Тим Туманный - Сумрачный рай самураев
Есть в серебряной пражской весне ранящее черное очарование. Когда видишь обожженными обожанием глазами мрачную готическую величавость, прекрасную серость камней, червонные черепицы, и проблески первой листвы, как прозелень на бронзе, руки сами собой вздеваются к небу, радостно сдаешься и весело шагаешь в пленительный плен... И вот уже ты готов надрывно, сентиментально и слезно вослед за Достоевским воскликнуть: "Красота погубит мир".
Конечно, погубит, а как же? Языческие божества всегда требуют жертв и, по преимуществу, человеческих. Как всякое отклонение от нормы по вертикали, красота являет собой экстремум, точку максимальной неустойчивости. Создается она годами, порою мучительно скучно, ценою затрат непомерных. Словом, кропотливо, то есть кровью-потом. А рушится одним легоньким тычком судьбоносного мизинца, и, прежде всего, погребает под своими обломками восхищенных созерцателей...
Опершись на каменный парапет, чувствуя себя попеременно то изнеженным Онегиным, то печальным Печориным, а то Джеймсом Бондом с большого бодуна, Голицын стоял на мосту Карла Великого, любовался украшающими мост угрюмо-грациозными статуями, глядел на вяло текущую Влтаву, блестящую, как волчья шерсть. Эта река помнила Игнатия Лойолу... Вот же какой храм возвели во имя его. Великолепные своды, суровый шприц шпиля для лечения ереси небесной. Сияющий символ веры в честь зияющего изувера, пир во имя Чумы. Верьте, верьте после этого красоте. Большие храмы всегда стоят на большой крови.
Потом легкие, восторженные ноги туриста-неофита принесли Голицына в старый город. Это уже была совершенно особая песня - прозрачная, праздничная, как переливчатая переводная картинка. Каменные слова этой песни были вески, но невесомы. Что-то в ней напоминало попытку определения гениальности, то есть невозможного сочетания легкости и глубины, остроты и нежности, страдания и надежды, и торжества чувства меры в безмерности чувств.
Правда, очень скоро Голицын изнемог под золотою грудой впечатлений. Увиденное не просто поражало воображение, а сводило его к нулю или даже величине сугубо отрицательной. Понятно почему Рудольф Второй - король магов, чародеев, алхимиков, колдунов и астрологов, под конец жизни уединился от мира в Градчанском дворце. "Королева, секунду внимания: император Рудольф, чародей и алхимик".
Безусловно, добрел Голицын и до золотой улочки у южной стены Пражского града, поглядел на сказочные домики, радужные, с витражными окнами. Как раз здесь тусовались некогда мрачные соискатели философского камня, кузнецы дьявольского, алхимического золота. Чертили пентограммы, резались в карты с мировыми демонами, растили гомункулусов в ретортах и получали каждый свое: кто геморрой, кто вечное проклятие.
"Философский камень, если он существует, должен быть легче воздуха" сказал себе строго Голицын и прибавил: "А Прага без пива - это деньги на ветер".
Бережно прижимая к сердцу кейс, как Веничка Ерофеев свой драгоценный чемоданчик, Голицын пустился в плавание по пенным пивным валам.
Вначале он завернул в пивную "U FLeku", где обнаружил сложную систему соединяющихся залов. Для чистоты эксперимента он посетил их все: "Старочешский", "Большой", "Ливерная колбаска"... Больше всего ему, однако понравился большой зал с веселым названием "Чемодан". Любуясь расписными стенами и потолками, Голицын поднял кружку за бессмертные строки Маяковского:
Сижу под фресками
И пиво трескаю.
Из всего потресканного наибольшее впечатление произвело на Голицына пиво темно-коричневое, как колдовская "порченная кровь", и сладковатое, как леденец.
Сверившись с путеводителем, Голицын отправился в заведение, именуемое "U shatemho Tomase", то есть "У святого Томаса". Шестьсот лет назад пытливые умы - монахи-августинцы, открыли в сумрачно-сводчатых подвалах производство особого сорта. Пиво, действительно, оказалось отменным, то есть таким, какое отменить уже невозможно.
Правда, появился легкий трепет в ногах. Нравственное равновесие пошатнулось, но удержалось, и Голицын решил, что преступлением будет не зайти в кабачок "У толстого черта" на Малой стороне. В туристическом справочнике утверждалось, что однажды добрейший святой Ян Непомук по большой просьбе горожан выгнал оттуда целую банду призраков-алкоголиков... Местечко и вправду оказалось миленьким, но, увы, без чертей. Однако был еще шанс в пивной "У Рибана" возле Староместской площади повстречать призрак Тоскливого Магистра. Якобы это неупокоенная душа магистра Палеха, предавшего Яна Гуса. Если же опять не повезет, то где-то ближе к вечеру в районе Карлова университета можно созерцать Огненного Привратника - некоего средневекового иуду, стучавшего на студентов суровому ректору. Огненный он потому, что пылает вечным, неугасимым огнем, как неопалимая купина. Если кто-то пожмет протянутую, охваченную пламенем руку, мучения Привратника кончатся, но до сих пор ручкаться со стукачом желающих не нашлось...
