Борис Фальков - Тарантелла
В растущей бедности внутренних ощущений она теперь замечала то снаружи, что раньше проходило мимо неё - богатой, все эти возникающие на прежде пустынных местах пейзажа и гладких поверхностях декораций детали убогой лепнины. Будто невидимые пальцы лепили их прямо у неё на глазах: густые чёрные волосы на пальме в кадке, геометрические узоры на гранитном полу холла, подчёркнуто новую кепку на гвозде - идеально чёрную, невыгоревшую. Значит, её хозяин не врал: он редко выходит из дому, к тем. Растаявшее, промотанное богатство перестало застить ей глаза. Будто вмиг улучшилось зрение - теперь в них просто бросалось то, чего она совсем недавно не видела из-за близорукости невнимания. Будто, вступив снова в привычный и на вид неизменный холл, она одновременно вступила в совсем иную, абсолютно незнакомую, вторую половину своей жизни. И превращения, сопровождающие это вступление, стали совершаться совсем в другом темпе, внезапно, не так, как они происходили в первой половине: хорошо подготовленными, растянутыми на годы переменами. Как если бы и то и другое, холл и она сама, были теперь сделаны не из известняка и мяса, а и вправду - минимум на восемьдесят процентов из быстротекущей, безвозвратно утекающей воды. Или совсем уж из воздушных струй, из слов.
В этой второй половине всё уже было иначе, невозвратно иначе. В этой половине она сразу, скачком, стала намного старше. И так же сразу это поняла, будто не с трудом догадалась - легко увидела это, вмиг прозрев. Таким образом, понимание далось ей простым созерцанием, хотя запах старости и вполз в её ноздри не извне, изнутри. Можно бы спросить: а откуда известно, что именно половине, а не больше, или не меньше? Ну да, на это так сразу не ответишь... Но можно сослаться на то, например, что повествование об этой жизни готовится вступить в свою вторую половину. А она уж точно не меньше первой, а если больше, то не так уж намного.
Ещё пример: скромные веснушки на руках хозяина, их, кажется, раньше не было. В таком варианте и эти руки выглядят гораздо старше. Даже если такая метаморфоза произошла с ними за пару часов, всё равно она - мгновенное превращение. На протяжении этих двух часов тут не было никого, кто бы мог понаблюдать за фазами такой метаморфозы, измерить собою время их протекания, так что всё это изъятое отсюда, вынесенное за пределы холла, временно отнесенное на площадь время оставалось тут лишь в виде своего отсутствия, в виде изъяна времени. Но такой его остаток по необходимости равен всему вынесенному отсюда времени во всей его полноте, как вполне соразмерный ему объём, ведь любой изъян - равен по объёму изъятому, и он же равен ничему, или мигу, как кому угодно. Ну, да все часы - те же миги, и слово для их называния не так уж существенно. Существенно лишь то, что проявившиеся веснушки запросто превратили безымянного хладнокровного Экклезиаста в просто человека по имени Адамо, очень кстати она узнала его имя. В теплокровное, родственное ей существо. Чего не смогла проделать вся великолепная, то есть, со всей её лепниной и всеми надеждами ночь. Сопоставленный с теми, которых она оставила снаружи, враждебными и наглыми пауками, добрый малый Адамо мог теперь называться своим с полным на то основанием, ведь он уже был - и это правда давним её знакомым. Говорят же: старый добрый знакомый. Рука в руку с которым вступают, не теряя надежд, в любую половину жизни, даже укороченную. В любую часть, будь она даже частью последней. Переступают и через замыкающий её порог, окончательный предел: эпилог.
Всё повторяется? Прекрасно. Значит, повторилось и это. Она снова повстречала старого соседа, вернувшись домой. И с ним было всё в порядке. Значит, действительно можно забыть всё, что на время развело с ним, и начать, наплевав на всех чёрных кошек в кепках, с ноля. Пусть даже, как выявилось, этот ноль - не совсем уже ноль, пусть его дополнили какие-то мелкие дроби... мельче веснушек, почти и незаметная на его округлом нагом корпусе оснастка. Наплевать и на все дроби.
Стена бедного родного дома - бортик конторки - к которому вернулись все, за годы её странствий ещё больше облупилась. Но обнаружилось это только тогда, когда она заметила, что её собственная левая рука поглаживает обшарпанную поверхность стойки, а ногти ковыряют пролысины краски. Оказалось, она уже долго стоит здесь, не произнося ни слова. Целую вечность, не меньше минуты, она оцепенело разглядывала самостоятельно живущую часть своего тела, её чужие, куриные движения... Конечно, такая чудовищная жара превратит любой здоровый мозг, ядрёный этот орех, в растекшуюся слизь. Давление сгустит слизь в тугое месиво. А в стремительно подсыхающем месиве всякое движение мысли, ассоциаций, самих безразличных ко всему, к своему собственному движению нейронов, неизбежно становится прерывистым. В соответствии, опять же, с разделённым на отмеренные дозы усилием мысли. Иначе движение вообще не проделать, не помыслить ни о чём.
