Г Владимов - Три минуты молчания
- Слушай, Сергеич, я жаловаться к кепу не пойду. Предпочитаю своим способом.
- Это, знаешь ли, порочный способ. Так ты только руки ему развязываешь. Устанавливаешь, понял, ненормальный стиль отношений на флоте. Слыхал, как он в салоне распоясался?
Я промолчал. Он так всю вахту проспорит.
- Сколько держишь?
- Восемьдесят.
- А я тебе сколько сказал?
- Семьдесят пять.
- Как же так? Точней на курсе!
Следил, как одерживаю, выравниваю курс. Не все ему равно? - идем на поиск, море прочесываем. Потом ему надоело следить. Охота была высказаться.
- У тебя какое образование?
- Семь классов.
- Видал! А у будки - всего четыре. А он на тебя орет, замахивается. Я промолчал.
- Какого же хрена ты в матросах кантуешься? Тебе в мореходку надо идти.
Я кивнул. В мореходку - так в мореходку.
- Я серьезно говорю. Охота тебе в кубрике с семью рылами сидеть? Выслушивать от каждого остолопа безграмотного. Что дрифтер, что боцман один хрен. А у тебя же голова светлая!
Я засмеялся. С чего это он взял - насчет моей головы?
- Чего смеешься? Плакать надо. Так и подохнешь в кубрике. Я те точно предсказываю.
- "Дед" мне то же самое предсказывает. Только - под забором. И в механики зовет.
- Ты "деда" не слушай. "Дед" у тебя, знаешь... Хотя, в общем-то, он прав. Но лучше - в штурмана идти. У тебя дело будет в руках, понял. Знания какие-то. А когда дело в руках - и делать ничего не надо, понял?
- Нет.
- Чего тут понимать! Вахту отстоял - и гуляй шестнадцать часов в сутки, плюй на всех с клотика. Купишь себе макен, мичманку наденешь, человеком себя почувствуешь. Есть же у тебя к полноценной жизни стремление, курточку вон какую отхватил. А представь - ты штурман. В макене ходишь, с белым шарфиком, берешь такси, едешь в ресторан, развлекаешься, как человек. Тебе уважение. И не рассусоливай в жизни, не мямли. Надо быть резким человеком, понял?
- Ага.
- Сколько держишь?
- Семьдесят два.
- Точней на курсе! А все эти рыла - ты их презирай, понял. Они большего не стоют. Их надо на место ставить. Холодно, резко, понял?
- Понял. Надо быть резким человеком.
- Во! Столько и держи.
Опять запищал эхолот. Третий сбегал туда и вернулся, сплюнул вниз, на палубу. Плевался он длинно, это у него хорошо получалось.
- Ты женатый?
- Нет пока.
- Что ты? Цены тебе нет. Свободный, незатраленный. А я одной стерве двадцать пять процентов от сердца отрываю, от другой отбиваюсь, и с третьей раздрай, а там пацан, понял. Такой пацан - закачаешься! "Папка у меня стулман", понял. Характером - весь в меня, даже не платить жалко. Будет резким человеком. Если она его не испортит. Вот я чего боюсь.
Хлопнула дверь - кеп вошел, в шапке, в телогрейке, в тонких сапожках, как у кавказских плясунов. На палубе в таких не походишь, - но капитаны, бывает, неделями на палубу не выходят. В шапке у него решительный был вид, моряцкий, не скажешь, что лысина, как поднос. Первым делом он на эхолот поглядел, потом на компас. Нахмурился.
- Сколько он у тебя держит? Лодочными зигзагами он у тебя ходит*.
* Капитан, очевидно, имеет в виду "противолодочные зигзаги", которыми ходит миноносец,
забрасывающий глубинными бомбами подводную лодку.
- А ну точней! - сказал третий. - Ты что, бухой?
Спорить тут бесполезно. Они лучше моего знают, что картушка на месте не стоит ни секунды. Держишь в общем и целом. Но поворчать полагается.
- Не ходи зигзагами, - кеп мне говорит.
- Я не хожу.
- Ты-то не ходишь, пароход ходит.
- Есть не ходить.
Слава Богу, эхолот заверещал опять. Оба туда кинулись.
- Можно бы и метнуть, - третий сказал.
- А глубина? Сейчас-то погода слабая, она, видишь, по дну идет. А к ночи - хрен знает, на сколько она поднимется. Снова вернулись в ходовую.
- Норвежец вон уже на порядке стоит, - третий заметил. - Спросить бы у него, на сколько забрасывали?
- Я те спрошу! Ты еще чего придумай.
- А что - не ответят?
- Не полагается, и все.
Норвежец был весь оранжевый, золотистый, с белоснежной рубкой. Под цвет бортов - шлюпки выкрашены и капы. На палубе, у лееров, стояли двое в черных блестящих роканах, смотрели, как мы проходим. Почему бы и не спросить у них? Я сам спрашивал, они всегда ответят. Надо только выйти на мостик, показать пальцем вниз, нарисовать вопросительный знак. И любой норвежец сразу на пальцах покажет, на сколько у них сети заглублены. Жалко им, что ли?
- Давай-ка сами проверим, - сказал кеп.
