Юрий Коваль - Суер
- Погодите, не спешите нюхать. Это - курарэ! Толченое курарэ! Здесь как раз хватит, понюхал - и... Вы, кажется, просили?
- Что это значит? - сказал Суер-Выер. - Ты с самого начала знал, чем все кончится?
- Конечно, нет. Мне и в голову не приходило, что этот спектакль у них так здорово разыгран. И потом, согласитесь, выбежать из самого себя - это действительно редчайший случай. Но курарэ! Курарэ ведь может пригодиться в любом из вариантов: убежал или не убежал, а курарэ-то вот, пожалуйста! Тому, кто хочет убежать от самого себя, курарэ - хороший подарок.
- Да-а, - протянул Суер. - Но как ты истолкуешь камень, ложку и чеснок?
- Дорогой сэр! - отвечал я с поклоном. - Я уже и так не в меру разболтался. Камень, ложка и чеснок - предметы достойные. Их можно толковать как хочешь и даже сверхзамечательно. Я могу истолковать, но дадим же слово самому молчаливому. Пусть истолкует юнга Ю. У него нет денег, но есть некоторый хоть и детский, но симпатичный разум. Прошу вас, господин Ю.
Тут юнга открыл было рот, но в дело неожиданно влез Покинутый сам собою.
- Погодите, господа, - сказал он. - Какой камень? Какой чеснок? Тут воссоединение вот-вот произойдет, а вы Бог знает о чем толкуете. Давайте же скорей червонец, а то убежит, свинья такая!
- Слушай, помолчи, а! - сказал старпом. - Помолчи, потерпи.
- Что там происходит? - крикнул из-за скалы Бежавший.
- Хрен их поймет! Про чеснок толкуют. А мне яду дали.
- Чесноком не бери! А много ли яду?
- Да всего мешочек. Короче, полк солдат не отравишь, но на одного полковника хватит. А денег не дают.
- Ну ты хоть корчился в муках-то?
- Замучился корчиться. Такие судороги отмочил да железные конвульсии, а все равно не дают.
- Во жлобы какие приехали! Они что, из Парижа?
- Да вроде из Москвы, говорят.
- Ага, ну понятно.
- Эй вы, РАЗБЕЖАВШИЕСЯ! А ну-ка молчать! - гаркнул старпом. - Цыц! Нишкни! Помалкивай! Где Чугай-ло? Сейчас позову! Юнга, говори!
Разбежавшиеся приутихли, особенно этот, что остался, тот за скалой еще немного хорохорился, но на всякий случай заткнулся.
- Человеку с деревянной рукой - камень? - спросил юнга. - Я думаю, это просто. Скорей всего, точильный камень - точить стамески для резьбы по дереву. Пеплоголо-вому - ложку! Отметим, деревянную. Ему не хватало пеплу. Ложку можно сжечь - и пригоршня пепла налицо! Нищему духом - головку чесноку. Это тоже просто. Если он съест чеснок - духу не прибавится, зато появится запах. А запах, как известно, в некотором роде замена духу. Во всяком случае, ему вполне можно будет сказать: "Фу! Фу! Какой от тебя дух идет!" Довольны ли вы таким объяснением, господин мой?
- Вполне, - ответил я, рассмеявшись от всего сердца. - Это - шикарное объяснение. Оно мне, признаться, и в голову не приходило. Камень-то я дал довольно-таки тяжелый, это вместо гнета, чтоб на крышку давить, когда капусту квасишь, ложку подал в двух смыслах: суп есть и пеплом главу из нее посыпать, к тому же как напоминание о родной нашей России, ложка-то резана в окрестностях села Ферапонтова, а головку чесноку подал потому, что мне-то самому чеснок вреден, язва от него разыгрывается.
- Ха-ха! - деланно сказал капитан. - Это все вранье! Болтовня! Фиглярство. Все подаяния имеют глубокий философский смысл: камень - символ вечности, ложка - символ духовной пищи, чеснок - символ жизненной силы.
- Ну что ж, капитан, - сказал я, - вы - великий человек, вам и видней. Убежден, что вы сумели бы истолковать все что угодно, даже если б я подал нищим перо ветра и стакан тумана.
Глава LXXI. Перо ветра
Не перо ли ветра коснулось мимолетно моей щеки и все вокруг преобразилось?
Пронзительно зазвучало глубокодонное небо, золотым ободом изогнулся песок, косо встали к небу люди и кипарисы, все удалилось и замерло навеки.
(Нет-нет, все двигалось по-прежнему: и волны набегали, и люди шевелили губами, и облака плыли, и пыль клубилась облаками, и чайка свистела крыльями, . и падал Икар, и мышь бежала, но все равно ВСЕ замерло даже в этом движении.) И все стало пронзительно, ясно и вечно. И все не так, как за секунду до этого. И уже совершенно не волновали ни червонцы, ни бегство от себя, ни эти несчастные, прости меня Господи, нищие! Перо ветра? Оно? Да! Оно!
Оно свистнуло и овеяло наши лбы, рассыпало мысли, просветлило взор, прошептало запах детства.
Вспорхнуло? Скользнуло? Пропало?
Улетающее перо ветра?
Нет! Нет!
Постой! Погоди! Не улетай так быстро!