Так она объяснила увиденное и насильно перевела взгляд назад, будто провернула в грязи тяжёлые жернова, со своей руки - на руки Адамо.
- Ну что, - начал он, словно продолжил, как и принято между совсем своими: с добродушно-насмешливой интонацией понятливого мужа, встречающего явившуюся домой позже обычного жену. - Я был прав? Пригодился зонтик барышне?
Это значило, что она всё ещё продолжала держать открытой нелепую конструкцию в откинутой правой руке. Значит, так раскорякой протискивалась и в дверь. Она рассвирепела вмиг. При такой изнурительной, до спокойствия, усталости - поразительно, несоответственно легко:
- Должна я и за него заплатить?
- А что, уже есть чем? - с любопытством спросил он. - Вы побывали и на почте?
В этом аспекте он к ней вовсе не равнодушен, о, нет. Она решительно закрыла зонтик, приставила к конторке. Его кончик сухо щёлкнул, ударившись в каменный пол, а ручка мягко пристукнула в деревянный бортик: тра-та. Только после этого её руки сняли с её носа очки и с лязгом сложили оглобли. Чуть позже, чем надо бы, и потому всё вместе с прервавшей фигуру одышкой: тра-та, пауза, та.
- Вы прекрасно знаете, что там забастовка... - ответила она, и подправила увечную ритмическую фигуру, гладко выстучав многоточие очками по стойке: тра-та-та. Что ж, и разговор гладко начался сам собой там, где следовало его начать. И она легко повернула свои оглобли, переменила тон на вкрадчивый:
- Не вы ли сами её организовали?
- Это когда же? - поинтересовался он. - Да и начто бы мне это? Впрочем, не спорю. Но для равновесия давайте рассмотрим другой вариант, что причина забастовки, наоборот - вы. Представить можно запросто: почтовые работники увидели вас в окошко, испугались, и забастовали. Как не испугаться такой... неистовой. Им самим устроить забастовку проще, чем мне. Да и сговориться легко, без всякого профсоюза: на почте работают три человека. То есть, ещё недавно там работали три человека. Но это уже в прошлом.
- Вы шутите, - догадалась она.
- Я-то шучу, а другие вам доложили неправду. Вернее, половину правды, а то и меньше половины. Отныне наше почтовое отделение вообще закрыто. Как и многие другие в таких же... незначительных поселениях. Потому и забастовка, но как следствие, а не причина. Почтовые работники заперлись там, внутри. Говорят, строят перед дверью и окнами баррикады. Идут реформы, неужто не слыхали? Правительство экономит, объединяет мелкие почтовые отделения в крупные, и правильно делает. И телефонная кoмпания, кстати, не сидит сложа руки: уже увезла свои автоматы. От них только убытки. Городок наш умирает, зачем мертвецам почта или телефон? А если какой мертвец вдруг захочет оттуда позвонить, или воскреснуть, чтобы воссоединиться с живыми, ничего страшного, пусть прокатится в большой живой город - точнее, пройдётся пешочком: хоть в Таранто, хоть в Неаполь, а то и к вам в Мюнхен. Там ещё, говорят, существуют средства связи... Пока ещё - существуют. Впрочем, персонально у вас таких проблем нет, как я понимаю. Это нам, простым смертным, и "помогите" не во что крикнуть. Чем-нибудь вроде карманной рации вас ведь снабдили, да?
Ответа не требовалось: его зрачки чуть сместились, но не к её лицу, а к её сумочке.
- Так вам всё это время было известно, что почты в вашей деревне вообще нет! - вскричала она с запозданием, не сразу осознав главный смысл сказанного, так быстро оно произносилось. Однако, ему уже не требуется время на раскачку, словоохотливость прямо... похотливая, и с первого оборота. - А меня туда посылали, вот так шутки... А банк, его тоже закрыли, или, может быть, подчистую ограбили к моему приезду?
- Про почту мне сообщили только сегодня к полудню, когда вас уже тут не было. А про банк... нет, пока ничего такого я не знаю. Но что знаю, узнайте и вы: отныне вам будет трудней добраться до их бухгалтерии. Да просто невозможно. Что странно, так это... как же вас отправили сюда, не предупредив о предстоящих осложнениях? Ну да, одна рука начальства не ведает, что творит другая. И обе не ведают, чего, собственно, желает их хозяин, обычное дело.
