Ал Разумихин - Короткая жизнь
- То-то и беда, что посторонних не было, - посетовал Левский. Завелась паршивая овца в стаде. Именно с той пирушки пошли разговоры о Димитре. Чем кончились, сам ведаешь.
- Чего ты от меня хочешь? - всполошился отец Крыстю.
- Хочу знать, кто донес на Димитра, - прямо сказал Левский. - Переберем всех, кто был там, на ком-нибудь да остановимся.
Отец Крыстю забрал в горсть бороду, упер кулак в подбородок.
- Всех не надо, есть один у меня на примете, приведу к тебе, сам допросишь.
- Кто такой? - быстро спросил Левский.
- Сам увидишь, - уклонился от прямого ответа священник.
- Когда приведешь?
- Завтра.
- А почему не сегодня?
- Надо его еще найти.
- Хитришь, отец? - забеспокоился Левский. - Пожалеешь, предупредишь, и тот скроется.
- Что я - плохой болгарин, что ли? - обиделся отец Крыстю. - Завтра же приведу. Не ручаюсь, правда, что именно он виноват. Но это уж тебе разбираться.
Осторожничал отец Крыстю. Но это-то и убеждало Левского, позволяло думать, что священник вряд ли ошибался. Значит, есть у него какие-то подозрения, зря человека на суд не приведет.
Отец Крыстю поинтересовался:
- Ты где остановился?
- Пока нигде, вот у тебя думаю.
- У меня не самое надежное место, - покачал головой отец Крыстю. Особо вроде бы не замечал, и все же... Лучше я тебя устрою на постоялом дворе. Там всякий народ крутится, для тебя же безопасней - не так заметен будешь. Отведу тебя к самому хозяину. Верный человек, проверенный. Поместит тебя в укромной каморке, а утром приду к тебе в гости.
- И не один.
- Не один, - подтвердил отец Крыстю.
Левский согласился. Ночевал в каморке, которую действительно трудно было найти, даже зная о ее существовании. Только утром все жандармы Ловеча окружили постоялый двор, ворвались в каморку и увели Левского в тюрьму.
Весть о том, что Левский схвачен, в одночасье пронеслась по всей Болгарии, пересекла Дунай, поразила всех эмигрантов - вождь национального движения в застенке!
Турецкие власти были того же мнения, сочтя именно Левского "главным бунтовщиком империи". В сравнении с ним поимка Обштия уже никак не могла выглядеть в глазах начальства большим успехом полиции, и незадачливого организатора шумного "экса" быстренько и без особого шума повесили в Ловече 15 января 1873 года.
Левского же увезли в Софию. Он был столь важным преступником, что полиция пошла на разоблачение своего провокатора. Отец Крыстю был вызван в качестве одного из главных свидетелей обвинения. Многого он не знал, но и то, что знал, подтверждало, насколько опасен Левский.
Эмигранты в Бухаресте замерли. Никогда еще я не видел Ботева таким... Трудно подобрать слова. Он молчал. Одиноко, неумолимо, страшно. Казалось, его томила какая-то невысказанная мысль.
Каравелов, тот, напротив, все время говорил. Советовался с друзьями, придумывал планы спасения Левского, даже пытался обращаться за помощью в русское посольство.
Как-то зимним вечером, будучи у Каравелова, Ботев не выдержал:
- Мне надо быть там!
- Где? - спросил Каравелов, хотя, было видно, прекрасно понял, что имеет в виду Ботев.
- В Софии. Он там один. А мы здесь лишь говорим, говорим...
- Ты с ума сошел! - воскликнул Каравелов. - Не хватает только, чтобы и тебя...
А время меж тем неумолимо шло. Эмигранты отсчитывали день за днем в обсуждениях и спорах по поводу, что надо предпринять. Миновал январь, наступил февраль.
Как раз тогда я часто заходил к Ботеву. В иные дни, правда, от него и слова нельзя было услышать. Но мне казалось, что ему становилось легче, когда возле него находился кто-нибудь, в чьей верности и незримом сочувствии он не сомневался. Помню, стоял теплый день. Таяло. Уроки в школе только что кончились, навстречу мне бежали дети. Я на несколько минут опередил Ботева и уже стоял перед его квартирой, когда подошел он. Молча кивнул мне, молча пропустил в дверь, вошел сам и встал у окна.
В ту минуту он показался мне еще выше и крупнее, чем обычно. Какое-то время стоял, точно окаменев, с ледяным выражением лица. Потом оно дрогнуло и не то что потеплело, но как бы немного оттаяло.
- Сегодня я рассказывал ученикам о Гоголе, - неожиданно заговорил он. Вы любите Гоголя?
- Очень, - опешил я.
