Владимир Войнович - Монументальная пропаганда
Адмирал надел очки и долго глядел на меня поверх стекол (если смотреть поверх, то зачем было надевать?).
- Вы хотите сказать: неплохо? - смутился я.
- Нет, - ответил мне Адмирал. - Пожалуй, могу сказать про вашего Шубкина, что как писатель он слаб, как мыслитель он глуп, а в остальном я перед ним преклоняюсь.
Глава 9
- Говорит Би-би-си. Западные корреспонденты передают из Москвы, что Никита Хрущев смещен с поста первого секретаря и выведен из состава Президиума Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Со...
И дальше загалдели, завыли давно не включавшиеся глушилки.
Аглая оторвала голову от подушки и стала думать, приснился ей этот текст или в самом деле был произнесен? Западные корреспонденты передают... Опомнившись, она кинулась к телевизору.
Было еще раннее утро, но по первому каналу уже показывали детский мультипликационный фильм "Девочка и медведь", а второй канал пока не работал. У Аглаи был старый репродуктор в виде тарелки, она включила его и целый час подряд слушала передачи: "На зарядку становись!", "Для тружеников села", "Пионерская зорька", "В гостях у композитора Туликова". В конце концов дождалась новостей, но в них - ничего, кроме полета трех космонавтов, битвы за урожай, задутия где-то домны и спуска на воду нового дизель-электрохода. Имея большой опыт потребления советской прессы, она и из неуслышанного извлекла определенную информацию. Дикторы о Хрущеве не сказали ни слова, но само это полное неупоминание столь обязательно упоминаемой личности было признаком того, что Би-би-си бросает слова на ветер не зря.
Одевшись поприличней, она вышла из своей квартиры и постучалась к Шубкину. Тот вышел к ней желтый, небритый, во фланелевой пижаме.
- Вы? - удивился он, увидев Аглаю. - Ко мне?
- К вам, - сказала Аглая.
- Заходите, - он посторонился, прикрывая подбородок и ежась, и сказал: - Только прошу не кусаться, я заразный, у меня грипп.
- Не бойтесь, - смиренно сказала Аглая. - Я только спросить хотела. Это вот ваше... - она хотела и спросить, и выразить презрение к предмету, которым интересовалась... - Би-би-си ваше... оно правду говорит?
- Врет! - радостно оживился больной. - Они всегда врут, но все, что они врут, в жизни как раз случается.
Ничего не ответив соседу, Аглая вернулась к себе, и тут ее охватил такой бурный восторг, что, поддавшись ему, она кинулась к своему железному кумиру, обнимала его, целовала, нос об него ушибла, смеялась, плакала, выкрикивала бессвязно:
- Прогнали, прогнали. Лысого. Коленом под жопу. Как собаку, прогнали. Она прыгала, дразнила невидимого своего врага, кривила губы и высовывала язык, приговаривая: - Наш любимый... дорогой... дорогой очень... драгоценный... кукурузник, совнархозник, навозник...
А вечером к ней явился без спроса и зова Диваныч. В парадной полковничьей форме, немного подчищенной, подштопанной (и все пуговицы на месте), сверкая металлом зубов, орденов и медалей. Пришел не с пустыми руками - с алой гвоздикой и двумя бутылками молдавского коньяка по четыре рубля двенадцать копеек.
- Позвольте мне, Агластепна, - сказал Диваныч с неожиданной для него церемонностью, - по случаю знаменательного события расцеловать вас по-братски и, как грится, по-фронтовому.
И после такого предисловия он поцеловал Аглаю в левую щеку и в правую, а потом, как вампир, впился в губы и даже попытался употребить язык в качестве физического намека, но она его оттолкнула довольно резко.
- Ты что?- спросила она сердито.
- А что, нельзя?-простодушно спросил Кашляев.
- Незачем, - сказала она. - Я пенсионерка, меня на базаре уже бабушкой зовут.
- А я дедушка, - сказал Диваныч. - Мне дочка внучку нагуляла.
- Тем более, - сказала Аглая. - Дедушка, а руки распускаешь.
- В умеренных пределах, - сказал Диваныч. - Я человек военный. Если, грят, можно, я, грубо гря, продвигаюсь вперед, если, грят, нужно, поднимаюсь в атаку, а если нельзя, отступаю, но никогда не сдаюсь.
Все-таки ей было лестно. После Шалейко за ней никто не ухаживал.
По случаю праздника, который Аглая пожелала отметить "вместе с Ним", она накрыла скатертью стол в "Его" комнате. Первую рюмку за него и выпили. Он светился неуловимо и благодушно.
- Я себя чувствую, как 9 мая 45-го, - сказала Аглая.
- А я, признаться, уже не верил, что такое сбудется.
