Михаил Шолохов - Тихий Дон
– Из красных. Тоже в Первой Конной был.
– Это он у Мамонтова служил?
– Он самый.
– Лихой вояка был, – усмехнулся Мишка.
– Куда там! По грабежу первый был. Легкая у него рука на это.
– Рассказывали про него, будто он пленных рубил без милости. За ботинки солдатские убивал. Убьет – одними ботинками пользуется.
– Был такой слух, – подтвердил Прохор.
– Его тоже надо прощать? – вкрадчиво спросил Мишка. – Бог, дескать, прощал врагов и нам велел, или как?
– Да ить как сказать… А что ты с него возьмешь?
– Ну, я бы взял… – Мишка прищурил глаза. – Я бы так с него взял, что он опосля этого и дух выпустил! Да он от этого не уйдет. В Вешках Дончека есть, она его приголубит.
Прохор улыбнулся, сказал:
– Вот уж истинно, что горбатого могила выпрямит. Он и из Красной Армии пришел с грабленым добром. Моей бабе его женёнка похвалялась, что какую-то пальто женскую ей принес, сколько там платьев и разного другого добра. Он в бригаде Маслака был и оттуда подался домой. Не иначе он дезиком заявился, оружие с собой принес.
– Какое оружие? – заинтересовался Мишка.
– Понятно какое: укороченную карабинку, ну, наган, может, ишо что-нибудь.
– В Совет он ходил регистрироваться, не знаешь?
Прохор рассмеялся, махнул рукой:
– Его туда и на аркане не затянешь! Я так гляжу, что он в бегах. Он не нынче-завтра из дому смотается. Вот Кирилл, по всему видать, ишо думает воевать, а ты на меня грешил. Нет, браток, я свое отвоевал, наелся этого добра по самую завязку.
Прохор вскоре ушел. Спустя немного вышел во двор и Мишка. Дуняшка покормила детей и только что собралась ложиться, как вошел Мишка. В руках он держал что-то завернутое в мешковину.
– Куда тебя черти носили? – неласково спросила Дуняшка.
– Свое приданое доставал, – беззлобно улыбнулся Мишка.
Он развернул заботливо упакованную винтовку, распухший от патронов подсумок, наган и две ручные гранаты. Все это сложил на лавку и осторожно нацедил в блюдце керосину.
– Откуда это? – Дуняшка движением бровей указала на оружие.
– Мое, с фронта.
– А где же ты его хоронил?
– Где бы ни хоронил, а вот соблюл в целости.
– Вон ты, оказывается, какой потаенный… И не сказал ничего. От жены и то хоронишься?
Мишка, с деланой беззаботностью улыбаясь и явно заискивая, сказал:
– И на что это тебе было знать, Дунюшка? Это дело не бабье. Нехай оно – это имение – лежит, оно, девка, в доме не лишнее.
– А к чему ты его в хату приволок? Ты же законником стал, все знаешь… А за это тебе не прийдется по закону отвечать?
Мишка посуровел с виду, сказал:
– Ты дура! Когда Кирюшка Громов оружие приносит – это Советской власти вред, а когда я приношу – окромя пользы, Советской власти от этого ничего не будет. Понимаешь ты? Перед кем же я могу быть в ответе? Болтаешь ты бог знает что, ложись, спи!
Он сделал единственно правильный, по его мнению, вывод: если уж белые недобитки приходят с оружием, то ему надо быть настороже. Он тщательно прочистил винтовку и наган, а наутро, чуть свет, пешком отправился в Вешенскую.
Дуняшка, укладывая ему харчи в подсумок, с досадой и горечью воскликнула:
– Ты все со мной в молчанку играешь! Скажи хоть, надолго ли идешь и по какому делу. Что это за черт, за жизня! Собрался идти – и слова от него не добьешься!.. Муж ты мне или пришей-пристебай?
– Иду в Вешки, на комиссию, чего я тебе ишо скажу? Вернусь, тогда все узнаешь.
Придерживая рукой подсумок, Мишка спустился к Дону, сел в баркас и ходко погнал его на ту сторону.
* * *В Вешенской после осмотра на врачебной комиссии доктор коротко сказал Мишке:
– Не годитесь вы, дорогой товарищ, для службы в рядах Красной Армии. Очень вас малярия истрепала. Лечиться надо, а то будет плохо. Такие Красной Армии не нужны.
– А какие же ей нужны? Два года служил, а теперь не нужен стал?
– Нужны прежде всего здоровые люди. Станете здоровым – и вы понадобитесь. Возьмите рецепт, в аптеке получите хинин.
– Та-а-ак, все понятно. – Кошевой надевал гимнастерку, словно хомут на норовистую лошадь: все никак не мог просунуть голову в воротник, штаны застегнул уже на улице и прямиком направился в окружной комитет партии.
…Вернулся в Татарский Мишка председателем хуторского ревкома. Наскоро поздоровавшись с женой, сказал:
– Ну, теперь поглядим!
– Ты об чем это? – удивленно спросила Дуняшка.
