Иван Шмелев - Православная Россия. Богомолье. Старый Валаам (сборник)
– Пили мы надысь в Мытищах у Соломяткина царский квас… каким царя угощали, от старины… хорош квасок! А ваш квас, батюшка… в раю такой квас праведники пить будут… райский прямо!
– Благодарствуйте, очень рады, что понравился наш квасок… – говорит квасник и кланяется низко-низко. – А в раю, Господь кому приведет, Господень квасок пить будут… пиво новое – радость вкушать Господню, от лицезрения Его. А квасы здесь останутся.
Федя несет тяжелую корзину с просфорами, скрипит корзина.
Катим в Вифанию на тройке, коляска звенит-гремит. Горкин с Домной Панферовной на главном месте, я у них на коленях, на передней скамеечке Антипушка с Анютой, а Федя с извозчиком на козлах. Едем в березах, кругом благодать Господня – богатые луга с цветами, такие-то крупные ромашки и колокольчики! Просим извощика остановиться, надо нарвать цветочков. Он говорит: «Ну, что ж, можно дитёв потешить», – и припускает к траве лошадок.
– И лошадок повеселим. Сено тут преподобное, с него каждая лошадка крепнет… Монахи как бы не увидали только!
Все радуются: трава-то какая сильная. И цветы по-особенному пахнут. Я нюхаю цветочки – священным пахнут.
В Вифанском монастыре, в церкви, – гора Фавор![46] Стоит вместо иконостаса, а на ней – Преображение Господне. Всходим по лесенке и смотрим: пасутся игрушечные овечки, течет голубой ручеек в камушках, зайчик сидит во мху, тоже игрушечный, на кусточках ягоды и розы… – такое чудо! А в горе – Лазарев гроб-пещера.
Смотрим гроб Преподобного, из сосны, – Горкин признал по дереву. Монах говорит:
– Не грызите смотрите! Потому и в укрытии содержим, а то бы начисто источили.
И открывает дверцу, за которой я вижу гроб.
– А приложиться можно, зубами не трожьте только!
Горкин наклоняет меня и шепчет:
– Зубками поточи маленько… не бойся, Угодник с тебя не взыщет.
Но я боюсь, стукаюсь только зубками. Домна Панферовна после и говорит:
– Прости, батюшка Преподобный Сергий… угрызла, с занозцу будет.
И показывает в платочке: так, с занозцу. И Горкин тоже хотел угрызть, да нечем, зубы шатаются. Обещала ему Домна Панферовна половинку дать, в крестик вправить. Горкин благодарит и обещается отказать мне святыньку, когда помрет.
Едем прудами, по плотине на пещерки к Черниговской – благословиться у батюшки Зарнавы, Горкин и говорит:
– Сказал я батюшке, больно ты мастер молитвы петь. Может, пропеть скажет… получше пропой смотри.
А мне и без того страшно – увидеть святого человека! Все думаю: душеньку мою чует, все-то грехи узнает.
Тишина святая, кукушку слышно. Анюта жмется и шепчет мне:
– Семитку со свечек утаила у бабушки… он-то узнает ну-ка?
Я говорю Анюте:
– Узнает беспременно, святой человек… Отдай лучше бабушке, от греха.
Она вынимает из кармашка комочек моха – сорвала на горе Фаворе! – подсолнушки и ясную в них семитку и сует бабушке, когда мы слезаем у пещерок; губы у ней дрожат, и она говорит чуть слышно:
– Вот… смотрю – семитка от свечек замоталась…
Домна Панферовна – шлеп ее!
– Знаю, как замоталась!.. Скажу вот батюшке, он те!..
И такой на нас страх напал!..
Монах водит нас по пещеркам, светит жгутом свечей. Ничего любопытного, сырые одни стены из кирпича, и не до этого мне, все думаю: душеньку мою чует, все-то грехи узнает! Потом мы служим молебен Черниговской в подземельной церкви, но я не могу молиться – все думаю, как я пойду к святому человеку. Выходим из-под земли, так и слепит от солнца.
У серого домика на дворе полным-то полно народу. Говорят – выходил батюшка Варнава, больше и не покажется, притомился. Показывают под дерево:
– Вон болящий, болезнь его положил батюшка в карман, через годок, сказал, здоровый будет!
А это наш паренек, расслабный, сидит на своей каталке и образок целует! Старуха нам говорит:
– Уж как же я вам, родимые мои, рада! Радость-то у нас какая, скажу-то вам… Ласковый какой, спросил – откулешные вы? Присел на возилочку к сыночку, по ножкам погладил, пожалел: «Земляки мы, сынок… ты, мол, орловский, а я, мол, туляк». Будто и земляки мы. Благословил Угодничком… «Я, – говорит, – сыночек, болесть-то твою в карман себе положу и унесу, а ты придешь через годок к нам на своих ноженьках!» Истинный Бог… – «на своих, мол, ноженьках придешь», – сказал-то. Так обрадовал – осветил… как солнышко Господне.