Побудь еще на щеке, ведь ты важнее всего!
Пусть все так и стоит колом и косо по направлению к небу, пусть движется, замерев.
Какое же это счастье - ясность в душе!
Господи! Спаси и сохрани всех страждущих, бегущих, блуждающих впотьмах, слепых детей своих, не ведающих, что ведают счастье!
Спаси их, Господи, а мне... а мне...
- Ну что? Ну что тебе? Что?
- Пахомыч, друг! Стакан тумана!
- Да вот же он! Пей! Я вздохнул залпом. Захлебнулся. Задохнулся.
Помер. Снова помер.
Ожил, помер, вздохнул, замер. Забился, помер, огляделся вокруг.
Все так и стояло колом и косо, и солнце, и тени густые - ух! берлинская лазурь, я вот тебе! - крон еще хрен желтый, твореное золото - и киноварь, киноварь, киноварь, с какого тебя дерева содрали?
- Туману, Пахомыч, туману! Я так и знал, что этот остров не доведет до добра! Туману же дай!
- Да вот же он! Пей!
- Туману! Туману! Туману! Чтоб ясность была!
- А что касательно червонца. Как видите, милостивый государь мой, отчего-то никто не дает!
- Сэры, сэры! Может быть, скинетесь? Людка, Боряшка, лименты.
- Да вы сами видите, у нас друг туману требует. Видимо - солнечный удар. Нам нужно срочно на корабль.
- Сэр! Последний трюк! Клянусь, этого никто не умеет делать! Я сейчас сойду с ума! Понимаете? Отделю от себя свой ум, вспрыгну на него, как на пирамиду, и по ступенькам, по ступенькам вниз, вниз, вниз...
- Не надо, - прорвался я, оглядывая стоящий колом мир и звук в нем, не надо... вот червонец... с ума сходят все время и без пирамиды и ступенек... а этот убежавший пусть вернется. Только поскорее... червонец за то, чтоб мне не смотреть. Ясно? Закрываю глаза! Бери червонец.
Я закрыл глаза и почувствовал, будто перо ветра смахнуло монету с моей руки.
Потом что-то шелестело, хрустела галька, сипел песок, но я не открывал глаз, пока Пахомыч не сказал:
- Сошлися!
И я открыл глаза.
Перо ветра, конечно, улетело.
Пальмы брякали кокосами.
Нищие тянули руки.
Суер раздавал червонцы.
Я шел к шлюпке.
Глава LXXII. Стакан тумана
Ух, какое огромное облегчение почувствовал я, когда мы наконец отвалили от этого тяжелейшего острова. Гора с плеч!
И матросы гребли повеселее, и Суер глядел в океан платиновым глазом, лоцман Кацман отирал просоленный морем лоб, Пахомыч споласкивал граненый стакан, перегнувшись через борт.
- Слушай-ка, Пахомыч, - сказал я, - откуда у тебя туман-то взялся?
- Туман у меня всегда при себе, - отвечал старпом, доставая из внутреннего жилетного кармана объемистую флягу (так вот что у него все время оттопыривалось! А я-то думал - Тэтэ!). На этикетке написано было "ТУМАН", 55 копеек:
Т - трудноусвояемый
У - умственноудушающий
М - моральноопустошительный
А - абалдительный
Н - напитк.
- Напитк? - утомленно переспросил я. - А "О"-то куда подевалось?
- А "О", господин мой, вы как раз и выпили, находясь в состоянии помрачения. Не желает ли кто распить и остальные буквы?
- Можно, - сказал Суер. - Немножечко "А". Тридцать пять грамм, на самое донышко.
- А мне "ЭН", - согласился и лоцман. - На два пальца.
- А вам, юнга?
Юнга промолчал. Он вообще как-то поник, замолк, иссяк.
- Что с вами? - ласково спросил старпом. - Нездоровится? Глоток тумана вполне поможет. Это проверено.
- Я здоров, - отвечал юнга, - но немного расстроен. Дело в том, что там, на острове - мой бедный папа.
- Там? Папа? И вы промолчали?
- Растерялся... Да и вы были слишком заняты туманом и этим бегством от самого себя.
- Что же теперь делать? - спросил Суер, оглядывая нас. - Возвращаться?
- Не обязательно, - сказал юнга, - я только посмотрел на него, и достаточно.
- Но вы уверены, что это ваш отец?
- Конечно, сэр. Вот его портрет, всегда при мне, - и юнга достал из-за пазухи золотой медальон, на котором изображен был человек вроде бы с усами, а вроде бы и без усов.
- Не пойму, - сказал старпом, - с усами он или без.
- Вот это-то и есть главная примета, - отвечал юнга. - Мне и мама всегда говорила. Главная примета папы: так это не поймешь - с усами он или без.
- Надо возвращаться, - сказал капитан, - все-таки должен же сын поговорить с отцом, тем более с такою приметой. Дело за тобой, друг мой, - и капитан глянул мне в глаза, - в силах ли ты вернуться?
- Я не в силах, - отвечал я, - но и не вернуться тоже нельзя. Ненавижу этот остров, но потерплю. Пахомыч, друг, еще хоть полстакана.
Глава LXXIII. Сидящий на мраморе
Нашим возвращением островитяне были потрясены не меньше, чем крепдешином в небе.
