Алексей Писемский - Тюфяк
На этот вопрос Михайло Николаич решительно ничего не мог отвечать.
- Не жаловалась ли она по крайней мере часто на грудную боль?
Михайло Николаич сказал, что жена больше жаловалась на головную боль.
Врач задумался.
- Не было ли у них прежде кашля, кровохаркания? - спросил он.
Михайло Николаич не знал и этого. Лизавета Васильевна никогда не говорила мужу о своих болезнях.
- Впрочем, я вам скажу, - продолжал доктор, - что способы лечения одинаковы, но мне хотелось бы основательнее узнать, потому что я поставляю себе за правило - золотушные субъекты, пораженные легочным воспалением, по исходе воспалительного периода излечивать радикально, то есть действовать против золотухи, исправлять самую почву.
Блеснув таким образом перед Масуровым медицинскими терминами, врач велел пустить больной кровь, поставить к левому боку шпанскую мушку и прописал какой-то рецепт.
Масуров всю ночь не спал, а поутру послал сказать Павлу, который тотчас же пришел к сестре. Михайло Николаич дня три сидел дома, хоть и видно было, что ему очень становилось скучно: он беспрестанно подходил к жене.
- Ну, ведь тебе лучше, Лиза? Ведь ты, по виду-то, ей-богу, совсем здорова. Хоть бы посидела, походила, а то все лежишь. Встань, душка: ведь лежать, ей-богу, хуже. Вот бы вышла в гостиную, посидела с братцем; а я бы съездил - мне ужасно нужно в одном месте побывать.
Лизавета Васильевна улыбалась.
- Да ты поезжай.
- Нет, душа моя, - я дал себе слово, покуда ты лежишь, ни шагу из дому. Павел Васильич, сделайте милость, сядемте в бостончик, я вас в две игры выучу, или вот что: давайте в штос - самая простая игра.
Павел не решался играть ни в бостончик, ни в банк, говоря, что он ненавидит карты. Михайло Николаич от скуки принялся было возиться с Костей на полу, но и это запретил приехавший доктор, говоря, что шум вреден для больной. Масурову сделалось невыносимо скучно, так что он вышел в гостиную и лег на диван. Павлу, который обыкновенно очень мало говорил с зятем, наконец сделалось жаль его; он вышел к нему.
- Каким образом сестра захворала? - спросил Бешметев.
- Должно быть, простудилась, - отвечал Масуров, - я уж это и не помню как; только была у нас вот ваша Юлия Владимировна да Бахтиаров, вечером сидели; только она их пошла провожать. У Юлии-то Владимировны лошади, что ли, не было, - только она поехала вместе с ним в одном экипаже.
- С кем? - спросил, вспыхнув, Павел.
- С Бахтиаровым; а Лиза вышла провожать их на крыльцо, да, я думаю, с час и стояла на улице-то. Я и кричал ей несколько раз: "Что ты, Лиза, стоишь? Простудишься". "Ничего, говорит, мне душно в комнате". А оттуда пришла такая бледная и тотчас же легла.
- А в котором часу Юлия уехала? - спросил Павел.
- Да очень еще рано - только что мы чай отпили, ну, ведь вы знаете, весна, время сырое. Я помню, раз в полку, в весеннюю ночь, правду сказать, по любовным делишкам, знаете... да такую горячку схватил, что просто ужас. Ах, черт возьми! Эта любовь! Да ведь ужас и женщины-то! Они в этом отношении отчаяннее нас - в огонь, кажется, полезут!
Павел на этот раз очень недолго оставался у сестры и скоро ушел домой.
Прошла неделя. Лизавете Васильевне сделалось лучше. Доктор объявил, что воспаление перехвачено. Услышав, что у ней уже с полгода есть небольшое кровохаркание, и прекратив, как он выражался, сильное воспаление, он хотел приняться лечить ее радикально против золотухи. Между тем Павел день ото дня делался задумчивее и худел, он даже ничем почти не занимался в присутствии, сидел, потупя голову и закрыв лицо руками. Его мучила ревность... страшная, мучительная ревность. Случайно сказанные слова Масуровым, что Юлия уехала от них в одном экипаже с Бахтиаровым, не выходили у него из головы. Через несколько дней борьбы с самим собою он, наконец, решился спросить об этом жену.
- Вы на днях от сестры приехали с Бахтиаровым?
- Да, он довез меня в своем экипаже, - отвечала Юлия совершенно спокойным голосом.
"Или она дьявол, или она невинна! Я бы на ее месте при таком вопросе умер от стыда", - подумал Павел и уже не расспрашивал более жены. Подозрения его еще более увеличились от некоторых вопросов Лизаветы Васильевны - так, например, она спрашивала: "Кто у них часто бывает? Нельзя ли Павлу переменить место и ехать в Петербург, потому что в здешнем городе все помешаны на сплетнях и интригах", - а также и от некоторых замечаний ее, что Юлия еще очень молода и немного ветренна и что над нею надобно иметь внимательный надзор. Благородная Лизавета Васильевна была не в состоянии сказать брату прямо того, что она знала; но, с другой стороны, ей было жаль его, ей хотелось предостеречь его. "Но к чему это поведет? - думала она. Может быть, зло пройдет, и он не узнает". А что думала о самой себе, на это может отвечать ее болезнь.
