Тим Туманный - Сумрачный рай самураев
- Я от них никогда не отказываюсь. Я их просто забываю.
- А... Это правильно. Я тоже так делаю. Чтобы скрыть память о провалах, ссылаюсь на провалы в памяти.
- А хочешь, стихи почитаю? - предложил Голицын неожиданно.
- Здесь? Сейчас? - Стелла округлила глаза. - Месса в сортире прозвучала бы уместнее.
- Надо же как-то убить время, - возразил Голицын. - Или ты предпочитаешь, чтобы оно нас убило?
- Нет, конечно... Ну, читай.
Голицын прочистил горло актерским кашлем и продекламировал тихо, но не без жара:
В полдневный жар, в горах Афганистана,
Я спал с свинцом в разорванной груди,
Сочилась кровь, словно вода из крана,
И ветер плакал, будто муэдзин.
Куст анаши, патроны, том Корана,
Сон смерти мрачно карты тасовал,
Во имя чье уснул я слишком рано.
Уснул нелепо, страшно, наповал?
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне,
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Сидел старик, почетнейший в стране,
Которой затянул на шею петлю,
И табуретку выбил из-под ног,
Которую он бросил в это пекло,
Поскольку лучше выдумать не мог.
Нас много в этой мясорубке-яме,
Напрасной крови полной до краев,
А он один, как в золоченой раме
В немеркнущем сиянье орденов...
- Лермонтова напоминает? Нет?... Только ты на Брежнева зря гонишь. Ничего старик уже давно не решает. Еле-еле дышит, на уколах да на Джуне. Вряд ли он эту зиму переживет...
- А, по-моему, он вечен.
- Как архетип - да, а как личность - тленен, как все.
- Дай-то Бог...
- Зря ты так, - покачала головой Стелла. - Вспомнишь его еще с тихим умилением. Придет какой-нибудь Андропов...
- По фигу. Все равно во все времена на российском троне будут сидеть тронутые... Лишь бы меня не трогали. Я еще хочу пожить. Хочу посмотреть финал чемпионата мира по футболу.
- А зачем? - Стелла пожала плечами. - И так же исход ясен...
- Серьезно-о? - протянул Голицын и разулыбался бестактно. - Ну, поделись.
- На здоровье. В финале Италия надерет зад фрицам "три - один".
- А кто забьет? - делая деловито-озобоченное лицо, осведомился Голицын.
- У Италии Росси, Таделли и Альтобелли, а у немцев - Брайтнер.
Такая категоричность могла расшевелить и самого стойкого скептика.
- А я дурак, на бразильцев поставил, - загрустил Голицын.
- Мне отец тоже написал, что он на них рассчитывает, - сообщила Стелла со вздохом. - Но это зря. Они итальянцам продуют "три-два"...
- Нострадамус! Туши свет, кидай гранату.
Стелла снова пожала плечами.
- Сам увидишь.
- Да уж хотелось бы увидеть...
- Ну давай тогда на "три-четыре" попробуем вариант "камикадзе", предложила Стелла.
- Тогда, в лучшем случае, футбол увидим на том свете, - иронически скривился Голицын. - Надеюсь, что и там смотрят...
- Ты не понял. Помолимся, вызовем "божественный ветер".
- А, ты в этом смысле... Не умею я молиться. Как-то это... унизительно что ли?
- Разве можно унизиться перед тем, кто неизмеримо выше тебя? изумилась Стелла всерьез.
Она зажмурилась. Закрыла лицо ладонями, проговорила еле слышно: "Ну, банзай..." Потом отняла руки от лица и, улыбнувшись лучезарно, объявила:
- Все! Готово дело.
- Что готово? - недоуменно спросил Голицын.
- Ушли "духи". Путь свободен, не взирая на то, что свобода беспутна...
- Куда ушли? Почему?
- Я почем знаю? По духовным делам. Или по-большому захотелось.
Голицын не успел среагировать, а она уже вскочила на ноги, выпрямилась во весь рост и радостно замахала руками. Голицын судорожно сжался в ожидании кинжального огня, но скалы приветливо молчали.
Такой ее Голицын запомнил навсегда: совершенно черная от пота панама, пыльный камуфляж, "Калашников" на груди, бронза лица и лазурь глаз. Счастливо скалящаяся абсолютная амазонка...
Потом настал дембель, неизбежный, как торжество правды на Земле. Вступив в Термезе на землю родную, советскую, Голицын и Стелла первым долгом, как и положено, землю эту поцеловали и уже долгом вторым в первой попавшейся забегаловке напились до немеркнущего сияния, благо было и что вспомнить, и кого помянуть... Хотя, какое тут к черту "благо"?
До Ташкента ехали поездом. Хотя в Афгане Голицын ни наркоту не толкал, ни валютой не спекулировал, кое-какие шмотки и непременные "чеки" у него с собой были. Спустили все сразу же по дешевке проводникам: за водку, за отдельное купе. Целый день просто пили, и ночь целую пили друг друга, и чем больше пили, тем острее становилась жаркая жажда... Тогда же они и поняли, что ничто так ни пьянит, как пустота лунного света в стакане, и ничто ни запоминается так, как никогда не сказанные слова.
