Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909
Большое и серое закачалось перед глазами, точно туман, и все пропало… Баба с двойным подбородком… Что ей нужно? По какому праву она здесь?.. Лекарство… От чего?.. Тяжелая ложка стучит по зубам, что-то противное вливается внутрь… Его лечат… От чего лечат?
Вспоминаются усы доктора, широкие и пушистые, а над ними маленький вздернутый нос и веснушки по лицу.
Из-за него выступает старший сын, студент, выпячивает трубочкой губы, говорит то, что говорит всегда: «Юррунда!» — и затягивается сигарой.
Потом Степочка в белом балахоне где-то в стороне кричит скороговоркой:
— Подают гуся с капустой, а я им: «Вот, говорю, как хорошо, что у вас гусь с капустой, а то теперь везде пошла мода с яблоками подавать. Скажите, пожалуйста, деликатность какая!..» Вот им и спичка в нос — пускай-ка раскусят: небось, будут в другой раз с яблоками подавать!
В голове что-то тяжело дышит, как водокачка: фу-фу… фу-фу!.. И желтеют стены водокачки. Стены сначала деревянные, потом каменные… стены растут, и лес светлее кругом… Леса уже нет, есть улица, высокие дома и водокачка — это окружной суд.
Выбегает курьер и сует бумагу…
«Препровождая при сем жалобу дворянина Ивана Онуфриева, имею честь… в окружной суд объяснение по поводу… и подлинное по сему делу производство…» Буквы мчатся быстро-быстро, сливаются в длинные черные зигзаги, кружатся перед ним и кажутся уже не буквами, а баграми на пожаре.
Багры вонзаются в горящие бревна… бревна шипят, трещат и рушатся… Белые столбы воды подымаются искристыми фонтанами… шумит толпа… воют собаки… ржут и пятятся лошади с красным заревом пожара в глазах.
Огненными искрами испятнилось небо… Что-то тревожно трепещет в нем крыльями… Голуби… А дым клубится, черный, с белым хребтом, и свирепо падает вниз, точно хочет разорвать землю лапами… И лапы эти видно: мягкие, ползучие, крепкие…
Он видит, как над ним трескается потолок черными змейками справа налево. Дальше… дальше… И в трещины уже глядят чьи-то горячие, красные языки и дышат и разворачивают камни…
Кто-то запевает над ним похоронно и тягуче, точно ржавчину бросает в воздух:
Десять быков, десять козлов,
Девять быков, девять козлов…
Потолок тихо раздвигается по трещинам. Красные языки спустились над ним и сплетаются в горючий клубок. Кто-то глухо сопит и стучит зубами…
Ему страшно. Худой и застывший, подымается он с кровати, выставив вперед костлявые руки, и надтреснуто кричит:
— Га-а-ля!
С кресла подымается в ответ сиделка и движется к нему, как серое облако.
IVОн не знает, что это — ночь или день, но знает, что с ним его Галя.
Она сидит около, смотрит в глубь его радостными глазами, такими широкими, как целый мир, такими светлыми, как кристаллы льда, и смеется.
То место, где она, — все в цветах, и кругом цветы, а она среди них — простая, без очертаний, без рисунка, только глаза и излом губ. И в этом все, и ничего не нужно.
В глазах поют ангелы, маленькие, радостные, с белыми крылышками, — небо; а в изломе губ — земля: там молнии, в которых спят и пробуждаются ночные тени. Только один яркий штрих на темных тучах — и горизонт полон и широк.
Она наклоняется, и слышно ее дыхание. И видно, как синие, слепые призраки сползают со стен и, сжимаясь, протискиваются в трещины окон.
Она с ним, его Галя, и он знает, что ничего не было, и все легко; знает, что так же молод, как и она, что перед ними сверкает будущее.
Она здесь, — он чувствует близость ее тела… Что это стучит так громко за окнами? Это пустые телеги на мостовой… Нет, не там: они в его голове, в огромной голове, в которой просторно целому миру.
Телеги бьются с разгона в стенки черепа, и черепу больно, но он крепок… Новые телеги мчатся и бьются, и новая боль…
Откуда столько телег? Видны спицы колес, черные и прямые, как разжатые пальцы. Ему страшно… Но она здесь, и это ее руки проходят, легкие, как паутина, по его лицу. И глаза ее над его глазами… Смотрят вглубь и что-то видят, и улыбаются губы.
Он бросается обнять ее и кричит:
— Галя!.
Она строго качает головой и тихо отходит.
— Галя, мы обвенчаемся! — кричит он ей вслед.
Он не слышит, как в кресле, считая петли чулка, неодобрительно говорит сиделка:
— Старый человек, а о чем думает!. — И тоже, как Галя, качает головой.