- И напрасно не верил, - сказала Аглая. - Сталин учил нас, что веру терять нельзя никогда. Помнишь его притчу об этих... которые... ну, на лодке. Буря, одни испугались, ручки сложили, и все, их волной накрыло, и прощай, мама. А другие не сдаются, гребут, гребут, - она стала раскачиваться на стуле, изображая нечто подобное гребле, - гребут навстречу волне и ветру, не теряют уверенности и... Слушай, - перебила сама себя, - а как ты думаешь, что теперь с Лысым сделают?
- Посадят, я думаю, - сказал Диваныч, откусывая у шпротины головку.
- А я думаю, расстреляют, - мечтательно сказала Аглая.
- Ну нет, - возразил управдом, - сейчас не те времена. Сейчас все-таки восстановление ленинских норм и социалистической законности.
- Да что ты, полковник, ты что? Какая социалистическая законность? Вот когда Лысого расстреляют, тогда и будет социалистическая. А то, что у них было, гниль одна, а не законность. До чего страну довели. Вон этот, кивнула в сторону стены, за которой жил Шубкин, - пишет, что хочет. О лагерях пишет. Сейчас все пишут о лагерях. Как будто других тем нет. Всех распустили. Люди иностранное радио слушают, антисоветские анекдоты рассказывают, партийные люди детей в церквах крестят и никого не боятся. Нет, я бы Лысого на Красной площади перед всем народом... И не расстреляла бы, а повесила.
- Ну, весь народ на Красной не поместится, - заметил Диваныч. - Хотя набегут в достатке и еще друг дружку потопчут. Но на площади все не поместятся.
- А тем, кто не поместится, по телевизору показать во всех подробностях. Видел, как это выглядит?
- Не, - сказал Кашляев, - Бог, грубо гря, миловал. Много чего видел, а такого нет.
Он добавил коньяку себе и ей, положил на хлеб два кружка колбасы.
- Ну и зря. Мы, когда отбили Долгов у немцев, там на площади перед райкомом повесили городского голову, начальника полиции и проститутку за то, что спала с немцами. Так, поверишь, проститутка держалась до конца и партизану, который вешал, в морду плюнула. Городской голова трясся от страха и крестился, но ни о чем не просил. А полицай, даже вспомнить противно, ползал на коленях, простите, говорит, пощадите. А я говорю: а ты, гад, щадил наших ребят? И вот когда эту троицу вешали, некоторые слабонервные в обморок падали, а я смотрела.
- Интересно было? - осторожно спросил Диваныч.
- Очень! Знаешь, когда человека вешают, он сначала весь задрожит, задрожит, ну в конвульсиях вроде, а потом глаза выпучит, язык весь наружу и...
- Ой, ой, ой, не надо, не надо! - заткнул уши управдом.
- Почему же не надо? - удивилась Аглая. - Ты же военный человек. Фронтовик.
- Фронтовик, - подтвердил гордо Кашляев. - Всю войну, грубо гря, от Бреста до этого и обратно. Но я, Агластепна, извиняюсь чистосердечно, хотя фронтовик, я в жизни еще никого... ну не... ну не повесил, вот. - Вид у него был при этом печальный и виноватый, как будто сам понимал всю меру своей очевидной неполноценности.
- Потому что ты в регулярных частях служил, а я в партизанах. А в партизанах ты и командир, и мать, и отец, и военный трибунал. Мы сами ловили, сами приговаривали, сами приводили в исполнение. - Она отхлебнула из рюмки, закусила кружком колбасы. - Думаешь, легко было? Думаешь, я не человек?
- Что вы, Агластепна! - перепугался Диваныч. - Ну вы-то, ну что вы! Несмотря что вы человек дамского, грубо гря, рода, я полагаю, всем нам у вас надо учиться высоким партийным качествам и отваге.
- Вот и учись, - сказала Аглая. - Я женщина, мать, у меня сын по дипломатической линии... Но когда передо мной враг, я к нему никакой, петлю на шею...
- Агластепна, милая, - замахал руками полковник, - хватит! Не надо, меня стошнит.
- Черт с тобой, - махнула рукой Аглая. Ей уже в голову ударило, и пришло благодушное настроение. - Не хочешь слушать, давай споем что-нибудь.
- Это другое дело, - сказал управдом. Он приосанился, одернул пиджак, дотронулся до своего кадыка, покашлял и начал вполголоса:
- "Дан приказ ему на запад..." - но был остановлен.
- Зачем это старье? - сказала Аглая. - Давай лучше это. - И - с широким и плавным взмахом правой руки слева направо и вверх - затянула хриплым прокуренным голосом:
На просторах родины чудесной,
Закаляясь в битвах и в труде,
Мы сложили радостную песню
О великом друге и вожде...
Левой рукой она дала Кашляеву знак подключиться, и тот, снова откашлявшись, подхватил:
- Ста-лин - на-ша сла-ва боева-я...
- Сталин - нашей юности полет, - перекричала она.
- С песнями борясь и побеждая, - их голоса слились в один...
- Наш народ за Сталиным идет.
Тоже, наверное, нынешнему читателю трудно представить, что в те времена такие песни люди пели не на сцене и не в строю, а для себя лично и находили в том удовольствие.
