Борис Зайцев - Золотой узор
Я не поддерживала разговора. Где-то в глубине стучало лишь одно: а вдруг Андрюша не нашел Маркела, и сейчас он явится. Пообедавши, матрос поднялся, прошел в залу. Улыбнулся на рояль.
— Музыкой развлекаетесь.
— Я певица.
— А, певица, ну так спойте что-нибудь. Петрачук, хочешь послушать барыню?
— Я не буду петь.
— Почему такое?
— Не хочу.
— Для бар поете, значит, только?
— Пою, когда хочу. А сейчас не намерена.
— Ишь вы… какая!
Он будто бы в лице переменился. Но сдержался.
— Товарищ Красавин, треба, у Серебряное трогатися, бо не опоздать бы…
— Собирай наших, сейчас приду.
Петрачук вышел. Красавин подошел к этажерке. Увы, всего я не убрала. Карточку Маркела, в офицерской форме, он заметил сразу.
— Вот где муж ваш служит.
— Это мой двоюродный брат.
Красавин улыбнулся, холодно и злобно.
— Не мало я таких решил. В Кронштадте молотками забивали… по дворянским черепам.
Я не ответила. Но взгляд мой, верно, выразителен был.
— Вы ндравная…
После его ухода я подошла к роялю. Перелистывала вяло ноты, — о, мои Шопены и Моцарты, Глинки и Чайковские, Рамо, как в них легко. Нет, не отдам! Облокотившись о рояль, я крепко сжала так знакомые тетради. Царственный Шопен, в коричневом овале, на одной из них, вдруг показался мне орлом, поднявши лапу…
— Не отдам!
Потом взяла рог охотничий, и вышла на балкон. Дождь мелко сеялся. Я затрубила длинно и призывно — сигнал обычный к чаю, ужину.
Теперь он звал домой Маркела с мельницы. «Беглец, полу-изгнанник!» Горечь охватила меня, но и возбужденье. «Как я позволила ему остаться! Как не отослала раньше! Полоумие!»
Маркел вернулся сыном — оба мокрые и нервные.
— Ну, это-ж сумасшествие, ведь это прямо идиотство, что ты здесь сидишь.
Маркел не возражал. Отец был тоже очень разволнован, кутался в тулупчик свой. А меня нельзя уж было более утихомирить. Вечером мы запрягли тележку и отправились в Ивановское.
Петр Степанович жил за селом, снимал избу напротив кладбища. Я знала, что хозяйки его нет, уехала в Москву. Это отлично.
Маркел захватил книги, шахматы. Петра Степаныча застали — переписывал он роли из Островского. Маркелу удивился, но сочувственно. И подтвердил, что сейчас жутко: в Телякове тоже стал отряд, арестовали Чокрака, вообще, дурные вести.
— Ну, ничего — он скромно улыбнулся в узкую бородку — мы пробудем с вами несколько деньков, а потом лучше вам в Москву на время…
Я все-таки уехала встревоженной.
А на другой день мы узнали в Галкине, что Чокрака убили. Застрелили в собственном же парке, вблизи склепа князей Вадбольских, ранее имением владевших. Аня-Мышка, задыхаясь от волнения и возбуждения, передала подробно.
— Он здоровый, а они неловкие, до семи раз стреляли, пря-ямо! Он как падет, да подымется, кричит: «Стрелять вы не умеете, анафемы», так смотреть собралась вся деревня, как его решали. А уж барышня, дочь, билась, все просила, чтобы папочку не убивали, пря-ямо! Только комиссар уж догадался, ка-ак ему в затылок из винтовки дал, сразу и кончил…
Андрюша слушал молча. Ничего он не сказал, а только побледнел, ушел наверх. Потом оделся и бродил в саду — почти его я и не видела.
Отец тоже молчал. И почему-то принялся солярничать. Стругал, пилил на верстаке своем, и так умаялся, что ужинать не вышел, лег в постель. Я не могла остаться дома. Побежала я в Ивановское, к заточенному Маркелу. Там застала Мусю. Маркел с Петром Степанычем играли в шахматы, завесив окна. Малая лампочка с зеленым абажуром освещала стол их, с книгами, босым Толстым, астрономическою картою. Чисто, тихо, точно в комнатке курсистки. Муся мрачно заседала на постели, подобрав ноги, и накинувши пальтишко.
— А у нас отряд. Красавин действует. Сегодня Кольку в город отвезли.
Учитель волновался и краснел. Настроение невеселое.
— Нас завтра выселяют в красный домик. Наплевать, конечно. Вы как думаете, Кольку расстреляют? Вот и «папочка»… А мы смеялись. Петр Степаныч, что вы можете сказать со звездами своими, когда… до семи раз?
— В человеческой свирепости не виноваты звезды.
Мы сидели в этой комнатке простого человека как союзники, и заговорщики. Союз и заговор наш был такой, чтобы спасти кого возможно. Тьма гудела за стенами. Ветлы кладбища завывали, и суровым, грозным колотило в рамы. Во мне не было теперь упадка. Есть великая любовь, или же нет ее, хочу ли я искусства, света, жизни — надо вызволить Маркела, как и Муся эта кареглазая думает о своем Коле.