Денег осталось 113 рублей - аккурат на два билета на "аэробус" до Москвы. Однако уже в самолете Голицын сотворил по его выражению "чудовищное чудо": извлек неизвестно откуда заначку в 500 рэ - прилично по тем временам... Таким образом, по прилету в Домодедово, заезды продолжились. Сразу же зарулили в какой-то кабак и ... Дальнейшее - тьма, покрытая мраком. Амнезия. Ампутация мозга.
И до сих пор для Стелы неразрешимой мировой загадкой оставался вопрос: как же она дома-то оказалась? Отец, смертельно обиженный на нее за то, что она телеграмму не отбила, объяснил сухо и холодно: "В дверь позвонили. Я открыл и обнаружил тебя прислоненной к стене в состоянии близком к нулевому". Ничего, впрочем, не пропало: вещи, документы - все было в целости. Голицын только пропал, как-то даже неприлично бесследно. По-тихому себя ненавидя, Стелла затосковала, последовательно теряя и лицо, и всю вереницу нежно носимых масок. Она даже сделала робкую попытку отыскать Голицына через адресный стол, но там с ее запросом даже связываться не стали, едва услышав фамилию. "У нас все Голицыны уехали в восемнадцатом году. Вы в Париже поискать попробуйте, девушка".
В институт же Стелла, не взирая на выдающиеся и даже боевые заслуги перед партией, правительством и народным хозяйством в целом, смогла поступить только со второго захода. И вот, уже когда и угли зарубцевались, и шрамы затянулись пеплом, Голицын соизволил вынырнуть, как "морж", из проруби небытия. Совершенно на голубом глазу он поведал, что и он ее искал, но на фамилию "Вронская" получил примерно те же рекомендации. Он уже отучился три курса в "Плехановке", но тут счастливая звезда... Короче, он все бросил и перевелся в ее Институт, не испугавшись приобретаемой посредством этого шага репутации законченного придурка...
- Ты помнишь, я как-то делал тебе грязное предложение руки и сердца? спросил Голицын таким беззаботным голосом, что Стелла сразу насторожилась.
- Что-то такое смутно припоминаю, - отозвалась она напряженно.
- Самое время настало совершить роковую ошибку. Понимаешь, как это ни подозрительно, в предках моих проснулись родительские инстинкты. Они тут слегка подсуетились... Короче, у меня появилась возможность перебраться на учебу в Лондон.
- Поздравляю, - сухо сказала Стелла.
Ее почему-то на жаре бросило в дрожь. И в груди разлился колючий, жидкий лед. Почему, черт возьми? Да потому, что он сейчас ее поставит перед выбором, которого у нее заведомо нет...
- Я могу взять тебя с собой. При условии, что мы, конечно, типа узаконим отношения.
- То есть, будем трахаться по всей строгости закона? - спросила Стелла, намеренно стараясь выглядеть вульгарной и циничной. Но то ли это у нее плохо получилось, то ли Голицын решил на такие пустяки внимания не тратить, только он продолжал:
- Да, любимая. Создадим семью, сплетем ячейку сети... Весь мир положу к ногам твоим...
- И что мне с ним делать? Ноги вытирать? - криво усмехнулась Стелла.
- Постой, постой, - пробормотал Голицын. Он выглядел ошарашенным. - Я что-то не пойму... Это что, следует трактовать как отказ?
- А как хочешь, так и трактуй.
Голицын побледнел и угрюмо кивнул.
- Понятно. Рифма напрашивается... Ладно, чмоки, родная. Закрыли тему. Бай-бай!
И он повернулся и ушел. Очень просто. По военному четко и не оглядываясь. Канул, как иголка в колодец.
Стелла стояла, руки заложив за спину и покачиваясь с носочков на пяточки. По всем канонам следовало бы сейчас побежать за ним, заламывая руки, и с плачем вцепиться в его великолепные брюки хладеющими пальцами, но... Это даже труднее, чем молиться. Пусть от сгоревшей любви останется хоть золотая зола воспоминаний, и не надо ее омрачать пошлыми слезами.
Она вздрогнула: ей послышался негромкий свист за спиной. Бледнея, она обернулась, и стальная тоска играючи рассекла ей сердце со скоростью самурайского меча. "Ос-с!"
Небесный нарыв за окнами назрел, его прорвало, и началась гроза. Оглушительно сверкнуло, затем ослепительно грохнуло. Ливень рухнул прозрачным ножом стеклянной гильотины. Настал водопадный ад, и ворон пропал в его пузырящейся мгле.
Часть вторая
Удача все круче, жизнь все спокойнее, суше, страшнее, и удивительно как тебя прагматика, занесло в Прагу - град печальной магии и угрюмой, неженственной нежности? Однако занесло, как видите.