Он видит, как оттуда, куда ушла Галя, сверху, черными комочками с длинными стрелками хвостов, похожие на бойко написанные запятые, соскакивают мыши. Мягкие, противные, пискливые, они устилают весь пол серо и густо… Они кипят, как вода… Да это и есть вода, это не мыши… Эта вода у берега утром, пока еще не поднялся туман… На воде плавает лебедь… Он подплывает к нему — какой белый!
Это те же глаза, как кристаллы, и тот же излом губ, как молния… Галя!.
Лебедь отплыл; но он бросается к нему и летит в пропасть…
Впереди узкий коридор, низкий, тесный; но он идет… Над головой висят камни. На них седая слизь и отблеск скудного света… И вдруг сразу какая-то площадь, и опять телеги… Пятятся лошади с испуганными глазами, и где-то в стороне треск… Кто-то хватает его за руку. Чья-то рука охватила его за шею… Его свалили и душат…
— Галя! — кричит он в испуге.
Сиделка слышит, как, свесившись головой с подушки, бормочет он скороговоркой:
— Десять возов овса… десять возов овса… пять возов… шесть возов…
И вдруг начинает запевать:
Три быка, три козла,
Два быка, два козла…
Одного быка, одного козла…
А на него опять ползет что-то. Это тучи, горячие и липкие. Охватывают его со всех сторон, оставляют на нем что-то белое, как соль, и проходят мимо.
Внизу провалы. Оттуда подымается пьедестал, на нем статуя. Она все выше, выше… Около нее медные трубы, на них блестит солнце… Гремят звуки марша. Статую несут на руках. Масса рук облепила ее снизу. Толпе нет конца. Черная, шумная, ползет она по широким улицам. На домах флаги. Воздух неподвижен, и флаги повисли, точно пристально смотрят вниз. Но вот страшный грохот и вой: статуя падает. Она разбивается в мелкие обломки и давит толпу, трубы, флаги. И это не статуя, это Галя. Ее крутой, высокий лоб, над ним гладкие волосы, и так много правды и неба в глазах и так много красивой земли в изломе губ.
Она говорит ему что-то. Это не слова, это музыка, только тонкая, как аромат незабудок. Он силится понять, что она говорит… Хоть одно слово… хоть один ясный звук… Разве можно понять язык аромата?
Он слышит теплоту ее тела, гибкого, белого, без очертаний.
Она наклонилась над ним. Глаза ее широки, как жизнь, и в них маленькие ангелы трепещут крылышками…
Он силен, молод и вылился весь в экстазе… Широко раскрытыми руками он обнял ее всю и плачет и целует и теплое тело без очертаний, и белокрылых ангелов в ясных глазах, и извивы волос, и губы…
Он бормочет что-то часто-часто, и раскинувшееся в жару по кровати худое горячее тело его вздрагивает, вскидывается и бьется.
VБыла ночь. Сиделка спала в кресле, и перед большой иконой в углу горела лампадка. Лампадка была розовая, и огонек был тоже нежнорозовый, как зимняя заря.
Он метался в жару и бредил.
Ясным призраком перед ним стояла она в какой-то резной, богатой раме, как святая на иконе.
Она звала его, и он ясно видел, какие причудливые, детские и мудрые были ее глаза… и лукавые… и губы дрожали от счастливой сдержанной улыбки. Потом она ушла.
Ушла в двери — это он ясно видел.
А из окон налетели и закружились какие-то мягкие серые хлопья, били его по лицу и снова летели в окна.
Тогда он встал и пошел за нею.
Он чувствовал страшную силу в своем теле и знал, что оно молодо. И знал еще, что его Галя близко, что нужно сейчас ее найти, и они сольются навсегда.
На нем были только белье и суконные чулки на ногах.
Он тихо прошел мимо сиделки и тихо откинул крючок от двери. Без шума отворилась обитая войлоком дверь… Длинная передняя… Еще дверь… Крыльцо… Четыре ступеньки лестницы — и он в саду.
Ее нет — значит, она дальше.
Скользя в липкой грязи и опавших листьях, он побежал по аллее.
Было холодно и темно, и дул ветер.
Ветер хлопал его рубахой, как парусом, пересчитывал кости на его старом теле, ерошил седые волосы и, недоумевающий, мчался в кусты рассказать о странном белом человеке, какого так поздно и в такой легкой одежде никогда еще не видал сад.
Высокие тополи важно и сухо качали головами и сыпали в него сверху желтыми листьями, как дождем.
А он бежал и думал, что она в беседке. Он помнил, что видел ее в маленькой беседке, обвитой диким виноградом.
Чулки его промокли и стали тяжелы от грязи. Под рубаху его, как иззябшая собака, пробирался холод и, сжавшись в комок, грелся на его груди.
Кругом было что-то большое, темное и зловещее, но он не видел. В его горячем мозгу были широкие, как небо, ее глаза и тонкая линия губ, и уверенностью в себе и силой, не знающей преграды, веяло от ее высокой фигуры.