И мы условились: Маркел скрывается здесь до дня, пока Красавин со своим отрядом не уйдет.
IX
На этот раз отец слег окончательно. Покорно он лежал, не жаловался, укрывался беленьким своим тулупчиком. Каждое утро заходила я к нему.
— Ну, как?
— Ничего. Позови мальчика. Фуфайку.
Андрей носил фуфайку серую, он так и звал его: фуфайка. Андрюша очень с ним дружил и раньше. А теперь главное отцово развлечение — смотреть, как тот строгает, лобзиком выпиливает. Отец его критиковал, и поправлял, с той же дотошностью, как следил за Любиным пасьянсом. Андрей не огорчался. Иногда звал он его к постели, и рукою слабой, слегка холодеющей гладил по голове, пальцы ласкал. Смотрел недвижно и спокойно.
— Если подать тебе чего, ты говори. Я с удовольствием, дедушка.
— Нет, ничего.
На Любу иногда отец ворчал, и морщился, кряхтя переворачивался, жаловался. Андрюшей же всегда доволен. А взгляд его был очень удален, ко всем как будто равнодушен, кроме мальчика. О Маркеле только раз спосил — в происходившем ничего особенного не заметил.
Нам сообщили из Серебряного, что отряд уходит. Расстреляли еще пчеловода одного, мужика зажиточного. На деревни наложили контрибуцию. Когушина и Колю выпустили — это обошлось в несколько тысяч, несколько пудов пшена и воз крупчатки.
Димитрия я не хотела трогать. И сама свезла Маркела от Петра Степаныча — в скромной тележке, чтоб не привлекать внимания.
В Серебряном над белым домом красный флаг. Подводы, тележонки, мужики и бабы — совет перевели сюда из-за реки. А Немешаевы перешли в «красный домик» с мезонином — там гнездились барышни.
Мы привязали Петушка в елочках, с заднего крыльца вошли. Коридор, навалены какие-то попоны, хомуты, дверь приотворена, там сундуки. В столовой, светлой комнате с гудящими по окнам мухами, Марья Гавриловна в поддевке возится у печки — поправляет дымные дрова. Барышни сбежали сверху.
— Во, видите, куда загнали! Ничего, живем. Раздевайтесь, будем завтракать. А, в Москву везете? И отлично. Подзакусим, и поедете.
Лена с Мусей снова хохотали. Мать поправила седую прядь, и закурила.
— Видите, не унимаются. Им хоть бы что. Колю вернули, мы опять все вместе, вот вам и хохочут.
— Знаете —Муся блестела выпуклыми глазами — Красавин тут к Лене прицеливался, нет, вообразите, вот нахал, но всетаки в нем что-то есть, вы не находите?
Я улыбнулась. Женщины! От века было так, до века будет. Конечно, тип с татуировкой должен действовать. Кровь на нем — это не важно, даже не занятней ли?
Мы не дозавтракали еще, я кисель глотала, вдруг Муся вскочила, кинулась к окну. Потом в переднюю, заперла дверь.
— Лена, веди Маркел Димитрича к себе. Красавин возвратился.
По блеску дерзких глаз, по изменившемуся голосу мы сразу поняли все.
— Тарелку, вилки его уберите.
Лена выхватила моего Маркела, утащила в коридор. Я убрала прибор. Мгновенно стало у нас тихо — и серьезно, так серьезно…
— Вы сказали, что ваш муж в Москве? — шепнула Муся. — Офицер! Как скверно.
Рукоятку двери тронули.
— Мама, отпирай не сразу.
Сама Муся тоже выбежала.
Марья Гавриловна отворила медленно. Я ела свой кисель со странною теперь внимательностью. Все для меня сошлось на вкусе киселя несчастного.
Красавин вошел хмуро. Шея у него белела неприятно.
— Портфелик позабыл. Пришлось вернуться.
Я в окно смотрела. У елок, где привязан Петушок, двое красноармейцев отпускали лошадям подпруги. Значит, не бежишь.
— А, вы… Я вас помню. Что-ж ваш муж, еще в Москве?
— В Москве.
Он улыбнулся, но тяжелое что-то в лице прошло.
— Обманываете, скрываете… — вздохнул, обвел вокруг глазами. — Понятно, своих жалко.
Он сел, и замолчал. Зацепенел, глаза сонные стали. Знакомое, и неприятное прошло. Красавин встал, вышел, медленно стал подыматься в мезанин.
— Куда вы?
Он мне улыбнулся, медленно и дерзко.
— Портфельчик свой ищу.
Я тоже за ним двинулась. Дверь приоткрылась, но опять захлопнулась.
— Нельзя, переодеваюсь.
Голос Муси резок, звонок.
— Ну, подожду… мне надо.
Я взяла ручку двери, загораживая вход.
— Ждать нечего, — крикнула Муся, — войти нельзя, я не здорова, и ложусь.
— Нужно!
Он было двинулся, но предо мной остановился.
— Там не одна барышня, — пробормотал, — я знаю… не одна. Я чувствую.
