Мустай Карим - Долгое-долгое детство
Придя из школы, я положил голову в теплые ладони Старшей Матери и тихо заплакал.
- Чему плачешь, синнай? - спросила она. Я не ответил. Хорошо, хоть ее теплые руки есть, можно положить голову и поплакать. Только по щеке провела - и все мои мучения сняла.
Много раз потом бесприютная голова будет искать пристанища, чтобы избыть тоску... Но Старшая Мать волшебными своими руками уже прикроет тихонько за собой дверь этой жизни и уйдет навсегда...
Так что каково им, Марагиму и Ак-Йондоз, я по себе знаю. Только похоже, что все это пустыми слухами оказалось. Неделя прошла с разговора моих матерей, месяц прошел, но улица о них молчала. На нашем Верхнем конце только повод дай, даже не повод, зацепку малую, - все косточки перемоют, высмеют да осрамят. "Жена того-то мужу той-то подмигнула... Такой-то сват такую-то сватью чуть было не соблазнил... А тот, веселый человек, вон к той вдове в окно царапался..." Женщины у сепаратора, мужики в караульной избе, девушки, когда по воду идут, этими сплетнями рты себе полощут. А острословы, вроде Асхата, и песенку позабористей сочинят.
Один джигит на вечерних игрищах, когда в пляс пошел, про того незадачливого свата песню спел:
Бирюзовым перстеньком Сватья поманила. Под ракиту завлекла, А прийти забыла.
Надевает сватья шаль, Кайму золотую. Попадется, не дай бог, - Сразу расцелую.
А уж если на женщине или девушке и впрямь грех нешуточный или подозрения в том основательные, у тех раньше, говорят, ворота дегтем мазали, лошадям хвост и гривы подрезали. Теперь уже вроде такого нет. Но стоит кому-то разок в чужих глазах осрамиться да за чей-то язык зацепиться - просто не вырвется. Жерновами перемелют да ситом просеют.
Марагима же и Ак-Йондоз ни ветры, ни наветы не касались. Знать, кто-то шепнул Младшей Матери свою досужую выдумку, шепнул да затих. Ладно, так оно и лучше, забудем...
Но они сами не дали забыть.
Бывает так: глазами увидишь и своим глазам не веришь. Стоишь и маешься. Я тоже, когда увидел, растерялся поначалу, глазам и ушам своим не поверил.
Нечаянным очевидцем же я оказался по милости нашего бродяги бычка-двухлетки. В тот вечер он опять со стадом не вернулся. В поисках бычка мы, мужчины нашего дома, разбрелись по разным концам луга, где пасется аульское стадо. Уже сумерки давно пали, уже в ночь сгустились, когда я, усталый, приплелся к Девичьей Горе. В самый раз было выкурить табак, щепотку которого я днем у брата Муртазы стянул. Я уселся под одиноким дубом на склоне, достал бумагу и скрутил самокрутку. А спичек не нашел. Поискал-поискал, нет. Выронил где-то. Знать, ворованное мне впрок не пошло.
Только я собрался встать, как что-то большое, странное показалось на склоне горы. Человек - не человек, зверь - не зверь. Что-то непонятное, страшное. Оно медленно поднималось ко мне. У меня душа в пятки юркнула. Вот-вот совсем выскочит. От моего сердечного стука дерево вздрагивает. Чудище уже разглядеть можно. Две головы у него, две ноги, а рук то ли четыре, то ли шесть, и не сосчитать. На дерево залезть, что ли? Нет, от такого гифрита и на дереве не спасешься. Ну что будет, то будет, шевелиться нельзя. Думал, бычка-двухлетку ищу, вышло смерть свою. Тот не нашелся, так эта сама меня нашла. Завтра утром встанут ото сна и всем домом, всей семьей будут по мне слезы лить. И та девочка об угольке своем горько пожалеет. Я крепко зажмурился, и перед моими глазами прошли ворота нашего кладбища, месяц на мечети, только что вырытая могила.
- Любишь? - мужским голосом спросила одна голова гифрита.
- Люблю... люблю... - ответила нежным женским голосом другая голова.
- Очень-очень? - допытывалась первая.
- Если бы не очень-очень, как бы я ради этой щепотки счастья такую ношу страданий несла? Все равно не каюсь. Я свой золотничок счастья, который вот здесь, у тебя на груди, на золотые горы не променяю.
И тут - "чьють!" - какая-то птица пропела. Спросонок, наверное, кошмар какой-нибудь приснился.
- Хочешь, возьму тебя и высоко, вон на ту белую звезду, подниму? сказал мужской голос. - На твою звезду...
И вправду, высоко в небе сияла белая звезда. Она вздрагивала, будто тянулась к земле. Вот сейчас оторвется от неба и слетит на Девичью Гору. Я уже немного успокоился. От такого гифрита мне урона не будет, у него своя печаль.
- Мне с тобой и на земле хорошо. Что мы на этой звезде оставили? Я и так свое имя не люблю. Только тебя люблю.
Опять та птица, угомону ей нет, на сей раз дважды пропела: "Чьютьчуть!"
- Душа всю жизнь томилась, тебя искала.
