Степан Злобин - Остров Буян
С веселым грохотом кинул Якуня у печи охапку промерзших поленьев, и, пока он тер красные уши колючей варежкой, Аленка успела разжечь дрова.
— Возле месяца ажно круги, — воскликнул Якуня.
— На то и святки! — степенно ответил кузнец.
— А я помню, в святки шел дождь, — возразил Уланка лишь для того, чтобы сказать что-то против хозяина.
— Покоса на святках не помнишь? — спросила его Аленка.
И все засмеялись.
Живой, безудержный шум огня, оживление, болтовня и смех заглушили морозный треск бревен.
— Я чаю, в экую лють не придут женихи-то, — простодушно заметил Якуня.
— По мне б, хоть медова невеста — и то б не пошел экий холод! — сказал Уланка.
— Ты б и в жару не пошел. Тебе бы все на печи, то и сладко! — ворча оборвал кузнец, недовольный тем, что Якуня с Уланкой так попросту говорят о гостях «женихи».
Михайла и сам опасался, что не придут, боясь мороза. Вообще в этот год почти не бывало гостей, потому что жилось не сладко. Торговля, как и ремесла, шла худо: замена всех сборов, налогов и пошлин одним налогом на соль, которая вначале так радовала народ, оказалась тяжелым бременем. Ссылаясь на дороговизну соли, подняли цены рыбники, мясники, огородники, хлебники, а за ними — кожевники, шорники и железоторговцы. Все ссылались на дороговизну соли… Люди жались во всем — не шили лишней одежи, держали нековаными коней, вместо валенок и сапог все чаще ходили в лаптях и, разбив горшок или блюдо, не спешили на торг за новым… Не раз и у Михаилы случались дни, когда незачем было даже разжечь огня в кузнице и, придя на работу, жгли уголь в горне лишь для того, чтобы возле погреться.
— Бачка, пошто не железны гроба у мертвых? — спросил в такой день Якуня.
— Что брешешь, — сурово одернул кузнец.
— То бы работы нам было. Ишь, гробовщик Федоска стучит да стучит, а мы дураками в кузне.
— Иди домой, — отпустил Якуню Михайла.
Аккуратный во всем, домовитый, зажиточный, даже и он в этот год пошатнулся: он бы ковал кой-что впрок, на продажу, — придет свой час, и раскупят все: топоры и косы, подковы, серпы и скобы, — но ковать было не из чего. На железо не было денег, и железоторговцы отказывались давать в долг.
И случилось так, что в один из воскресных дней, в первый раз за всю жизнь Михаилы, в доме его не пекли пирогов. Это было начало, а там пошло; корова не стала доить, и не было денег купить молока; наконец появился в доме и хлеб с колючей мякиной, и горький, тяжелый хлеб из подмокшей муки с лебедой, и в каше не было меду, и лук покупали уже не длинной плетеной вязанкой, а по десятку луковиц…
Всем в городе было не до забавы, не до гостей…
По городу не хватало работы…
— От безделья и хворь! — жаловались посадские работяги, привыкшие из года в год трудиться, не разгибая спины, и никогда не знавшие никаких болезней, пока вслед за старостью не являлась спокойная смерть, приходившая как желанный и нужный отдых.
В железную лавку всегороднего земского старосты Менщикова Мошницын заехал дней за десять до рождества. По пути через город он захватил с собою в санях Аленку, которая ехала к своей крестной, стрельчихе, в Запсковье. Молодой сын Менщикова с привычной купеческой ухваткой отказал дать в долг железа, но, не желая отвадить почтенного кузнеца от своей торговли, отказывал «с вежеством» и сам проводил за дверь лавки.
В прежнее время Михайла помнил всегда о своем старшинском достоинстве первого псковского кузнеца. Он бы никогда не позволил себе еще раз повторять свою просьбу. Но нужда меняет людей. Михайла снял шапку перед сопливцем Андрюшкой.
— Андрей Семеныч, я вдвое отдам! — просящим и жалобным голосом вымолвил он.
— Бачка, едем! — властно окликнула вдруг Аленка. — Нече там плакать! — Она подобрала вожжи и, гордая, румяная от мороза, стыда и злости, в платке, покрывшемся инеем, как жемчужинами, сидела в санях, не глядя на молодого Менщикова.
И тут случилось, чего Михайла не ждал: купчик взглянул на Аленку, смутился, сам вспыхнул нежным девичьим румянцем и неожиданно заключил:
— А, была не была — бери пятьсот гривенок! Снимет бачка с меня башку!.. — И он засмеялся заискивающим смешком, словно ища сочувствия — но не у Мошницына, а у Аленки.
Когда молодцы наваливали в сани железо, Андрюшка вышел из лавки проститься.
— На святки к вам ряжены в гости нагрянем, — сказал он, не по обычаю напрашиваясь в дом.
— Милости просим!.. Медку поставим, — сказал из вежливости Михайла.
