И я их всех как-то боюсь.
– И меня?
– Ну, вас! Разве вы такой! Вы – Герман, – сказала она и улыбнулась. – И дедушки не боюсь. Вон дедушка бредет! Не может без меня…
Она вскочила и побежала навстречу старику.
– Куда, куда запропастились? – твердил старик. – Уж давно завтракать пора. Я ищу – нигде. Что это, в самом деле?
– Мы, дедушка, на погребе были. Вы никому не говорите, что у нас здесь погреб. Тогда и вам дадим слив. А какой погреб – дождик пойдет – не замочит.
Дедушка потребовал, чтобы его свели на погреб. Осмотрел тщательно и похвалил. Потом вес трое направились к дому.
– Да, скоро, скоро пройдут красные дни, – шамкал дедушка. – И как мы с тобой, внучка, зиму будем коротать?
– На Рождество Лев Петрович приедет, он непременно обещал, – проговорила девочка.
– Что ж, Лев Петрович? Теплее от него не будет, он не солнышко. А впрочем, приезжай, приезжай… – добавил он ласково и выразительно. – Только молодых с собой не привози. Ох, голова от этой всей мерзости болит, – сказал он неожиданно громко. – Иной раз, хоть и греет солнышко, а и на солнце бы не смотрел. Неверно живут. С вами только отдыхаю.
