Иван Шмелев - Православная Россия. Богомолье. Старый Валаам (сборник)
Собираемся уходить – и слышим:
– А, соловьи-певуны, гостинчика принесли!
И видим поодаль – наших, от Казанской, певчих, Васильевских: толстого Ломшакова, Батырина-октаву и Костикова-тенора. Горкин им говорит:
– Что же вы, вас это батюшка, вы у нас певуны-то-соловьи!
А батюшка их манит. Они жмутся, потрогивают себя у горла, по привычке, и не подходят. А он и говорит им:
– Угостили вчера меня гостинчиком… вечерком-то! У пруда-то, из скиту я шел?.. Господа благословляли-пели. А теперь и деток моих гостинчиком накормите… ишь их у меня сколько!
И рукой на народ так, на крылечке даже повернулся – полон-то двор народу. Тут Ломшаков и говорит, рычит словно:
– Го…споди!.. Не знали, батюшка… пели мы вчера у пруда… так это вы шли по бережку и приостановились под березкой!..
А батюшка и говорит, ласково так – с улыбкой:
– Хорошо славили. Прославьте и деткам моим на радость.
И вот они подходят, робко, прокашливаются, крестятся на небо и начинают. Так они никогда не пели – Горкин потом рассказывал: «Ангели так поют на небеси!»
Они поют молитву-благословение, хорошо мне знакомую молитву, которая зачинает всенощную:
Благослови, душе моя, Господа,
Господи Боже мой, возвеличился еси зело,
Вся премудростию сотворил еси…
Подходят благословиться. Батюшка благословляет их, каждого. Они отходят и утираются красными платками. Батюшка благословляет с крылечка всех, широким благословением, и уходит в домик. Ломшаков сидит на траве, обмахивается платком и говорит-хрипит:
– Не достоин я, пьяница я… и такая радость!..
Васнецов А. М. Летний день (фрагмент)
Мне его почему-то жалко. И Горкин его жалеет:
– Не расстраивайся, косатик… одному Господу известно, кто достоин. Ах, Сеня, Сеня… Да как же вы пели, братики!..
Ломшаков дышит тяжело, со свистом, все потирает грудь. Говорит, будто его кто душит:
– Отпето… больше так не споем.
Лицо у него желтое, запухшее. Говорят, долго ему не протянуть.
Сегодня последний день, после обеда тронемся.
Ранним утром идем прикладываться к мощам – прощаться. Свежо по заре, солнце только что подымается, хрипло кричат грачи. От невидного еще солнца Лавра весело золотится и нежно розовеет, кажется новенькой, в новеньких золотых крестах. Розовато блестят на ней мокрые от росы кровли. В Святых Воротах совсем еще пустынно, гулко; гремя ключами, румяный монах отпирает святую лавочку. От росистого цветника тянет душистой свежестью – петуньями, резедой, землей. Небо над Лаврой – святое, голубое. Носятся в нем стрижи, взвизгивают от радости. И нам всем радостно, денек-то послал Господь! Только немного скучно: сегодня домой идти.
После ранней обедни прикладываемся к мощам, просим благословения Преподобного, ставим свечу дорожную. Пригробный иеромонах все так же стоит у возглавия, словно и никогда не сходит. Идет и идет народ, поют непрестанные молебны, теплятся негасимые лампады. Грустно выходим из собора, слышим в последний раз:
Преподобный отче Се-ргие,
Моли Бога о на-ас!..
А теперь с Саней проститься надо, к отцу-кваснику зайти. Саня сливает квас, носит ушатами куда-то. Ему грустно, что мы уходим, смотрит на нас так жалобно, говорит:
– Ка-ка…ка-васку-то, на до-дорожку!..
И мы смеемся, и Саня улыбается: как ни увидит нас – все кваском хочет угостить. Горкин и говорит:
– Ах ты, косатик ласковый… все кваском угощаешь, совсем заквасились мы.
– Да не-нечем бо-больше… у-у-у-у. го-го-стить-то… – отвечает смиренно Саня.
Федя нам шепчет, что Саня такой обет положил: на одном хлебце да на кваску живет, и весь Петров пост так будет. Горкин говорит – надо уж сделать уважение, попить кваску на дорожку Мы садимся на лавку в квасной палате. Пахнет прохладно мяткой и молодым, сладковатым квасом. Выпиваем по ковшичку натощак. Отец-квасник говорит, что это для здоровья пользительно – молодой квасок натощак, – и спрашивает нас, благословились ли хлебцем на дорожку. Мы ему говорим, что как раз сейчас и пойдем благословиться хлебцем.
– Вот и хорошо, – говорит квасник, – благословитесь хлебцем, для здоровья, так всегда полагается.
Сане с нами нельзя: квас сливать, четыре огромных кади. Он нас провожает до порожка, показывает на хлебную. Мы уже дорогу знаем, да можно найти по духу, и всегда там народ толпится – благословиться хлебцем.