Все говорят: «Так и будет, парень-то, гляди-ка, повеселел как!» А Миша образок целует и все говорит: «Приду на своих ногах!» Ему говорят:
– А вестимо придешь, доброе-то слово лучше мягкого пирога!
Нестеров М. В. Путник (фрагмент)
Кругом разговор про батюшку Варнаву: сколько народу утешает, всякого-то в душу примет, обнадежит… хоть самый-то распропащий к нему приди.
– А вчера, – рассказывает нам баба, – молодку-то как обрадовал. Ребеночка заспала, первенького… и помутилось у ней, полоумная будто стала. Пала ему в ножки со старушкой, а он и не спросил ничего, все уж его душеньке известно. Стал утешать: «А, бойкоглазая какая, а плачешь! На, дочка, крестик, окрести его!» А они и понять не поймут, кого – его?! А он им опять то ж: «Окрести новенького-то, и приходите ко мне через годок, все вместе». Тут-то они и поняли… радостные пошли.
И мы рады: ведь это молодка с бусинками, Параша, земляничку ей Федя набирал!
А батюшка не выходит и не выходит. Ждали мы, ждали – выходит монашек и говорит:
– Батюшка Варнава по делу отъезжает, монастырь далекий устрояет… нонче не выйдет больше, не трудитесь, не ждите уж.
Стали мы горевать. Горкин поахал-поахал…
– Что ж делать, – говорит, – не привел Господь благословиться тебе, косатик… – мне-то сказал.
И стало мне грустно-грустно. И радостно немножко – страшного-то не будет. Идем к воротам и слышим – зовет нас кто-то:
– Московские, постойте!
Горкин и говорит: «А ведь это батюшка нас кличет!» Бежим к нему, а он и говорит Горкину:
– А, голубь сизокрылый… благословляю вас, московские.
Ну прямо на наше слово: благословиться, мол, не привел Господь. Так мы все удивились! Ласковый такой, и совсем мне его не страшно. Горкин тянет меня за руку на ступеньку и говорит:
– Вот, батюшка родной, младенчик-то… привести-то его сказали.
Батюшка Варнава и говорит, ласково:
– Молитвы поешь… пой, пой.
И кажется мне, что из глаз его светит свет. Вижу его серенькую бородку, острую шапочку – скуфейку, светлое, доброе лицо, подрясник, закапанный густо воском. Мне хорошо от ласки, глаза мои наливаются слезами, и я, не помня себя, трогаю пальцем воск, царапаю ноготком подрясник. Он кладет мне на голову руку и говорит:
– А это… ишь любопытный какой… пчелки со мной молились, слезки их это светлые… – И показывает на восковники. – Звать-то тебя как, милый?
Я не могу сказать, все колупаю капельки. Горкин уж говорит, как звать. Батюшка крестит меня, голову мою, три раза и говорит звонким голосом:
Во имя Отца… и Сына… и Святаго Духа!
Горкин шепчет мне на ухо:
– Ручку-то, ручку-то поцелуй у батюшки.
Я целую бледную батюшкину ручку, и слезы сжимают горло. Вижу – бледная рука шарит в кармане ряски – и слышу торопливый голос:
– А моему… – ласково называет мое имя, – крестик, крестик…
Смотрит и ласково, и как-то грустно в мое лицо и опять торопливо повторяет:
– А моему… крестик, крестик…
И дает мне маленький кипарисовый крестик – благословение. Сквозь невольные слезы – что вызвало их? Не знаю – вижу я светлое, ласковое лицо, целую крестик, который он прикладывает к моим губам, целую бледную руку, прижимаюсь губами к ней.
Горкин ведет меня, вытирает мне слезы пальцем и говорит радостно и тревожно будто:
– Да что ты, благословил тебя… да хорошо-то как, Господи… а ты плачешь, косатик! На батюшку-то погляди, порадуйся.
Я гляжу через наплывающие слезы, сквозь стеклянные струйки в воздухе, которые растекаются на пленки, лопаются, сквозят, сверкают. Там, где крылечко, ярко сияет солнце, и в нем, как в слепящем свете, – благословляет батюшка Варнава. Я вижу Федю. Батюшка тихо-тихо отстраняет его ладошкой, отмахивается от него как будто, а Федя не уходит, мнется. Слышится звонкий голос:
– И помни, помни! Ишь ты какой… а кто ж, сынок, баранками-то кормить нас будет?..
Федя кланяется и что-то шепчет, только не слышно нам.
– Бог простит, Бог благословит… и Господь с тобой, в миру хорошие-то нужней!..
И кончилось.
Мы собираемся уходить. Домна Панферовна скучная: ничего не сказал ей батюшка, Анюту только погладил по головке. А Антипушке сказал только:
– А, простачок… порадоваться пришел!
Антипушка рад и тоже, как и я, плачет. И все мы рады. И Горкин – опять его батюшка назвал: «Голубь мой сизокрылый». А Домну Панферовну не назвал никак, только благословил.
