Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2
— Пусть англичане одурманивают своих солдат. Нам это не пристало делать, — сердито сказал Ослабов.
— Почему? — насторожился Гампель.
— Как почему? У нас идейная война. Освободительная.
— Бросьте вы эти газетные выдумки! Кого мы освобождаем, позвольте вас спросить? Айсоров? Курдов? Армян? Мы освобождаем, это правильно, — усмехнулся он, — но, так сказать, их душу от их тела. Проще выразиться — на тот свет отправляем пачками. Не верите? Увидите. Таково задание.
— Чье задание? — еще сердитей спросил Ослабов, хмуро выслушав отповедь Гампеля своим мечтам.
Гампель хитро подмигнул и ловко растерзал беленькую форельку, выдергивая из нее кружевной хребет.
— Верховного командования.
И он проглотил обе половинки форельки.
— Вкусно до черта! Что ж вы не едите?
Ослабов взял форельку и механически проделал над ней то же, что и Гампель. Гампель выпил стакан, и Ослабов выпил.
«Что же это? — подумал Ослабов. — Неужели правда?»
— Мы освобождаем от населения ту территорию, на которой нам разрешено побаловаться, — повторил свою мысль Гампель.
— То есть как это побаловаться?
— Так, — спокойно сказал Гампель и взял новую форельку, — все предначертано, все предназначено, все предрешено.
— Кем? — переставая есть, спросил Ослабов.
— Судьбой! — совсем нагло засмеялся Гампель, — судьбой, милейший Иван Петрович, дитя вы мое! Той самой судьбой, которую изображают в виде скелета в дамском манто с косой.
Он так рассмеялся, что даже поперхнулся вином.
— Ведь вы верите в эту судьбу, Иван Петрович, чистейшая вы душа моя? Не стыдитесь признаться, в этом ничего стыдного нет.
— Дайте еще вина! — крикнул он в большую комнату.
— Русские должны быть фаталистами! — продолжал он, разливая вновь поданное вино.
— Почему? — спросил Ослабов, выпивая стакан. Он уже перестал пьянеть и не боялся пить, тем более что ему так легче было разговаривать с Гампелем.
— Я вам скажу почему. Только вы сначала ответьте, верите вы в судьбу или нет?
Он совершенно трезвыми, холодными, наблюдающими глазами впился в Ослабова.
— Верю ли я в судьбу? — раздумчиво произнес Ослабов, откусывая по листку с кучерявой кинзы, — на такие прямые вопросы трудно отвечать.
— В мировой порядок я верю, — после некоторого размышления продолжал Ослабов, — в то, что все идет к гармонии, я верю. Да, если хотите, я верю в судьбу, — признался он.
— Давно бы так! — обрадовался Гампель. — Иначе быть не может. Вы, как всякий русский, должны верить в судьбу. Вы и верите. И все верят. И солдаты, и генералы, и офицеры, даже прапорщики, которым по чину полагается ни во что не верить. На этом только держится так называемая дисциплина в армии. Уберите эту веру, и солдаты завтра же перестреляют…
— Кого? — наивно прервал его Ослабов.
— Генералов, — спокойно ответил Гампель, глотнул вина и добавил: — И офицеров.
Еще выпил, наблюдая за лицом Ослабова.
— И докторов. Вас тоже.
Он залпом выпил стакан, удобней уселся и хлопнул Ослабова по коленке:
— Вы не пугайтесь, дорогой мой! Я вам сейчас скажу, как называется наша, то есть, верней, ваша, потому что я русским себя не считаю, судьба. Солдаты могут этого не знать. Даже не должны знать. Но вы, интеллигент, должны знать. Ваша судьба…
Он остановился.
— Выпейте!
— Да не мучьте! — вздохнул Ослабов, совсем сдаваясь.
— Ваша судьба — фунт стерлингов.
Он побарабанил мундштуком папиросы по коробке, не спуская глаз с Ослабова, закурил и опять высунулся в большую комнату:
— Дайте еще вина.
— Я не понимаю, — начал Ослабов, как в столбняке наблюдая смену бутылок, — я не понимаю, что вы говорите, что такое фунт стерлингов?
— Английский денежный знак.
Спокойной рукой Гампель налил стаканы.
— Не видали? Хотите взглянуть?
Он полез в боковой карман, вынул бумажник и достал из него продолговатый, красиво отпечатанный фунт стерлингов.
— Вот. Sapienti sat! Больше я вам ничего не скажу. И это сказал только потому, что мне вас очень жаль, я вас очень люблю, милый Иван Петрович! Дайте я поцелую вас!
И он поцеловал неподвижную побледневшую шею Ослабова.
— Вы не ответили на мой поцелуй, — сказал он, притворяясь обиженным. — Я это запомню. Впрочем, все это чепуха, все это ерунда! — резко переменил он тон. — Судьба — индейка, а жизнь — копейка, как поют прапорщики. Мы для чего, собственно, сюда пришли? И где шашлык? Эй, хозяин!