- Кто ищет - найдет, любимую обоймет, - пропела женщина. И та птица тоже, вслед за ней, свою песню повторила: "Чьють-чуть!"
- Ты смеешься, Ак-Йондоз, а я вот все время в тоске, - пожаловался мужчина.
- Говорю же, когда я с тобой, нет для меня ни горя, ни страха. Они там, в другом месте.
Богатырь Марагим, неся Ак-Йондоз, как малого ребенка, на руках, прошел рядом со мной. Меня они не заметили. Я смотрел, как они уходили вверх, и в ту ночь впервые догадался, почему взор влюбленных не в травяную тлю упирается, а в небо к беркуту рвется. Сам почувствовал, отчего они на высоту, на вершины гор стремятся. И словами этого не расскажешь, не объяснишь.
Затихли шаги, и пустой, неуютной стала ночь, весь звездный мир потускнел над головой. Сам я здесь стою, а душа моя за ними увязалась. Красивые их голоса, речи зачаровали меня. Только не понравилось, что Марагим Ак-Йондоз, как ребенка, на руках носит. Крепко не понравилось. Та тоже - своих ног будто нет.
Через сорок три года в горах Чехии на закате солнца я опять будто их увидел... Марагимовой стати молодой парень нес на вытянутых руках любимую и бегом, без тропок и дорог поднимался по крутому склону. А сам смеется. Мне понравилось это. Очень понравилось. "Молодец, джигит, молодец", - сказал я про себя. В это время мы с Раузой, взявшись под руки, по извилистой тропинке осторожно спускались вниз. "Молодец, джигит!" - повторил я и оглянулся еще раз. К поздней моей досаде, никого я вот так на руках в гору не возносил. Сейчас-то с радостью бы понес - да уже не под силу. А если бы даже и под силу - уже не под стать, люди смеяться будут. В гору, оказывается, тоже в свое время, когда положено, всходить надо... Еще раз оглядываюсь я, всматриваюсь в давнюю даль - на сорок три года назад, и говорю: "Молодец, Марагим, молодец!"
Прошли мимо Марагим и Ак-Йондоз, и будто разошлась немного ночная тьма. Казалось, там, где они идут, страхи разбегаются, сомнения в траву уползают. Я шагнул было вслед за ними, но опомнился и медленно побрел домой. Вскоре я зачем-то снял фуражку. Что-то упало и прогремело по камням. Это был коробок со спичками. Видно, спрятал я его в фуражку и забыл.
...Сейчас я думаю: если бы этот коробок сразу нашелся, то какую большую радость тех двоих спугнула бы, какую великую тайну осветила одна неосторожно чиркнутая спичка.
Как такую тайну в себе удержать? День терплю, два терплю. К третьему дню все терпенье вышло. Хоть на минарет мечети лезь и оттуда вместо азана кричи.
Я выбрал момент, когда Старшая Мать была одна, и вызвал ее в сарайчик.
- Что, синнай, сметаны захотел? - спросила она.
_- Нет, Старшая Мать, у меня тайна есть, хочу тебе рассказать.
- Уж верно, особенная тайна, если даже от сметаны отказываешься.
- Особенная, Старшая Мать. Слухи-то, про Марагима и Ак-Йондоз, правдой оказались!
- Какие слухи? Откуда?
- Ну, тогда вечером... Младшая Мать... - язык споткнулся о зубы. И вовремя. Чуть-чуть мое соглядатайство не открылось. - Люди говорят... народ...
- Пустое.
- Не пустое, вовсе не пустое! Ночью, когда бычка искал, я сам их на Девичьей Горе вдвоем видел!
- Тьфу, тьфу, тьфу, дитятко! Показалось тебе. В темную ночь всякие страсти человеку видятся. Очень уж темная была ночь.
- Я и разговоры их слышал, Старшая Мать. Валлахи! Хлебом, солнцем клянусь! Что я - врун, что ли?
- Не врун. Просто ошибся ты, померещилось. Ошибка ложью не считается.
- И видел, и слышал!
- Порой человек больше нужного видит, больше положенного слышит. Полно, сынок, попусту головы себе не забивай.
Я хотел было обо всем по порядку рассказать, но Старшая Мать верить мне не собиралась, и рассказывать я не стал.
- Чему люди не поверят, того людям не рассказывай, - сказала она напоследок. - Сплетником прослывешь - позору не оберешься.
Позора мы всем домом боимся. "Пусть лучше конь под тобой падет, чем слово твое ложью окажется", - говорит мой отец. Может, и вправду все только привиделось мне? Ведь Старшая Мать так говорит.
Но разве заглушить эти голоса?.. "Любишь?" - "Люблю"... Если они даже вот здесь, в моих ушах, замолкнут, - там, на Девичьей Горе, они все равно останутся!
Почему Старшая Мать так упорно доказывала, что все это только померещилось мне, я понял только сейчас. Была у древних греков богиня - влюбленным помогала, от бед защищала. Звали ее Афродита. Конечно, моя Старшая Мать об этой богине и знать не знала, и слыхом не слыхивала. Но, сама того не ведая, она для Марагима и Ак-Йондоз той богиней стала. О милосердная Афродита улицы Серее!
