Николай Лесков - Божедомы
P. S. Буде знаешь такое делишко против местных благонамеренных, пошепчи кому надо, чтобы без нас не начинали, а впрочем, мы “яко бози”, – мы умеем творить все и из ничего”.
III
Письмо это произвело сильное, хотя и довольно различное впечатление на трех из присутствовавших здесь лиц. Безучастною к нему осталась одна Мелания Дарьянова, которая его не слыхала, потому что ей хотелось домой, и она, надувшись, сидела и ждала, когда пришлет за ней муж и как она отошлет посланного назад и скажет, что хочет оставаться, пока ей вздумается.
Бизюкин же, жена его и Омнепотенский утратили всякое самообладание: Бизюкин кусал нетерпеливо розовый ноготь левой руки, отплевывался и был не в духе. Его, очевидно, смущали какие-то тяжелые воспоминания и вовсе не радовал ожидаемый наезд Термосёсова с Борноволоковым. Данка была вне себя от восторга и, тщательно складывая назад в конверт письмо Термосёсова, собиралась говорить; Омнепотенский уже говорил, но говорил потерянно и так тихо, что его никто не слыхал. Он был похож на того языческого кумира, который по преданиям потерял дар смысла и разумения при известии о нарождении Мессии: он только поводил глазами и шептал: “Да это что ж?.. Разве же…” Больше этих сомнений у него ничего не выходило. Бизюкина не обращала никакого внимания ни на мужа, ни на Омнепотенского и начала с заявления крупной радости по поводу близкого ожидания наидрагоценнейших гостей.
– Но прежде всего, – сказала она мужу, – ты сядь и пиши и пошлем рано на почту, – или тут всего двадцать пять верст, – я пошлю верхом кучера.
– Кучер мне нужен, – отвечал Бизюкин. – У меня служба.
– Ну мало ли, что нужен! Одно другого дороже: здесь тоже служба. Пиши.
Бизюкин сел к столу и написал: “Я, конечно, не мог забыть, Андрей Иванович, всего, что ты мне когда-то устроил, обобрав меня дочиста в пользу несуществовавшего общества “Безбедных тружеников”, но старым считаться нам уже нечего и попрекать тебя ничем не хочу. Встретиться мне с тобой ничто не помешает, тем более, что в теории твой взгляд я все-таки уважаю и признаю твой ум и талант. Но хотя я и в Бога не верю, и родителей не почитаю, и презираю свое начальство, однако тебе с Борноволоковым приют дать не могу, потому что женат, имею детей и ни одной свободной комнаты; а потому извини. У нас на горе есть хороший постоялый двор Власа Данилова, прикажи везти себя ямщику прямо туда, и вам там, пока осмотритесь, будет отлично. Твой Бизюкин”.
Окончив свою записку, чиновник засыпал ее золотым песком и хотел положить в конверт, как вдруг письмо это исчезло из его рук и очутилось в руках его жены. Данка прочитала это письмо и, покачав головой, нимало не церемонясь, сказала: “Эх ты, скотина, скотина! Это ты его уже боишься? Боишься как раб своего господина!”
– Кто это мой господин?
– Да тот, кого ты боишься. Что ты разнежился: “У меня жена, дети”. Да ему что за дело, что у тебя дети и жена? Ах ты дурак! Но нет; ты и не дурак, а ты это подличаешь: пожалейте мол меня: я женат на губернаторской дочери и несвободен в своих поступках. Но нет, брат Бизюкин, я тебе говорю: ты не на ту напал: я не позволю тебе представить меня, какою ты хочешь, – аристократкою!
Она быстро схватила перо и, перечеркнув пером писание мужа, тут же внизу начертала: “Приезжайте! Мы ждем вас и, чем скорее, тем лучше, и во всякое время. К вашим услугам весь наш дом и все, что в нем есть…”
– Ну, что же это за глупость! – воскликнул смотревший через плечо в письмо жены Бизюкин.
– Не беспокойтесь, не глупо, – отвечала она, подписав имя и законвертовывая записку.
– “И все, что в нем есть“… Да тут ты, например, есть.
– Так что ж такое?
– И ты, стало быть, “к его услугам”.
– Ты, Понька, дурак.
– Нет, не дурак.
– Нет, дурак. Разве я стала бы тебя спрашивать, если бы я захотела быть готовою к чьим-нибудь услугам? Я тебе мильон раз об этом говорила, что придет мне такая фантазия, – сделаю и о твоем согласии справляться не стану; а не придет, – не сделаю, и до этого тебе дела нет. Права одинаковы: мужчина не поверяет своего поведения до свадьбы, – женщина имеет право не поверять его после свадьбы, и тогда они квиты. Но это не стоит разговора. – Ермошка! Ермошка! Скорее кучера Ивана ко мне!
– Неужто сейчас посылать?
– А что же такое?
– Да так, пустяки: ночь, темень, тучи нависли, дождь каплет, и вдалеке слышен гром.