Он взглянул на Аленку. Она сидела в санях, словно не слыша всего разговора и глядя в другую сторону.
Прошли три первых дня рождества, и вот уже два дня по улицам вечерами шатались озорные ватаги ряженых с песнями, гамом и свистом… На третий день трахнул мороз. Улицы несколько приутихли, но в доме Мошницына третий вечер готовились ко встрече гостей…
«Невеста уж выросла! — ожидая гостей, думал кузнец об Аленке. — С таким-то зятем и можно дела поправить. Сват свата в беде не кинет, — всегда со своим железом… А там на немецкий лад и в торгу кумпанию учиним!»
Но вслух Михайла не говорил всего. Только раз-другой за все дни он обмолвился словом «жених», и хоть было оно произнесено без Аленки — Якуня и Уланка это словцо подхватили… Аленка будто не слышала, словно ее не касалось и богатый жених хотел сватать совсем не ее, а Якуню или Уланку.
Аленка не мыслила о замужестве даже и втайне, но «жених», молодой, разодетый, богатый купеческий сын, сын всегороднего земского старосты, был ей занятен: чужой, незнакомый, впервые встреченный, с кем не сказала слова, — и вдруг в женихи! Гордость своей девичьей красой проснулась в Аленке.
Однако «жених» не шел. В первый день его ждали с нетерпением и с болтливым любопытством, во второй — с досадой, на третий — молча и каждый с тайною злостью.
Каждый раз, когда с улицы раздавалась песнь, когда слышались звуки бубна и смех молодежи, все настораживались и ждали, и только Аленка старалась беспечно-непринужденно запеть или вдруг занималась какой-то работой… Но гурьба за гурьбой проходили по улице мимо…
— Жених не жених — сатана нечистый! — не выдержав, вдруг прорвался Якуня. — Пришел так пришел, а нет — и не надо! Без него пошел бы куда с другими, а тут просидишь целы святки дома!..
— А ты не сиди! Тебя, что ли, сватать! — зло огрызнулась Аленка, словно Якуня винил ее, и вдруг зарделась и замолчала, прислушиваясь.
Несколько пар ног обивали о крыльцо избы налипший снег. За дверью слышались приглушенные голоса.
— Тук-тук-тук! — раздался вместо стука шутливый выкрик.
Разом оживший Якуня окликнул:
— Кто тут?
— Черные черных волокут! — отозвался чужой, незнакомый голос.
Якуня скинул с двери крючок, и с морозным паром в избу вломились четверо ряженых. Визг волынки и звон бубна ворвались с ними. В доме стало тесно и весело. Отвернувшись от ряженых, Аленка схватила вдруг кочергу и стала ворочать в печи дрова, от чего еще веселее наполнили горницу беглые отсветы пламени…
Трех бородатых седых монахов в глиняных «харях», связанных общей веревкой, вел страшный рогатый черт. Черт играл на волынке, монахи плясали, тряся бородами и подобрав над лаптишками длинные черные подолы.
— Аленка, жених-то, знать, черт! — на ушко сестренке шепнул Якуня.
Она отмахнулась. Черт был самый стройный, самый высокий из всех, он задорно дергал веревку, подбадривая монахов плясать и голосисто им подпевая. Уланка шутил над чернецами, дергая то одного, то другого за ряски, стараясь сорвать хари и пеньковые бороды. Якуня скрылся на миг и вылез девчонкой, одетой в Аленкино платье. Сама Аленка захлопотала, обнося гостей пряниками, орехами, пьяным медом, припасенными к празднику из последнего…
Кузнец сидел в уголку, наблюдая веселье. Он умел примечать людей. Красавец Андрюшка Менщиков был сероглазый и светло-русый, а из-под бычьих рогов святочного черта над харей высовывалась черная прядь волос. Черт — не Андрюшка. Какой же из трех чернецов жених? — старался понять Мошницын.
Двое монахов пели, шутили, выкрикивали озорные слова, третий держался молча, словно боясь, что услышат его голос. «Не тот ли Андрюшка?» — подумал Михайла. Он присмотрелся еще раз к монаху и вдруг разгадал: творился сплошной обман — здесь не было и помину жданного жениха. Мошницын узнал монаха и дернул его за ряску.
— Постой-ка, отче святой, — негромко с усмешкой подозвал он.
Монах задержался.
— Обманул ты меня, Иван, — продолжал кузнец тихонько и добродушно. — Мы ждали тут женихов, ан ты прибрался!.. Ну, пришел — стало, гость! Мир так мир!..
— Женихов?! — воскликнул Иванка. Это слово его обожгло почему-то обидой: «Или Аленка уже невеста? Вишь — сватают! Женихов ждала — то-то и веселится!»
Иванка взглянул в лицо кузнеца потемневшим взором, словно искал, на чем бы сорвать досаду. Он сдернул с лица свою «харю» и бросил об пол так, что сверкнули по всем углам черепки.
