Алексей Писемский - Тюфяк
На другой день поутру, часу в двенадцатом, Масурова отправилась к брату. Я не могу здесь умолчать о том, что единственной причиною этой поездки был рассказ горничной девки. "Я, верно, застану его у нее, - думала Лизавета Васильевна, - а если нет, то нарочно буду заговаривать о нем и увижу, как она будет себя вести". Приехав к Бешметевым и увидя у крыльца лошадь Бахтиарова, она тихо прошла лакейскую, в которой никого не было, и еще осторожнее пошла по зале. Дверь в гостиную была притворена, и оставалось небольшое отверстие. Лизавета Васильевна не могла утерпеть и, не входя в комнату, заглянула в щель. Все сомнения рушились: Бахтиаров сидел на диване рядом с Юлией, которая одною рукой, опирающейся на стол, поддерживала свою голову, а другою держала затянутую в перчатку руку льва. Она была грустна и в заметном волнении! Что же касается до Бахтиарова, то он тоже смотрел довольно пристально на Юлию, но с каким именно выражением, Масурова не могла уже заметить, потому что сама едва удержалась на ногах. Дрожащими руками схватилась она за косяк двери и несколько минут пробыла как бы в бессознательном состоянии. Придя несколько в себя, она отошла от двери, начала довольно громко кашлять и с этими уже предосторожностями вошла в гостиную. При входе ее хозяйка сидела у окна за пяльцами, Бахтиаров оставался на прежнем месте. Юлия в смущении поздоровалась с сестрой и просила ее сесть. Несколько минут продолжалось странное молчание.
- А брат где? - спросила, наконец, Лизавета Васильевна.
- Он на службе, - отвечала Юлия. - Как теперь ваше здоровье?
- Мне лучше.
Здесь разговор прекратился на несколько минут.
- Как здоровье Михайла Николаича?
- Он здоров.
И опять разговор прекратился.
- Какое у вас миленькое платье! Где брали?
- У Кривоногова.
- У него все товары со вкусом.
- Нельзя сказать!
Опять молчание, которое прервала уже Лизавета Васильевна.
- Что вы теперь поделываете? - спросила она.
- Ничего особенного, вышиваю подушку.
- А я так ужасно скучаю: книг совершенно нет. Вы, я слышала, ma soeur, берете книги у Александра Сергеича, - сказала Лизавета Васильевна, указав глазами на Бахтиарова.
При этом намеке Юлия вся вспыхнула. Что же касается до губернского льва, то в первую минуту он надулся, но потом на устах его появилась улыбка, как будто бы ему был приятен намек Масуровой. Возобновившийся потом, после непродолжительного молчания, разговор также как-то не вязался, но зато очень много говорили глаза: Бахтиаров, не говоривший почти ни слова, несколько минут пристально смотрел на Лизавету Васильевну, которая, видно, была не в состоянии вынести его взгляда и потупилась; Юлия, по-видимому, глядевшая на свою работу, в то же время прилежно следила за Бахтиаровым и, поймав его продолжительный взгляд на Масурову, посмотрела на него с немым укором. Губернский лев тотчас начал глядеть на потолок. Лизавета Васильевна, с своей стороны, тоже все видела и, наконец, встала.
- Куда же вы? - спросила Юлия тем тоном, которым обыкновенно говорят хозяева гостям, когда искрение желают, чтобы они поскорее убирались восвояси.
- Домой. Дети одни. Прощайте, ma soeur, adieu, monsieur, - проговорила Масурова и уехала.
Во всей этой сцене Масурова, как мы видели, по возможности владела собою. Но когда она возвратилась домой, силы ее оставили; бледная, истерзанная, упала она на кресло и долго сидела в таком положении, а потом позвала было к себе Костю, игравшего у окошка бумажною лошадкою, хотела ласкать его, заговаривала с ним, но все напрасно - слезы невольно текли по щекам ее. "Господи!" - проговорила она, оттолкнула от себя ребенка и ушла в свою комнату. Приехал Михайло Николаич и не мог добиться от жены ни одного слова. Она сидела задумавшись и, кажется, решительно не понимала и не видела, что происходит вокруг нее.
По отъезде Масуровой Бахтиаров и Юлия несколько минут молчали.
- Она все знает, - сказала, вздохнув, Бешметева. - Вот видишь ли, продолжала она, устремив на Бахтиарова нежный взор, - что я еще сделала? ничего, а между тем злые люди клевещут на меня. Но я теперь спокойна; совесть меня не укоряет; если бы даже и папенька узнал, я бы и тому сказала, что я люблю тебя, но люблю благородною любовью. Я не понимаю, что у вас, мужчин, за страсть отнимать у женщин спокойствие души, делая из них, чистых и прекрасных, каких-то гадких существ, которых вы сами будете после презирать.
Бахтиаров не обратил, кажется, должного внимания на этот прекрасный монолог, потому что занят был какими-то собственными соображениями, и при последних словах он встал и взялся за шляпу.