Впрочем, можно было послать всех призраков к толстому черту и доплыть до знаменитого ресторана "Аквариум", снятого в известном боевике "Миссия невыполнима - 1". "Да, доплыть-то можно, но сможешь ли ты оттуда вынырнуть?" - спросил себя Голицын. Тотчас же ему вспомнилось, что в вышеозначенном фильме как раз присутствовал персонаж с фамилией Голицын, павший жертвой сложной шпионской разборки... Так что, от греха...
В конце концов, решив, что для стартового рывка он принял вполне достаточно, Голицын вернулся к исходной точке, то есть на Карлов Мост.
Пахнущий прохладною, апрельскою пылью воздух пьянил куда сильнее пива, и почему-то вспомнился Голицыну друг золотых застойных времен Сержик, вернее вспомнился его коронный тост: "И ласточка с весною - уж на что гнусное животное! - непосредственно в сени к нам летит!". Где то ты теперь, друг? Кто говорит - спился под ноль. А кто, наоборот, что поднялся до самого золотого дна, чуть ли не в ФСБ служит...
Боже ж мой, когда это было? Неужели и он, Голицын был некогда "юношей бледным весьма загорелым", и эпатировал девочек стишками под "пост-модерн":
Обмакни свои усы
В золото презрения,
Разрисуй свои трусы
Органами зрения.
Погляди издалека
На себя и в сторону,
Елка жизни высока
Молодому ворону...
Было, было, чего уж... И обмакивал, и разрисовывал. И даже баловался ироническими стилизациями в духе декаданса:
Так, сгрызли леденец зимы мы,
Как хмурая химера, хмель
Вливает яд страстей змеиных
В постель, остылую досель.
И вновь весны вино сухое
В свистящий шепот тишины
Вливают роковой рукою
Слепые слуги сатаны
И, вместо птичьих, стаи волчьи
Кромсают косо небеса,
И дымчатый рассвет игольчат,
И кровью светится роса.
Трав шевелятся волоса,
И небо говорит: "Асса!"
Такой вот сонет. Чушь, конечно, но на самых впечатлительных девушек самой читающей страны мира нужное действие она оказывала, и трах после этого происходил на самом высоком поэтическом уровне...
А теперь всего его лирического дыхания хватает лишь на какое-нибудь простенькое хокку:
Как быстро тянется,
Как медленно летит
Неподвижное время.
Интересно. Отчего так? Все ссылки на то, что жизнь сейчас такая жлобский лепет. И во времена Высоцкого жизнь была "скотской". Поэзия ушла не из жизни, а из души. Таков сей мир, что не в наших силах что-то изменить, но в наших силах все испортить. Жизнь прекрасна, но нам, скотам, этого мало, мы требуем, чтобы она к тому же была еще и хороша.
Голицын боролся с мучительным желанием совершить плевок в величественные воды. В одну и ту же реку дважды не войдешь, но плевать можно сколько угодно, не так ли? В конце концов, это ведь тоже священное право каждого человека - быть скотом.
Он вспомнил, как некогда, в дремучем детстве, в ялтинском санатории он слышал рассказ загибающегося от угольной пыли здоровенного дядьки донбасского шахтера. Во время войны, тогда еще красивой двадцати двух летний лейтенант, тот участвовал в боях за Вену. И первое, что он сделал, когда Вена была взята, это взошел на сцену в Венской опере и великолепным бархатным занавесом вытер свои сапоги... Победителей не судят, поскольку они сами мгновенно становятся судьями.
А вот Голицыну в победителях кампании ходить не пришлось. И хрен с ним. Не судим - и то ладно.
Рассеянно грустящими, прищуренными глазами глядел Голицын, как много-много воды утекает под мост. Конфуций или, чего доброго, сам Лао-Цзы утверждали, что если пребывать в таком состоянии достаточно долго, то можно дождаться мгновения, когда мимо, торжественно покачиваясь в волнах, проплывает труп твоего врага... Главное, и здесь не переборщить с невозмутимостью: иначе дождешься и проплывающих друзей, а потом и себя увидишь.
Тучи, как игрушечные паровозики, ездили по небу туда-сюда, дождь то сеялся, то рассеивался, было невыносимо покойно, тихо, и Голицыну показалось, что еще немного - и он влипнет в пространство, как реликтовая мушка в кусок янтаря.
