Валентин Катаев - Время, вперед !
Кроме того, вблизи центра была нанесена точка - слесарный ремонт.
Этого пункта могло и не быть, но Тригер хорошо знал состояние ручных тележек, стерлингов, имевшихся на участке. Их было мало, и они были крайне изношены. Каждую минуту мог потребоваться летучий ремонт.
Это была схема механического взаимодействия силовых точек и линий.
Но без горячей человеческой воли, без живой, быстрой мысли, без творческого воображения, без острого человеческого глаза, без тонкого нюха, без центра, где бы все эти человеческие качества могли соединиться, какую пользу могла принести эта расчерченная с точностью до десяти метров схема?
Без всего этого она была бы пустой и мертвой.
Маленький Тригер кропотливо и обдуманно населил ее людьми.
Он выбрал их, взвесил их достоинства и недостатки, оценил их так и этак и расставил по точкам и линиям. Он исписал свою схему именами людей. Имена людей стояли рядом с цифрами, давая им душу и смысл.
Во всех пунктах: на обоих карьерах, на водопроводной и электрической станциях, на складе цемента, в диспетчерском управлении, на летучем слесарном ремонте, - всюду сидели свои,
надежные ребята.
Но этого было мало.
Нужно было создать и точно распределить по обязанностям центральный
аварийный штаб, готовый по первому требованию послать на место своего члена, чтобы на месте добиться устранения возможной задержки.
В этот штаб входила вся редакция.
Слободкин предназначался для электрической станции, Кутайсов -для цемента, Тригер взял на себя оба карьера.
Не хватало подходящего человека для водопровода.
Это был один из самых надежных участков, о нем, в общем, можно было не беспокоиться. Но все же оставить его без наблюдения было нельзя.
Тригер зажмурился, как будто у него заболели глаза.
- Семечкин, берешь на себя водопровод?
Тригер не доверял Семечкину. Но на худой конец мог пригодиться и Семечкин.
Семечкин солидно и басовито покашлял.
Ему польстило неожиданное предложение Тригера. Значит, все-таки кое-кто ценит его, Семечкина. Значит, все-таки кое-кому может он, Семечкин, понадобиться.
Семечкин выступил из-за двери в купе. Он даже слегка порозовел. Конечно, это было совсем не то, на что он рассчитывал утром, но тоже недурно. Во всяком случае, поближе к рекорду.
- Что же, - сказал он, - это можно. Отчего же.
Тригер вписал в схему под точкой водопровода: "Семечкин".
Маргулиес обнял за плечи Ищенко. Близко заглянул ему в глаза.
- Ну, успокоился, командарм?
Ищенко хотел нахмуриться, но против воли щеки его разлезлись в улыбку. Но он тотчас же овладел собой и сурово сказал:
- За меня не беспокойся. Я за своих хлопцев отвечаю.
Брызнул телефонный звонок. Кутайсов поднял руку и лениво поймал трубку:
- Да. Вагон "Комсомолки". Слушаю. В чем дело?
Он уткнулся вместе с трубкой в подушку (ша, ребята!).
- Ну? В чем дело? Я слушаю!
Он некоторое время лежал молча, носом в подушку, с трубкой возле уха. Потом сказал:
- Бригадир Ищенко? Тут. Сейчас передаю.
И к Ищенко:
- Бери трубку. Тебя.
- Меня?
Ищенко тревожно оглянулся. Его еще никогда не вызывали по телефону.
- Тебя, тебя. Из конторы. Бери трубку.
Бригадир неумело, с грубой осторожностью взял трубку, повернул ее и аккуратно приставил к уху.
- Альо, альо! - закричал он преувеличенным голосом. - У телефона бригадир Ищенко. Что надо?
Как бы предчувствуя нечто необыкновенное, все замолчали.
В окно ударила короткая пулеметная очередь пневматического молотка на домне.
Ищенко стоял, напряженный, с трубкой у виска, и слушал. Он побледнел и, не говоря ни слова, положил трубку на койку.
- В чем дело?
Ищенко растерянно оглянулся.
- Нашла самое подходящее время, - произнес он глуховато.
- Что такое?
- Баба моя... - сказал Ищенко. - Скаженная женщина...
Он беспомощно, мило, застенчиво и общительно усмехнулся.
- Представьте себе - родить начала, что вы скажете!
Он некоторое время постоял среди купе, не зная, что lелать. На его темном лбу сиял пот.
- Надо отвозить. Все расступились. Он вышел.
XXXV
Никто в этот особенный день не заходил далеко от барака.
Скоро собралась вся бригада.
- Значит, так, - сказал Сметана, садясь на землю.
Он обхватил колени руками, положил на колени голову и закачался.
Из окон барака слышались негромкие, правильно чередующиеся крики: "А-а-а... А-а-а-а... У-у-у..."
Это стонала Феня.