— Готово! Готово! — засуетился духанщик, и комнатенка наполнилась аппетитным запахом жаренных на вертеле бараньих ребрышек.
— Кушайте! Будем пить, есть и веселиться! — раззадоривал себя и Ослабова Гампель. — В каждом духане хозяин один, а не все ли равно, как служить его карману: через лакея или непосредственно? Впрочем, я, кажется, болтаю уже черт знает что! Мой милый доктор! Мой добрый Фауст! Вы, кажется, думаете, что я хочу быть вашим Мефистофелем? Наоборот! Я сам не прочь от какой-нибудь Маргариты. Да вы, кажется, опьянели? Хотите нарзану? Эй, хозяин!
Вода не освежила Ослабова, а как будто прибавила хмелю.
«Фунт стерлингов! — не выходило у него из головы, — Англия купила нас? Мы работаем на Англию? И я тоже, доктор Ослабов? Где же мой подвиг? Фунт стерлингов! Фунт стерлингов!»
Он почувствовал себя, как мышь в мышеловке, заметался на стуле. Комнатка маленькая, как эта судьба, которая называется фунт стерлингов. Оранжевые птицы в голубой комнате, как в клетке. И он, Ослабов, в клетке. Некуда податься. Отчаянье его охватило и злоба. Ну, что ж! Не он один! Все, как он! Свое дело он все-таки сделает. А пока…
— Налейте-ка мне! — подставил он свой стакан Гампелю.
— Ну что за прелесть вы, доктор! — разнежился тот. — И до чего вы логичны! Сразу видно, что Кантом увлекались! Лью, лью с удовольствием! Вы сделали единственный возможный вывод, согласившись наконец выпить как следует! Ваше здоровье! Э! Что там?
Чокнуться им помешал все усиливающийся шум в соседнем кабинете. Там давно уже песни сменились громким пьяным говором, сквозь который время от времени прорывался надрывный женский голос. Теперь этот голос кричал навзрыд, как в истерике, а мужские крики вокруг него стали напористыми и угрожающими.
Гампель и Ослабов насторожились. Гампель высунулся в большую комнату за занавеску и тотчас театрально откинул ее, приглашая Ослабова:
— Глядите!
Из соседнего кабинета в большую комнату выбежала женщина с растрепанными черными волосами, в черном открытом платье, очень бледная. С одной ноги у нее спускался чулок, обнажая ногу еще белее лица. Вся в слезах, вся в каком-то предельном испуге, она заметалась по комнате, ища защиты, хотя никто за ней не гнался.
— Куламбина! Не скандаль! — строго остановил ее духанщик из-за стойки. — Авдотья Петровна! Пожалуйста, тебе говорю, не скандаль!
Она остановилась посреди комнаты, и Ослабов увидел, что у нее большие, от перепугу казавшиеся еще больше, истерические глаза.
— Только что слушали Пьеро, а вот вам и Куламбина, — передразнил Гампель духанщика, обращаясь к Ослабову, в этом имени несомненное влияние нашего душки Вертинского. Дуня! Душенька! — позвал он Авдотью Петровну. — Не бойся! Пойди сюда!
Она, покачиваясь и поправляя волосы, подошла к их двери.
— Тут доктор, — продолжал Гампель, — психиатр.
— Я не психиатр! — возмутился Ослабов.
— Не мешайте! — бросил ему Гампель. — Интересный случай. Ну входи же, познакомься!
Авдотья Петровна, отирая слезы со щек ладонью и потом ладонь о платье, вошла и протянула руку Ослабову.
— Петровна, — назвала она себя.
Ослабов встал и поздоровался с ней так же, как здоровался с дамами в салоне Нины Георгиевны, только руки не поцеловал, потому что Авдотья Петровна не подсунула ее, как подсовывали дамы в салоне.
— Садитесь, Авдотья Петровна, — тотчас перенял Гампель тон Ослабова. — Хотите вина?
— Я же не пью вина! — виновато улыбнулась она.
Голос у нее был глухой, надорванный.
— Выпейте! — уговаривал ее Гампель. — Вам будет легче. Правда, доктор?
Она сделала несколько глотков. Ослабов молчал, наблюдая ее припухшие веки, дергающуюся челюсть и дрожь, пробегавшую по всему ее хрупкому телу, бледные десны, желтовато-голубой оттенок кожи, крупные широкие зубы и частые веснушки на щеках.
— Вас заставляли рассказывать? — ласково спросил ее Гампель.
Она вся передернулась и прислушалась: за стеной шел тихий разговор о каких-то ценах. Глаза ее забегали, пальцы хрустнули. Она кивнула головой, закусив губу, чтоб опять не расплакаться.
— Какие негодяи! Ах, какие жестокие негодяи! — сокрушенно покачал головой Гампель, — разве можно так мучить бедную Коломбину?
— Не надо мучить бедную Коломбину? — автоматически, как заученную фразу, повторила Авдотья Петровна.