Отец-хлебник, уже знакомый нам, проводит нас в низкую длинную палату. От хлебного духа будто кружится голова, и хочется тепленького хлебца. По стенам, на полках, тянутся бурые ковриги – не сосчитать. В двери видно еще палату, с великими квашнями-кадями, с вздувшейся доверху опарой. На длинном выскобленном столе лежат рядами горячие ковриги-плашки с темною сверху коркой – простывают. Воздух густой, тягучий, хлебно-квасной и теплый. Горкин потягивает носом и говорит:
– Господи, хлебушко-то святой-насучный… с духу одного сыт будешь!
И мне так кажется: дух-то какой-то… сытный.
Отец-хлебник, высокий старик, весь в белом, с вымазанными в муке руками, ласково говорит:
– Как же, как же… благословитесь хлебцем. Преподобный всех провождает хлебцем, отказа никому нет.
Здоровые молодцы-послушники режут ковригу за ковригой, отхватывают ломтями, ровно. Горкин радуется работке:
– Отхватывают-то как чисто, один в один!
Ломти укладывают в корзину, уносят к двери и раздают чинно богомольцам. И здесь я вижу знакомую картинку: Преподобный Сергий подает толстому медведю хлебец. Отец-хлебник починает для нас ковригу и говорит:
– Примите благословение обители Преподобного на дорожку, для укрепления.
И раздает по ломтю. Мы кланяемся низко – Горкин велит мне кланяться пониже – и принимаем, сложив ладошки. Домна Панферовна просит еще добавить. Отец-хлебник глядит на нее и говорит шутливо:
– Правда, матушка… кому так, а тебе и два пая мало.
И еще добавил. Вышли мы, Горкин ей попенял: нехорошо, не для жадности, а для благословения положено, нельзя нахрапом. Ну, она оправдалась: не для себя просила, а знакомые наказали, освятиться. Так мы монаху и сказали. Горкин потом вернулся и доложил. Доволен монах остался.
Выходим из палаты – богомольцы и богомольцы, чинно идут за дружкой, принимают «благословение хлебное». И все говорят:
– И про всех хватает, и Господь подает!..
Даже смотреть приятно: идут и идут все с хлебцем; одни обертывают ломти в чистую холстинку, другие тут же, на камушках, вкушают. Мы складываем благословение в особую корзинку с крышечкой, Горкин купил нарочно: в пути будем вкушать кусочками, а половинку домой снесем – гостинчик от Преподобного добрым людям. Опускаем посильную лепту в кружку, на которой написано по-церковному: «На пропитание странным». И другие за нами опускали – бедные и прокормятся. Вкусили по кусочку, и стало весело – будто Преподобный нас угостил гостинчиком. И веселые мы пошли.
Из Лавры идем к маленькому Аксенову, к сундучнику, у овражка.
Он нам ужасно рад, не знает, куда нас и посадить, расспрашивает о Трифоныче, угощает чайком и пышками. Показывает потом все обзаведение – мастерскую, где всякие сундучки – и большие, и маленькие. Сундучки – со всякими звонками: запрешь, отопрешь – дринь-дрон! Обиты блестящей жестью, и золотой, и серебряной, с морозцем, с отделкой в луженую полоску, оклеены изнутри розовой бумагой – под Троицу – и называются – троицкими. Таких будто больше нигде не делают. Аксенов всем нам дарит по сундучку, мне – особенный, золотой, с морозцем. Мы стесняемся принимать такие богатые подарки, говорим – чем же мы отдарим, помилуйте… А он руками на нас:
– Да уж вы меня отдарили лаской, в гости ко мне зашли!
Правду Трифоныч говорил: нарадоваться на него не могли, какой он ласковый оказался, родней родного.
Прянишников И. М. Церковный староста (фрагмент)
Расспрашивает про Трифоныча и про Федосью Федоровну, супругу Трифоныча, – здоровы ли и хорошо ли идет торговля. Говорим, что здоровы и торговля ничего идет, хорошо, да вот дело какое вышло. Поставила намедни Федосья Федоровна самовар в сенях, и зашумел самовар, Федосья Федоровна слышала… Пошла самовар-то взять, а его жулики унесли, с огнем! Она и затосковала: не к добру это, помереть кому-то из семейства, – такое бывало, примечали. К Успеньеву дню к Троице собираются. Аксенов говорит, что все от Бога… Бывает, что и знак посылается, на случай смерти.
– Ну, у них хороший молитвенник есть, Саня… – говорит, – им беспокоиться нечего, и хорошие они люди, на редкость правильные.
Узнает, почему не у него остановились Горкин просит его не обижаться.
– Помилуйте, какая же обида… – говорит Аксенов, – сам Преподобный к Никодиму-то вас привел! И достославный он человек, не мне чета.