- Помните "Тараса Бульбу" - казнь Остапа? - спросил Ботев. - Как желалось ему увидеть твердого мужа, который разумным словом освежил бы его и утешил при кончине. Как воскликнул он в духовной немощи: "Батько! Где ты? Слышишь ли ты?" И как среди всеобщей тишины раздалось: "Слышу!"
Со странным всплеском проглотил он сжавший ему горло воздух и отвернулся от меня.
- Вчера в Софии повесили Васила Левского, - произнес он шепотом, неотступно глядя в окно.
Что я мог сказать?
- Вот для этого мне и надо было быть в Софии. Чтобы крикнуть ему: "Слышу!" - негромко сказал Ботев. - Только сыном был ему я, а он мне батькой.
Ботев, весь какой-то напружиненный, оторвался от окна, шагнул к двери и позвал:
- Пошли к Каравеловым. Болгария все же ждет хоть чего-то от нас...
У Каравеловых известие о случившемся принимали совсем иначе. Там царил настоящий мрак. Наташа плакала. Это было естественно, свое неподдельное горе она выражала по-женски. Сам Каравелов переживал гораздо сильнее Наташи. Он был буквально убит, раздавлен скорбной вестью.
- Все пропало, - стонал он, глядя на Ботева покрасневшими глазами.- Это такая утрата. Кто сможет его заменить?
Все были растеряны, потому как, даже зная, что положение Левского безнадежно, эмигранты все это время тешили себя несбыточными надеждами.
Подробности гибели еще не были известны. Они дошли позже. Очевидцы казни рассказывали, что плотники, сбивавшие виселицу на окраине Софии, не знали, для кого она предназначена. Не мудрено - турки часто вешали людей. Слух о том, кого казнят, пришел вместе с осужденным. Но многие, даже прослышав про казнь Левского, не вышли из домов, не хотели быть свидетелями жестокой расправы. Тем не менее власти нагнали столько солдат, что людей, пришедших на пустырь, где была сооружена виселица, и хотевших хоть как-то выразить свое сочувствие, было трудно разглядеть меж солдатскими шинелями. Казнили быстро и отлаженно. Когда Левский возник на помосте, руки его были стянуты за спиной веревкой. Февральский ветер приглаживал его русые волосы. Потом кто-то говорил, что истерзанный Левский, сверху глянув на толпу у эшафота, усмехнулся. Возможно, так оно и было на самом деле. Левский умел смеяться даже тогда, когда ему было совсем плохо. Когда стали надевать петлю, он попытался что-то сказать. Кто-то даже расслышал слово "отечество". Но ему не дали договорить...
- Что же будем делать? - глухим голосом спросил Ботев.
Каравелов только безнадежно махнул рукой.
Наташа подошла к мужу, хотела утешить, а у самой не просыхали глаза.
Глазницы Ботева были сухи, его гнев нельзя было выплакать. Он повернулся в мою сторону и сказал, обращаясь именно ко мне, и ни к кому другому, веря, что я его пойму.
- Запомните этот день, - четко выговорил он. - Болгария потеряла одного из величайших своих сынов.
- Христо прав! - вскрикнул Каравелов. - Теперь нам не оправиться...
- Болгария была бы недостойна Левского, если бы не нашла в себе силы продолжать борьбу, - чеканил Ботев. - Наш народ никогда не забудет день 6 февраля 1873 года.
Васил Левский
Заметки историка Олега Балашова,
позволяющие полнее воссоздать события и лица,
представленные в записках Павла Петровича Балашова
В ноябре 1867 года Ботев перебирается в Бухарест. Впереди девятилетняя эмиграция - жизнь его непродолжительна, это треть отпущенных ему лет. В эмиграции формируется, - нет, сказать так будет неверно, - Ботев сам в себе формирует качества борца: верность идее, целеустремленность, стойкость, мужество, трудоспособность... Да-да, трудоспособность. Потому что фразер, чуждающийся повседневного напряженного труда, не способен чего-либо добиться. Этому учили его разные люди. Он старался у каждого брать для себя что-то полезное.
Было у Ботева знакомство, которое могло его скомпрометировать, но не скомпрометировало, а лишь выявило его доброту и принципиальность. Речь идет о Нечаеве. Многие биографы Ботева говорят даже не о близком знакомстве Ботева с Нечаевым, а о дружбе между ними. Однако история, расставив все по своим местам, недвусмысленно определила, что дружба с Нечаевым, случись она у Ботева, способна была бы лишь бросить тень на него самого.
Увы, находятся современные историки, пытающиеся реабилитировать этого политического, позволю себе сказать, авантюриста, которого они представляют этаким легендарным Робин Гудом русского революционного движения, "фанатически преданным революционному делу".
Впрочем, замечу, что, опередив таких историков на столетие, им еще в 1873 году возразил Ф.М. Достоевский, который поставил недвусмысленный вопрос и сам на него ответил: "Почему вы полагаете, что нечаевы непременно должны быть фанатиками? Весьма часто это просто мошенники".
