Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2
Он крепко пожал руку Ослабова и гневным голосом обратился к персам, ожидавшим очереди:
— Ну, где же рис? Рис где же?
Ослабов вышел в приемную, в толчею, в гул голосов, кричавших о десятках тысяч пудов, о сотнях тысяч рублей, о лошадях, об ишаках, об ящиках и мешках, как будто тут была биржа.
«Видно, фронт хорошо снабжается», — наивно подумал Ослабов, наблюдая всю эту торговую суматоху. Скоро его вызвали, и, постояв в очереди, он получил документы и деньги — неожиданно крупную для него сумму. Новенькие, шелестящие бумажки обожгли ему руки. «Фунт стерлингов! — вспомнил он, но радостная уверенность, что он сегодня едет, забила неприятное воспоминание. — Куда девать день? Только не с Гампелем! Вот что: поеду в баню», — пришло ему в голову.
Он свернул вниз, в узкие, переплетенные, как паутина, переулки на Майдан, в гул и запах лавочек-мастерских. Тут ковали и паяли кузнецы, сидя на корточках, медную посуду, тут чеканили ее ребро бесчисленными молоточками, тут пахло козлиной кожей, и синие, красные и зеленые куски местного сафьянца быстро превращались в чувяки в руках ловких чувячников. На створках открытых дверей стоймя стояли за перекладинами румяные чуреки, распространяя густой пшеничный запах, и на веревках висели, как тряпки, тончайшие лаваши. Из полутемных маленьких лавочек, где торговали пряностями, несся острый запах сушеных лимонов, шафрана и кардамона. Из дверей и окон чайханы вырывался легкий голубой дым кальяна, смешиваясь с дурманящим, сладковатым запахом опиума, который тайно курили там же. Любуясь Востоком, Ослабов не заметил, как дошел до горячих бань. Купив билет у торжественного старика, он разделся и вошел в баню. Клубы пара обдали его, и в ноздри ударил маслянистый, резкий и сначала неприятный запах серы. Ослабов сел на каменную скамью. Из облаков пара перед ним возникла сухая, скелетистая фигура высокого старика в красном фартуке на бедрах. Сам Хронос, удрученный тысячелетней жизнью, не мог быть страшнее. Он обдал скамью горячей водой и, уложив Ослабова, стал методично тереть его без мыла жесткой перчаткой, скатывая грязь до тех пор, пока кожа не становилась совсем шелковой. Потом взял наволоку, намылил ее, дунул в нее и выдавил на разнеженное паром и массажем тело Ослабова чудесное, воздушное, почти невесомое облако пены. Заботливо наблюдая, вполне ли Ослабов блаженствует, он сел с ним рядом на край скамьи.
— На войну едешь? — заговорил он. — Ай, хорошо! Война — хорошо.
— Почему хорошо? — приподымаясь из-под облака, спросил Ослабов.
— Много людей стало. Ай, много! Я сорок лет терщик, — никогда столько не было. Чурек — большие деньги. Помидор — большие деньги. Разве можно? Война много людей убьет — легко жить будет.
«Откуда у него такая философия?» — подумал Ослабов и сказал:
— Ты нехорошо говоришь, старик!
— Зачем нехорошо? Хороший человек так говорит. Авдаков князь так говорит. Берды-оглы, большой купец, так говорит. Мулла-Хассан в номер ходит, и мулла так говорит. Они знают. Ложись!
Он легко перевернул Ослабова ничком, с ловкостью кошки вскочил ему на спину и съехал вниз по спине, потом стал шлепать, бить, выправлять, разминать, дергать и вытягивать руки, ноги, пальцы так, что все кости захрустели.
«Э, да он здорово знает анатомию!» — подумал огорошенный Ослабов, припоминая название мускулов, по мере того как они попадали в руки терщика.
— Иди купаться! — ласково сказал наконец старик.
У стены был небольшой бассейн, куда непрерывно лилось две горячих струи желтой, маслянистой, сильно пахнущей сероводородом воды. Там плескалось несколько распаренных красных туш. Ослабов не без брезгливости влез туда же. Все тело приятно ломило. Старик ждал его и, когда он вылез, провел его к душу, смыл серную воду и, заботливо, как нянька, укутав простынями, уложил отдыхать.
— Вот теперь и помирать можно — чистый! — ласково сказал он. — У тебя дети есть? Жена есть?
— Никого нет.
— Ай, хорошо! Убьют, никому жалко не будет.
«Старый ворон! — озлился про себя Ослабов. — Чего ты каркаешь? А может быть, вправду убьют?»
Мелкая дрожь трусости захватила ему сердце снизу.
— Когда пуля попадет, не мешай ей, не пугай ее, не кричи, не трясись! Насквозь пройдет — жив будешь, — наставительно и в благодарность за рублевку заметил ему старик.
Жестокая философия устроителей войны, наивно усвоенная старым рабом, терщиком, опрокидывала еще скорей, чем Гампель, все туманные мечтания Ослабова. Совсем встревоженный, он вернулся к себе в номер, и тотчас на него нахлынул сон, которому нет сопротивления.