– Пустяки: мужики в поле ночуют, и то ничего. Ермошка!
– Да полно кричать. Ты сама же его ведь услала, чтобы не был здесь.
– Согласна, что это я, – сказала Бизюкина и бросила письмо на стол.
– Пускай прочистится.
– Да ладно, ладно, уж не визжи, пожалуйста! Давайте, господа, придумаем, с чего бы можно было начать? Мое мнение, с мещанина Данилки-комиссара. Он бьет свою жену страшно: я ее встретила, – несет воду попу и вся в синяках.
– Неужто и протопоп сам дерется! – вскричал Омнепотенский.
– Нет; это муж ее пришел вечером к протопопу на кухню и приколотил.
– А это все мы виноваты! – сказал Бизюкин.
– А чем же мы?
– Зачем мы их сватали? зачем выпихнули Домасю замуж за этого мерзавца? Прекрасно жила бы девушкой; прекрасно б служила, и было бы ей в тысячу раз лучше.
– Ну этого вы, положим, не понимаете и судить об этом не можете, потому что все это довольно сложно. Склоняя Данилку свататься на Домницели, мы имели другую цель: цель эта была политическая, и она достигнута. Мы устроили это затем, чтобы показать, что русский народ ничего против родства с Польшей не имеет и что простые люди женятся на польках. Это было сделано, собственно, в пику Аксакову и Каткову. Вот зачем и выпихнули, как вы выражаетесь, эту Домасю замуж. Прекрасно ль бы она жила в девушках, я не волшебница и не отгадываю, потому что в их быту и любовник все равно так же, как муж, поколотит. Но теперь мы имеем повод заступаться за нее потому, что с Катковым и с Аксаковым кончено, а теперь, добиваясь сепарации для Домницели с ее мужем, мы дадим удар мужскому деспотизму и шаг праву женщин, удар браку и шаг свободе женщин. Я не знаю, что за особенное значение в ваших глазах имеет эта Данилкина жена: она в этом случае только наш эксперимент; наш субъект для опытов – да, не больше, не меньше как субъект для опытов. Муж хочет ее определить кухаркой к ксендзу Збышевскому, который ей как польке и, может быть, как хорошенькой, предлагает четыре целковых, когда она живет у протопопа за полтора. Муж сам этого желает, – следовательно, он не ревнив; следовательно, он за свободу женщин; следовательно, за него, а не за нее должны стоять мы. Понятно и то, что ксендз имеет на Домницелию свои виды. Это только показывает, что у него есть вкус и сообразительность: она хороша, и она католичка, следовательно, он на ее скромность может полагаться; но она оказывается глупа и остается у своего Савелия, где их матушка с батюшкой в теплой кухоньке греет. Что же нам за повод, господа, за нее заступаться? Не всякая же, в самом деле, женщина – то же самое, что женский вопрос?
– Моя мать, например? – вставил Варнава.
– Да даже и эта польская нимфа Домася, которая сама своей свободы не хочет?
– Да, с этой точки зрения, я согласен, что она виновата, – сообразил акцизный чиновник.
– Конечно! Она виновата; но он ее все-таки бил, и это есть достойный повод, на который надо обратить внимание мирового судьи. Таким образом, у нас он получит возможность начать стояньем за угнетенных женщин, а после Данилка может перевесть свою жену на другое место по своему праву мужа.
– Я на это не согласен, – отозвался Бизюкин.
– Чего-с?
– Я не согласен.
– А ты можешь не соглашаться, но отойди сейчас от окна! Слышишь, отойди от окна!
– Чего мне отходить от окна, когда я грозы не боюсь?
– Отойди!.. отойди, потому что я, я боюсь … – Она бросилась к мужу, рванула его за сюртук прочь от окна и азартно крикнула: “Прочь! Я не хочу, чтобы у меня в доме завтра мертвец был!” – Вскрикнув это, Бизюкина тотчас же, выпустив мужнин сюртук, бросилась в угол покоя, взвизгнула и задрожала. За ней шарахнулись и столпились сюда же ее муж и Варнава и даже немотствующая Дарьянова, хотя причина ужаса Данки была понятна одной ей. Данка, оправясь, только могла громко сказать: “Ермолай! Ермолай! Ермошка-а-а!” И вдруг на этот отчаянный зов двери передней закачались и затряслись. Сзади за ними кто-то шевелился, царапался и лез, но никак не влезал. Прошла минута, другая, – царапанье не умолкает, напротив, неведомый пришлец берется все плотней и плотней: испуганное общество в зале окаменевает и стоит неподвижно. Незримый все царапается смелей и напирает все бесцеремонней. Минуты становятся ужасны: еще одно мгновение, и чьи-нибудь поджилки не выдержат, Данка даже чувствует, что она первая шлепнется на пол, но ее посетила минута душевной силы: “Возьми в руки образ и выйди”, – шепнула она мужу.
Бизюкин быстро схватил со стены маленькую иконку и отчаянно распахнул двери.