– Все об том же.
– Об чем?
– Председателем меня назначили. Понятно?
Дуняшка горестно всплеснула руками. Она хотела что-то сказать, но Мишка не стал ее слушать, он оправил перед зеркалом ремень на вылинявшей защитной гимнастерке и зашагал в Совет.
Председателем ревкома с самой зимы был старик Михеев. Подслеповатый и глухой, он тяготился своими обязанностями и с превеликой радостью узнал от Кошевого о том, что пришла ему смена.
– Вот бумажки, соколик ты мой, вот хуторская печать, бери их, ради Христа, – говорил он с непритворной радостью, крестясь и потирая руки. – Восьмой десяток мне, сроду в должности не ходил, а тут вот на старости годов пришлось… Это самое ваше молодое дело, а мне где уж там! И недовижу, и недослышу… Богу молиться пора, а меня председателем назначили…
Мишка бегло просмотрел предписания и приказы, присланные станичным ревкомом, спросил:
– Секретарь где?
– Ась?
– Э, черт, секретарь где, говорю?
– Секельтарь? Житу сеет. Он, пострели его гром, в неделю раз сюда заходит. Иной раз из станицы прийдет бумага, какую надо почитать, а его и с собаками не сыщешь. Так и лежит важная бумага по скольку дней не читанная. А из меня грамотей плохой, ох, плохой! Со трудом расписываюсь, а читать вовсе не могу, только и могу, что печать становить…
Сдвинув брови, Кошевой рассматривал ошарпанную комнату ревкома, украшенную одним стареньким, засиженным мухами плакатом.
Старик до того обрадовался неожиданному увольнению, что даже отважился на шутку: передавая Кошевому завернутую в тряпицу печать, сказал:
– Вот и все хуторское хозяйство, денежных суммов нету, а насеки атаманской при Советской власти иметь не полагается. Коли хочешь – свой стариковский костыль могу отдать, – и протянул, беззубо улыбаясь, отполированную ладонями ясеневую палку.
Но Кошевой не был расположен к шуткам. Еще раз он оглядел жалкую в своей неприглядности комнату ревкома, нахмурился и со вздохом сказал:
– Будем считать, дед, что дела от тебя я принял. Теперь катись отседова к едреной бабушке, – и выразительно показал глазами на дверь.
А потом сел за стол, широко расставил локти и долго сидел в одиночестве, стиснув зубы, выставив вперед нижнюю челюсть. Боже мой, каким же сукиным сыном был он все это время, когда рылся в земле, не поднимая головы и по-настоящему не вслушиваясь в то, что творилось кругом… Злой донельзя на себя и на все окружающее, Мишка встал из-за стола, оправил гимнастерку, сказал, глядя в пространство, не разжимая зубов:
– Я вам, голуби, покажу, что такое Советская власть!
Дверь он плотно прикрыл, накинув цепку на пробой, зашагал через площадь к дому. Около церкви встретил подростка Обнизова, небрежно кивнул ему головой, прошел мимо и, вдруг озаренный догадкой, повернулся, окликнул:
– Эй, Андрюшка! Постой-ка, пойди сюда!
Белобрысый застенчивый паренек молча подошел к нему. Мишка, как взрослому, протянул ему руку, спросил:
– Ты куда направлялся? На энтот край? Ну-ну, гуляешь, значит? По делу? Вот что я у тебя хочу спросить: ты вроде в высшем начальном учился? Учился? Это хорошо. А канцелярию-то знаешь?
– Какую?
– Ну, обыкновенную. Разные там уходящие-выходящие знаешь?
– Ты про что говоришь, товарищ Кошевой?
– Ну, про бумажки, какие бывают. Ты это знаешь? Ну, бывают уходящие, а бывают всякие другие. – Мишка неопределенно пошевелил пальцами и, не дожидаясь ответа, твердо сказал: – Ежли не знаешь, потом выучишься. Я зараз председатель хуторского ревкома, а тебя – как грамотного парнишку – назначаю секретарем. Иди в помещение ревкома и карауль там дела, они все на столе лежат, а я вскорости вернусь. Понятно?
– Товарищ Кошевой!
Мишка махнул рукой, нетерпеливо сказал:
– Это потом мы с тобой потолкуем, иди занимай должность. – И медленно, размеренным шагом пошел по улице.
Дома он надел новые шаровары, сунул в карман наган и, тщательно поправляя перед зеркалом фуражку, сказал жене:
– Схожу тут в одно место по делу. Ежли кто будет спрашивать, где, мол, председатель, – скажи, что скоро возвернется.
Должность председателя кое к чему обязывала… Мишка шел медленно и важно; походка его была столь необычна, что кое-кто из хуторных при встрече останавливался и с улыбкой смотрел ему вслед. Прохор Зыков, повстречавшийся ему в переулке, с шутливой почтительностью попятился к плетню, спросил:
– Да ты что это, Михаил? В будний день во все доброе вырядился и выступаешь, как на параде… Уж не сызнова ли свататься идешь?