- Да неудобно, Николаич.
- Неудобно штаны надевать через голову.
Третий, по телеграфу, сбавил ход до малого и ушел к эхолоту. Справа по ходу качались на зыбях норвежские кухтыли, красная цепочка длиной с полмили. У них порядки покороче наших, да ведь и суда поменьше.
- Правее держи, - сказал кеп. - Пройдешь между кухтылями?
- Постараюсь.
- Не "постараюсь", а надо не задеть.
Всегда так делают на промыслах, если надо пройти через чужой порядок. Но я так думаю, норвежцы-то поняли, что мы их проверяем. Для чего же мы курс меняли? Те двое, что стояли на палубе, так весело переглянулись. Даже кеп смутился.
Эхолот пискнул и смолк. Это мы прошли над их сетями.
- Восемьдесят, - сказал третий.
- Ну вот видишь, - сказал кеп. - И спрашивать не надо. Норвежцы глядели на нас и скалились.
- Давай-ка полный, - сказал кеп.
Третий перевел ручку телеграфа. Но справа кто-то уже нас обгонял, быстренько, как стоячих. По синему борту бежали белые буквы. Третий их читал, шевелил губами:
- "Герл Пегги. Скотланд".
- Шотландец, - сказал кеп. - А ты - "Скотланд". То-то и видно, что диплом у тебя не свой. Лицо у третьего пошло пятнами.
- А ходко идет, - кеп позавидовал. - И всего-то автомобильный движок у него.
- Обводы зато хорошие.
- Обводы - мечта!
Шотландец нас обошел - стройный, гордый, как лебедь. Мы смотрели на его корму с подвешенной шлюпкой - такой же синей, лаковой, как его борт. Из камбуза вышел повар, в белом колпаке и фартуке, с ведром. Он на нас посмотрел, чего-то крикнул кому-то в дверь и выплеснул с кормы помои. Это было прямо у нас по курсу.
- Нахалы, - сказал кеп. - Нахалы, больше никто. А ты еще спрашивать у них хотел.
- Я не у них. Я у норвежцев.
- Все хороши. Аристократы вонючие.
Из радиорубки в ходовую вышел "маркони". Чего-то он улыбался хитро, смотрел вслед шотландцу, потом сказал, как будто между прочим:
- Николаич, радиограмму примите.
Кеп на него уставился грозно.
- От этого, что ли? От "Пегги"?
- Ага.
- А зачем принял?
- Случайно.
Кеп ее взял двумя пальцами, как лезвие.
- Детством занимаются. "Иван, селедки нет, собирай комсомольское собрание". Хоть бы новенькое чего придумали.
Скомкал ее, кинул за борт, через окно.
- Больше мне таких не подавай. Делать тебе нечего.
- А я чего? - "Маркони" мне подмигнул. - Они на совет капитанов настроились, знают волну.
- Врешь ты все. Сам на них настроился.
- Проверьте.
Кеп поглядел на часы. И правда, пять было, как раз совет капитанов. Он ушел в радиорубку и там, слышно было, забубнил:
- Восемьсот пятнадцатый говорит. Здравствуйте, товарищи. Сегодня первая выборка у нас. Взяли маловато, одиннадцать бочек. Глубина шестьдесят. Сегодня думаю метнуть на восемьдесят. Есть у меня предположение...
Вышел мрачный, походил по рубке, снова пошел смотреть эхолот.
- Пишет все, пишет... Мелочь пузатую. Или планктон. Ладно, пойду к себе. А ты позови, когда чего-нибудь дельное напишет. И следи, как полагается, а то ты ему лекции читаешь...
Откуда он наш разговор слышал? Наверно, по трубе из своей каюты. Она хоть и заткнута свистком, но услышать можно, если ухо пристроить.
- Ему не я читаю, - сказал третий. - Ему "дед" читает, в механики зовет.
Кеп себя постучал пальцем по лбу, - мне видно было краем глаза.
- Чем бы дите ни тешилось...
Пошел было, потом опять вернулся, поскреб щеку.
- Между прочим, это мысль он подал, собрание тоже надо провести. Есть кой-какие вопросы.
- Значит, не зря я вам радиограмму подал? - спросил "маркони".
Кеп рассердился:
- Делом займись, Линьков. Аппаратуру свою изучай, повышай квалификацию. Тоже детством занимаешься.
Я потом спросил:
- Почему это он "деда" не любит?
- А кто кого любит? - спросил "маркони".
- Точней на курсе, - сказал третий. - Вправо ушел. Не ходи вправо.
Больше мы не говорили.
Потом я сменился и пошел глупыша проведать. Он уже всю селедку успел сожрать, и поднагадил, конечно. Я ему все почистил, потом надергал из шпигатов еще несколько селедин. Там они всегда застревают, никакой струей их оттуда не вымыть.
Фомка поглядел на это богатство, одну заглотил сразу, а другие накрыл крылом. Он уже меня совсем не боялся, не зарывался головой в перья, когда я руку подносил. Но с крылом у него плохи были дела, я чуть задел случайно, и он закричал, забился. И потом уже смотрел на меня сердито, только и ждал, когда я уйду. Вся дружба наша полетела прахом...
