Иван Крылов - Том 3. Басни, стихотворения, письма

   Могучий Лев, гроза лесов,
  Постигнут старостью, лишился силы:
Нет крепости в когтях, нет острых тех зубов.
  Чем наводил он ужас на врагов,
И самого едва таскают ноги хилы.
    А что всего больней,
Не только он теперь не страшен для зверей,
Но всяк, за старые обиды Льва, в отмщенье,
Наперерыв ему наносит оскорбленье:
То гордый конь его копытом крепким бьет,
    То зубом волк рванет,
   То острым рогом вол боднет.
   Лев бедный в горе толь великом,
Сжав сердце, терпит всё и ждет кончины злой,
   Лишь изъявляя ропот свой
    Глухим и томным рыком.
Как видит, что осел туда ж, натужа грудь,
   Сбирается его лягнуть
И смотрит место лишь, где б было побольнее.
«О, боги!» возопил, стеная, Лев тогда:
  «Чтоб не дожить до этого стыда,
Пошлите лучше мне один конец скорее!
    Как смерть моя ни зла:
Всё легче, чем терпеть обиды от осла».

   По дебрям гнался Лев за Серной;
   Уже ее он настигал
   И взором алчным пожирал
   Обед себе в ней сытный, верный.
  Спастись, казалось, ей нельзя никак:
Дорогу обои́м пересекал овраг;
Но Серна легкая все силы натянула —
   Подобно из лука стреле,
   Над пропастью она махнула —
И стала супротив на каменной скале.
    Мой Лев остановился.
На эту пору друг его вблизи случился:
    Друг этот был — Лиса.
«Как!» говорит она: «с твоим проворством, силой,
  Ужели ты уступишь Серне хилой!
Лишь пожелай, тебе возможны чудеса:
  Хоть пропасть широка, но если ты захочешь,
    То, верно, перескочишь.
Поверь же совести и дружбе ты моей:
Не стала бы твоих отваживать я дней,
     Когда б не знала
  И крепости, и легкости твоей».
  Тут кровь во Льве вскипела, заиграла;
  Он бросился со всех четырех ног;
Однако ж пропасти перескочить не мог:
  Стремглав слетел и — до-смерти убился.
   А что́ ж его сердечный друг?
  Он потихохоньку в овраг спустился
И, видя, что уж Льву ни лести, ни услуг
     Не надо боле,
   Он, на просторе и на воле,
   Справлять поминки другу стал
И в месяц до костей он друга оглодал.

   Крестьянин засевал овес;
   То видя, Лошадь молодая
  Так про себя ворчала, рассуждая:
«За делом столько он овса сюда принес!
  Вот, говорят, что люди нас умнее:
  Что́ может быть безумней и смешнее,
   Как поле целое изрыть,
    Чтоб после рассорить
   На нем овес свой попустому?
Стравил бы он его иль мне, или гнедому;
Хоть курам бы его он вздумал разбросать,
Всё было б более похоже то на стать;
Хоть спрятал бы его: я видела б в том скупость;
А попусту бросать! Нет, это просто глупость».
Вот к осени, меж тем, овес тот убран был,
И наш Крестьянин им того ж Коня кормил.

   Читатель! Верно, нет сомненья,
Что не одобришь ты конева рассужденья;
  Но с самой древности, в наш даже век,
   Не так ли дерзко человек
   О воле судит Провиденья,
   В безумной слепоте своей,
Не ведая его ни цели, ни путей?

    У Льва служила Белка,
Не знаю, ка́к и чем; но дело только в том,
Что служба Белкина угодна перед Львом;
А угодить на Льва, конечно, не безделка.
За то обещан ей орехов целый воз.