Наконец, у Павла недостало более силы переживать свои мучительные сомнения. "Скажу, что пойду на целый вечер к сестре, а сам возвращусь потихоньку домой, - он, верно, у ней, - и тогда... тогда надобно будет поступить решительно; но, боже мой! как бы я желал, чтоб это были одни пустые подозрения". Вот что думал герой мой, возвращаясь домой обедать. Придя к себе, он боялся взглянуть на Юлию: ему было совестно ее, ему казалось, что она уже знает его намерение и заранее оскорбляется им. Юлия была действительно в этот день чем-то очень встревожена.
- Ты рано ли сегодня придешь? - спросила она Павла.
- По обыкновению, - отвечал Павел.
У него едва достало силы проговорить это слово.
Читатель, конечно, догадывается, что Павел не занимался в присутствии своими делами и сидел насупившись.
- Зачем это вы, Павел Васильич, ходите, когда у вас голова болит? сказал молодой писец. - И нам бы полегче было, и мы бы не пришли - у нас очень мало дел-то.
- Я сегодня уйду рано: у меня очень голова болит, - отвечал Павел.
- Павел Васильич, и мне нужно уйти, у меня дяденька именинник.
- Вишь какой подхалим, вечно выпросится, - подхватил другой, необыкновенно белокурый и страшно рябой писец.
Павел ушел через полчаса. Он шел домой быстро и, кажется, ничего ясно не сознавал и ничего определительно не чувствовал; только подойдя к дому, он остановился. Не лучше ли вернуться назад и остаться в счастливом неведении! Но как будто бы какая внешняя сила толкала его. "Что будет, то будет", подумал он и вошел в лакейскую, в твердом убеждении, что непременно застанет Юлию в объятиях Бахтиарова. Он прошел залу - в ней было темно; прошел гостиную - и там темно. Весь дом был пуст, только в девичьей светился огонек. Павел вошел туда.
- Никого нет дома? - спросил он.
- Никого-с, - отвечала, встав на ноги, Марфа.
Павлу очень хотелось спросить, где барыня, но он опять не решился.
- Дайте мне свечку в гостиную, - проговорил он каким-то странным голосом и вышел из девичьей.
Свеча была подана.
"Где же она? - подумал он. - Я непременно должен спросить: где она? Есть же на свете люди, которые сделали бы это не думав".
- Марфа! - закричал Павел необыкновенно громким голосом.
Марфа предстала.
- Есть какое-нибудь там вино?
- Есть, Павел Васильич, - мадеры, что ли, прикажете?
- Давай мадеры!
Марфа принесла целую бутылку и рюмку, но Павел потребовал стакан и, не переводя духу, выпил стакана три. Вино значительно прибавило энергии моему герою. Посидев несколько минут, он неровным шагом вошел в девичью и позвал Марфу в гостиную; Марфа вошла за ним с несколько испуганным лицом.
- Где барыня? - спросил Павел, не подымая глаз на служанку.
- Я не знаю, батюшка.
- Врешь, ты знаешь... где барыня?
- Батюшка, Павел Васильич! Наше дело рабское.
- Где барыня? - повторил Павел.
- Павел Васильич! Я маменьке вашей служила, я не могу вам льстить. Оне изволили уехать, батюшка Павел Васильич.
- Куда?
- Наше дело подчиненное, вы со мной можете все делать, а я скрыть не могу, потому что я маменьке вашей служила и вам служу.
- Куда же она уехала, тебя спрашивают?
- Оне изволили уехать, Павел Васильич, не в доброе место. Горько нам, батюшка Павел Васильич, мы не осмеливались только вам докладывать, а нам очень горько.
- Говори все!
- Если вы изволите приказывать, я не смею ослушаться, - оне изволят быть теперь у Бахтиарова. Я своими глазами видела - наши пролетки у его крыльца. Я кучеру-то говорю: "Злодей! Что ты делаешь? Куда барыню-то привез?" "Не твое, говорит, дело, старая чертовка"; даже еще выругал, разбойник. Нет, думаю я, злодеи этакие, не дам я господина своего срамить, тотчас же доложу, как приедет домой!
Через несколько минут Павел уж был близ квартиры Бахтиарова. Пролетка его действительно стояла у крыльца губернского льва. Кучер, разобидевший Марфу, полулежал на барском месте и мурлыкал тоненьким голоском: "Разлапушка-сударушка".
- С кем ты здесь? - проговорил Павел, быстро подойдя к нему, и толкнул его в бок.