Гампель несколько раз стучал в дверь — Ослабов не слышал.
Ему снилось, что он пробивается сквозь проволочные заграждения. Колючки впиваются в тело, рвут кожу и мясо, льет кровь, а он лезет все дальше. Если не пролезет, — пропал. Вот зацепилась нога. Нога, как у студенистого трупа, оторвалась и повисла сзади в лохмотьях жил и сукровицы, а он все лезет. Вот другая нога оторвалась, — он кричит громче и лезет дальше, цепляясь пальцами и на окровавленных руках подтягивая туловище. А проволоке нет конца. Вот рука завязла и вытянулась из плеча — как постромки, лопнули сухожилия, а он кричит и лезет дальше. Вот другая рука оторвалась и нечем уже лезть. Он пробивается головой, колючки скальпируют его, кровь застилает глаза, проволока выматывает из него кишки, а ему все не больно. Вот уже остался от него кровавый комок, внутри которого мечется сердце и кричит, неистово кричит о том, что не хочет умирать, а проволоке нет конца.
Ослабов проснулся в холодном поту. Ощупал себя — цел! Вскочил, взглянул на себя в отсыревшее зеркало и рассмеялся, увидев свое смятое, перепуганное сном лицо, едва скрывая от себя сумасшедшую радость, что он жив.
За окнами синели сумерки.
Немногие остававшиеся до отъезда часы были для Ослабова томительны. Он опять переложил вещи, поел, расплатился за номер и почти за час до отхода поезда был уже на вокзале.
Вокзал весь был забит серошинельной толпой. Проходящие эшелоны жили тут по нескольку дней. Никто не знал, когда, куда и с какого пути отойдет поезд. Расписание уже не соблюдалось. Все пути были забиты теплушками. Жара, ругань, давка, растерянные железнодорожники, толчея у кипятильников, узлы, сундучки, скатанные шинели, пепельно-зеленые, измученные лица, какая-то неразрешимая судорога зарядных ящиков и людей, багажа и вагонов, огней паровозов и семафоров и солдатских глаз. Пробившись со своим сундучком к буфету, Ослабов приткнулся сзади чьей-то спины к столу и только что поднес к губам воду из сунутой ему официантом бутылки, как на плечо ему легла тяжелая рука спешащего на перрон Гампеля.
— Вы что же тут разнарзанились? Наш поезд сейчас отходит. Уже звонки были.
Ослабов вихрем сорвался с места и ринулся за ним, но его тотчас оттиснули, пока он вытаскивал из кармана литер. Толпа вынесла его на перрон, когда переполненный сверх меры поезд уже трогался. Опоздавшие, как и Ослабов, солдаты ловко прицеплялись к ступенькам и поручням вагонов, как пчелы к своему грозду. Ослабов заметался перед отходящим поездом, поймал чьи-то сочувствующие глаза в окне вагона, сунул туда сундучок и, почти не понимая, что он делает, повис на ступеньках одного из задних вагонов. Рядом с ним уцепилось еще несколько человек. Поезд сразу взял скорость. Мелькнули в расщелине гор огни Тифлиса, и эхо грохота загремело в ущелье.
Дверь была плотно приперта изнутри, и как ни налегал на нее Ослабов, она не поддавалась. Те, кто были половчее, перебрались по буферам на предыдущий вагон. Ослабов остался вдвоем с кем-то.
— Держитесь крепче, а то сейчас спуск начинается! — услышал он сзади себя чей-то резкий крик.
— А станция скоро? — замирающим голосом спросил Ослабов. — Позвольте познакомиться. Доктор Ослабов.
— Очень приятно. То есть, вернее, очень неприятно, потому что мало приятного в таком способе путешествовать! А я фельдшер Цивес. Как же вы это опоздали?
— Но вы ведь тоже опоздали?
— Я не опоздал. Я тут с шести часов. А только эти проклятые царские крысы не умеют отправлять поездов. Вы куда едете?
— В Урмию.
— В Урмию? Поганое место. Малярия, сыпняк. Вы сыпняка не боитесь? По-моему, наплевать от чего помирать. Вы так не думаете? Вы доктор? Настоящий доктор? Редкая вещь! И уже лечили? Резали? Не резали? Не хирург, значит? В Урмии докторов до черта. Но это ничего не значит. Больных еще больше. Там наступление.
Ослабов едва успевал отвечать.
Поезд стремглав летел куда-то вниз, по ущелью, извиваясь, как змея. Держаться Ослабову было очень трудно, и если б не Цивес — он бы уже сорвался от одного этого сознания, что ему держаться трудно. Но Цивес чувствовал себя очень неплохо и ежеминутно восторгался красотами природы.
— Смотрите, какие ярко мерцающие звезды над нами! А вон из-за горы надвигается тропический дождик. Знаете, это даже очень хорошо, что мы с вами так едем. В вагонах было бы хуже. Там воздух прямо-таки антисанитарный. И все ужасно боятся простудиться и не открывают окон. А на рассвете мы будем уже на Араксе. О, черт!