- Куда же? - спросила Юлия.
- Нужно. Надо поздравить одного именинника, - отвечал лев.
- Опять меня оставляешь, бог с тобой!
- Нужно. Увидимся.
- Скоро?
- Скоро.
- Постой, два слова. Было у тебя что-нибудь с Масуровой?
- Решительно ничего.
- Лжете вы, monsieur, она в вас влюблена по уши, а теперь ревнует.
- Ты думаешь?
- А ты не видишь будто бы... Ох, какой ты хитрец!
- Adieu, - проговорил франт и, как бы желая загладить свою холодность, взял руку Юлии и крепко поцеловал ее...
Долго, очень долго смотрела Юлия вслед ему и потом в раздумье села за пяльцы, но не могла вышивать, потому что в подобном состоянии только для вида садилась за работу.
Между тем Бахтиаров приехал домой. Здесь я считаю себя обязанным представить читателю моему тот монолог, который произнес он сам с собою, ходя взад и вперед по своему залу. "Чудная эта женщина - Масурова, - думал он, - какие у ней прекрасные манеры! Насколько она лучше этой Бешметевой! А эта решительно дрянь: в каждом слове, в каждом ее движении так и лезет в глаза провинцией; покуда молчит, еще ничего: свежа... грудь хорошо развита... и, должно быть, довольно страстная женщина... Но Масурова... черт знает что за женщина. Вот три года, как я за ней ухаживал, и как она себя выдерживает! Не может же быть, чтобы это было одно кокетство; ну, а если это проистекает из нравственного чувства, из какого-то прирожденного благородства? Но страннее всего, я сам с нею теряюсь, я не могу быть ни решительным, ни настойчивым, делаюсь каким-то приторным вздыхателем, то есть отъявленным дураком. Сегодня она решительно ревнует. Давно бы мне схватиться за эту мысль. Притворюсь спокойным, заведу у ней под носом интригу, а женщины из ревности, что в переводе значит из самолюбия, решаются на все. Интереснее всего, что и эта госпожа Бешметева толкует о каком-то идеализме".
Затем губернский лев еще глубже начал вглядываться в свое сердце, и нижеследующие мысли родились в его голове: "Я просто ее люблю, как не любил ни одной еще в мире женщины. Как иначе объяснить, что я по целым вечерам припоминаю то время, когда она была еще девушкой? Что это было за умное и милое существо! Как был я счастлив, просиживая у них в их душных комнатах целые дни и наслаждаясь только тем, что глядел и любовался на нее! Даже теперь я женился бы на ней и, право, был бы, по возможности, счастлив. Мой расчет верен: какая и в настоящем своем положении она нежная мать и терпеливая жена".
Результатом этих размышлений было то, что Бахтиаров решился ехать к Масуровым.
Время до семи часов показалось ему очень долго; он беспрестанно глядел на часы и, наконец, не дождавшись, отправился в шесть с половиною. В расчете его было не застать Масурова дома, но, сверх ожидания, Михайло Николаич оказался налицо. Увидев Бахтиарова, он искренне обрадовался.
- А, ваше баронство! - вскричал Масуров. - Лиза! Барон приехал. Я вас все зову бароном; у вас в лице есть что-то такое важное... баронское. Милости прошу. Мы с женою часто о вас говорим. Я вас уж с неделю не видал... Ну, думаю, мой барон, должно быть, какую-нибудь баронессу обхаживает. Говоря таким образом, Масуров ввел своего гостя в гостиную. Прозвать приятеля бароном Михайло Николаич выдумал экспромтом, от радости, что его увидел. Лизавета Васильевна сидела за самоваром. Она поклонилась гостю довольно сухо.
- Честь имею представить вам господина барона, - говорил Масуров. Прошу покорнейше к столу. Я надеюсь, что ваше баронство не откажет нам в чести выпить с нами чашку чаю. Милости прошу. Чаю нам, Лиза, самого сладкого, как, например, поцелуй любви! Что, важно сказано? Эх, черт возьми! Я когда-то ведь стихи писал. Помнишь, Лиза, как ты еще была невестой, я к тебе акростих написал:
Лицом прелестна, как богиня
Или как будто б сам амур,
За все, за все тебя я обожаю ныне,
А прежде все влюблялся в дур.
Этот акростих Михайло Николаич тоже создал экспромтом.
- Что, ведь недурно?.. Ну, а ваше баронство, вы, я думаю, переписали акростихов всякого рода: и к Катенькам, и к Машенькам, и к Лизанькам - ко всему женскому календарю. Нынче, впрочем, я очень начал любить Перепетую, потому что имя это носит драгоценная для меня особа, собственно моя тетка. На днях дала триста рублей взаймы. Что же вы трубки не курите? Малый, дай трубку, вычисти хорошенько, горячей водой промой, знаешь!.. Люблю я вас, Александр Сергеич, ей-богу, славный вы человек!