Она с утра была на ногах, ни разу не присела. До десяти часов она переделала все дела.
Больше делать было нечего. А день только начинался.
Феня томилась, не зная, куда себя девать. Ей все казалось, что еще что-то не доделано, не устроено, не окончено. И надо было торопиться, и некуда было торопиться.
Тогда она увязалась с бабами на собрание женского актива.
Оттуда женщины пошли на субботник - строить ясли. Феня включилась в актив и пошла с ними.
Ее отговаривали. Она не слушалась.
"Когда это еще будет!" -говорила она.
И шла.
Среди женщин было много беременных. Она не хотела от них отставать. В этом было столько же упрямства, сколько и хитрости, хозяйственного расчета.
Феня еще с утра решила остаться здесь при муже навсегда. Ей здесь нравилось. Продукты хорошие, и ударная карточка, и мануфактура бывает. Но, оставаясь здесь, она не предполагала оставаться без работы. Нет. Она будет работать.
Работы сколько угодно, только давай-давай. Пойдет на рудник откатчицей, пойдет в столовую подавальщицей, пойдет к грабарям землекопкой. А так, без дела сидеть дома - мужней женой - это от людей совестно и скучно.
И, опять же, одна ударная карточка хорошо, а две - лучше.
Но будет ребенок...
Куда его девать? В яслях всюду полно. Если же актив участка построит свои ясли, то, поскольку она сама строила ясли и была в этом активе, - ее ребенка туда в первую очередь. Это уж верно.
И она шла, и таскала доски, и утирала пот, и хозяйственно суетилась, распоряжалась, тяжело ступая на пятки и оступаясь и обливаясь потом, и подписывала какое-то заявление, и пела песни...
Но Феня не рассчитала сил. Силы вдруг пропали. Ей стало худо.
Ее кое-как довели до барака.
А идти было километра два. Пыль, зной, духота, ветер упал.
Побежали за Ищенко. Ищенко нигде нет. Позвонили в контору участка. Оттуда в "Комсомолку". Там нашли. Сказали.
А Феня лежала меж тем на койке, стонала:
- А-а-ай, Костичка... У-у-уй, Костичка...
Соседи мочили ей полотенцем голову, давали пить. Под окнами шумела бригада.
- Значит, так, - сказал Сметана. - Ходил я на участок. Маргулиес молчит, пока ничего не говорит. Выжидает. Корнеев не против. Мося, конечно, роет носом землю. Ну, ясно. Сейчас Ищенко придет - будет докладывать. Стало быть, все в полном порядке. Да...
- Теперь слово за нами, товарищи! - закричала вдруг Оля Трегубова пронзительным, митинговым голосом, выкатывая свои небольшие голубые глаза, и без того сильно навыкате.
- Ша! - крикнул Сметана. - Закройся. Я тебе слова не давал.
Он изловчился, молниеносно схватил Трегубову за ноги и дернул. Она ахнула и со всего маху, с треском, села на ступеньку.
Прикусила язычок.
- Ух, ты!
- Значит, такая картинка, - спокойно продолжал Сметана. - Теперь, как совершенно правильно заметила товарищ Трегубова, вопрос за нами...
Он остановился.
По улице вскачь неслась бричка. Ищенко на ходу вылезал из ее маленькой плетеной люльки. Он запутался в соломе. Он вырывал из соломы ноги. Наконец он выпростался и выскочил.
Бричка остановилась.
С задранными штанами, осыпанными соломенным сором, Ищенко взошел на крыльцо. Ребята посторонились.
Кидая коленями двери, он прошел сени. Ну была жара!
Из вагона "Комсомольской правды" бригадир сразу побежал домой. Но с полдороги повернул на разнарядку. Он сообразил, что понадобится подвода.
Незнакомый нарядчик долго не хотел давать лошадь. Требовал больничный листок. Ищенко просил. Ругался. Наконец уломал нарядчика.
Теперь новое дело: кучера обедали!
С запиской в руках бегал Ищенко в столовую палатку к кучерам.
Тоже просил и тоже ругался.
Ему казалось, что если он сейчас же, сию минуту не поедет, то там с Феней случится что-то ужасное: умрет, задохнется. Он почему-то представлял, что именно - задохнется. Он так ясно воображал это, что сам задыхался.
Но кучера отказались ехать, пока не пообедают.
И он ждал.
Он ходил вокруг стола. Подавальщицы толкали его голыми локтями. Он, бессмысленно улыбаясь, присаживался на кончик скамьи, но тотчас вскакивал и опять ходил вокруг стола, опустив крепкую голову и злобно сжав губы.
Он ненавидел этот душный, желтый, ровный балаганный свет, проникавший в палатку сквозь жаркие, желтоватые против солнца, холщовые стены и потолок, поднятый на высоких шестах.
Ему была противна серая кристаллическая соль в белых фаянсовых баночках на столе, был противен хлеб, мухи и графины.