Обещан — между тем всё время улетает;
А Белочка моя нередко голодает
И скалит перед Львом зубки́ свои сквозь слёз.
Посмотрит: по́ лесу то там, то сям мелькают
   Ее подружки в вышине;
Она лишь глазками моргает, а оне
Орешки, знай себе, щелкают да щелкают.
Но наша Белочка к орешнику лишь шаг,
    Глядит — нельзя никак:
На службу Льву ее то кличут, то толкают.
Вот Белка, наконец, уж стала и стара
И Льву наскучила: в отставку ей пора.
    Отставку Белке дали,
И точно, целый воз орехов ей прислали.
Орехи славные, каких не видел свет;
  Все на-отбор: орех к ореху — чудо!
    Одно лишь только худо —
   Давно зубов у Белки нет.

   На Щуку подан в суд донос.
  Что от нее житья в пруде не стало;
   Улик представлен целый воз,
  И виноватую, как надлежало,
  На суд в большой лохани принесли.
   Судьи невдалеке сбирались;
   На ближнем их лугу пасли;
Однако ж имена в архиве их остались:
    То были два Осла,
Две Клячи старые, да два иль три Козла;
  Для должного ж в порядке дел надзора
Им придана была Лиса за Прокурора.
   И слух между народа шел,
Что Щука Лисыньке снабжала рыбный стол;
Со всем тем, не было в судьях лицеприязни,
  И то сказать, что Щукиных проказ
Удобства не было закрыть на этот раз.

Так делать нечего: пришло писать указ,
Чтоб виноватую предать позорной казни
  И, в страх другим, повесить на суку.
«Почтенные судьи!» Лиса тут приступила:
«Повесить мало: я б ей казнь определила,
Какой не видано у нас здесь на веку:
Чтоб было впредь плутам и страшно, и опасно —
  Так утопить ее в реке». — «Прекрасно!»
Кричат судьи. На том решили все согласно.
   И Щуку бросили — в реку!

Орел пожаловал Кукушку в Соловьи.
    Кукушка, в новом чине,
   Усевшись важно на осине,
   Таланты в музыке свои
    Выказывать пустилась;
    Глядит — все прочь летят,
Одни смеются ей, а те ее бранят.
   Моя Кукушка огорчилась
И с жалобой на птиц к Орлу спешит она.
«Помилуй!» говорит: «по твоему веленью
  Я Соловьем в лесу здесь названа;
  А моему смеяться смеют пенью!» —
«Мой друг!» Орел в ответ: «я царь, но я не бог.
Нельзя мне от беды твоей тебя избавить.
Кукушку Соловьем честить я мог заставить;
Но сделать Соловьем Кукушку я не мог».

С знакомцем съехавшись однажды я в дороге,
С ним вместе на одном ночлеге ночевал.
  Поутру, чуть лишь я глаза продрал,
И что же узнаю? — Приятель мой в тревоге:
Вчера заснули мы меж шуток, без забот;
Теперь я слушаю — приятель стал не тот.
  То вскрикнет он, то охнет, то вздохнет.
«Что сделалось с тобой, мой милый?.. Я надеюсь,
  Не болен ты». — «Ох! ничего: я бреюсь».—
«Как! только?» Тут я встал — гляжу: проказник мой
У зеркала сквозь слез так кисло морщит рожу,
Как будто бы с него содрать сбирались кожу.
Узнавши, наконец, вину беды такой,
«Что́ дива?» я сказал: «ты сам себя тиранишь.
    Пожалуй, посмотри:
  Ведь у тебя не Бритвы — косари;
Не бриться — мучиться ты только с ними станешь».—
    «Ох, братец, признаюсь,
    Что Бритвы очень тупы!
Ка́к этого не знать? Ведь мы не так уж глупы;
Да острыми-то я порезаться боюсь».—
  «А я, мой друг, тебя уверить смею,
  Что Бритвою тупой изрежешься скорей,
  А острою обреешься верней:
    Умей владеть лишь ею».

  Вам пояснить рассказ мой я готов:
Не так ли многие, хоть стыдно им признаться,
    С умом людей — боятся,
И терпят при себе охотней дураков?