Михаил Шолохов - Тихий Дон
Григорий повернулся к нему лицом и, уже не владея собой, сжал кулаки, но казак поднял руку, дружелюбно сказал:
– Слухай, ты, ваше благородие, или как там тебя: погоди, не намахивайся! Мы уйдем от скандалу. Но ты, по нонешним временам, на казаков не дюже напирай. Зараз опять подходит такое сурьезное время, как в семнадцатом году. Нарвешься на каких-нибудь отчаянных – и они из одного тебя не то что двоих – пятерых сделают! Мы видим, что офицер из тебя лихой, и по разговору, сдается мне, вроде из нашего брата ты, так ты уж зараз держи себя поаккуратней, а то греха наживешь…
Тот, у которого Григорий отобрал наган, сказал раздраженно:
– Будет тебе ему акафист читать! Пойдемте в соседнюю хату. – Он первый шагнул к порогу. Проходя мимо Григория, покосился на него, сожалеюще сказал: – Не хочем мы, господин офицер, связываться с тобой, а то бы мы тебя окрестили!
Григорий презрительно скривил губы:
– Это ты бы самое и крестил? Иди, иди, пока я с тебя штаны не снял! Крестильщик нашелся! Жалко, что наган твой отдал, таким ухватистым, как ты, не наганы носить, а овечьи чески!
– Пойдемте, ребяты, ну его к черту! Не тронь – оно вонять не будет! – добродушно посмеиваясь, проговорил один из казаков, не принимавших участия в разговоре.
Ругаясь, грохоча смерзшимися сапогами, казаки толпой вышли в сени. Григорий сурово приказал хозяину:
– Не смей открывать двери! Постучат и уйдут, а нет – разбуди меня.
Верхнечирцы, проснувшиеся от шума, вполголоса переговаривались.
– Вот как рухнулась дисциплина! – сокрушенно вздохнул один из стариков. – С офицером и как, сукины сыны, разговаривают… А будь это в старое время? Их бы на каторгу упекли!
– Разговаривают – это что! Видал, драться намерялись! «Дать ему взбучки?» – говорит один, этот, нерубленая тополина, какой в башлыке. Вот враженяки, какие отчаянные стали!
– И ты им это так простишь, Григорий Пантелевич? – спросил один из казаков.
Укрываясь шинелью и с беззлобной улыбкой прислушиваясь к разговору, Григорий ответил:
– А чего с них возьмешь? Они зараз ото всех оторвались и никому не подчиняются; идут шайкой, без командного состава, кто им судья и кто начальник? Над ними тот начальник, кто сильнее их. У них небось и офицера-то ни одного в части не осталось. Видал я такие сотни, гольная безотцовщина! Ну, давайте спать.
Аксинья тихо прошептала:
– И на что ты с ними связывался, Гриша? Не наскакивай ты на таких, ради Христа! Они и убить могут, такие-то оглашенные.
– Спи, спи, а то завтра рано подымемся. Ну, как ты себя сознаешь? Не легчает тебе?
– Так же.
– Голова болит?
– Болит. Видно, не подыматься мне уж…
Григорий приложил ладонь ко лбу Аксиньи, вздохнул:
– Полышет-то от тебя как, будто от печки. Ну, ничего, не робей! Баба ты здоровая, поправишься.
Аксинья промолчала. Ее томила жажда. Несколько раз она выходила в кухню, пила противную степлившуюся воду и, преодолевая тошноту и головокружение, снова ложилась на полсть.
За ночь являлось еще партии четыре постояльцев. Они стучали прикладами в дверь, открывали ставни, барабанили в окна и уходили только тогда, когда хозяин, наученный Григорием, ругаясь, кричал из сенцев: «Уходите отсюда! Тут штаб бригады помещается!»
На рассвете Прохор и Григорий запрягли лошадей. Аксинья с трудом оделась, вышла. Всходило солнце. Из труб к голубому небу стремился сизый дымок. Озаряемая снизу солнцем, высоко в небе стояла румяная тучка. Густой иней лежал на изгороди, на крышах сараев. От лошадей шел пар.
Григорий помог Аксинье сесть в сани, спросил:
– Может, ты приляжешь? Так тебе ловчее будет.
Аксинья утвердительно кивнула головой. Она с молчаливой благодарностью взглянула на Григория, когда он заботливо укутал ей ноги, прикрыла глаза.
В полдень, когда остановились в поселке Ново-Михайловском, расположенном верстах в двух от шляха, кормить лошадей, Аксинья уже не смогла встать с саней. Григорий под руку ввел ее в дом, уложил на кровать, гостеприимно предложенную хозяйкой.
– Тебе плохо, родимая? – спросил он, наклоняясь над побледневшей Аксиньей.
Она с трудом раскрыла глаза, посмотрела затуманенным взором и снова впала в полузабытье. Григорий трясущимися руками снял с нее платок. Щеки Аксиньи были холодны как лед, а лоб пылал, и на висках, где проступала испарина, намерзли сосульки. К вечеру Аксинья потеряла сознание. Перед этим она попросила пить, шепнула:
– Только холодной воды, снеговой. – Помолчала и внятно произнесла: – Кличьте Гришу.
– Я тут. Чего ты хочешь, Ксюша? – Григорий взял ее руку, погладил неумело и застенчиво.
– Не бросай меня, Гришенька!
– Не брошу я. С чего ты берешь?
– Не бросай в чужой стороне… Помру я тут.
Прохор подал воды. Аксинья жадно припала спекшимися губами к краю медной кружки, отпила несколько глотков, со стоном уронила голову на подушку. Через пять минут она бессвязно и невнятно заговорила, Григорий, сидевший у изголовья, разобрал несколько слов: «Надо стирать… подсиньки добудь… рано…» Невнятная речь ее перешла в шепот. Прохор покачал головой, с укором сказал:
– Говорил тебе, не бери ее в дорогу! Ну, что теперь будем делать? Наказание, да и только, истинный бог! Ночевать тут будем? Оглох ты, что ли? Ночевать, спрашиваю, тут будем или тронемся дальше?
Григорий промолчал. Он сидел сгорбясь, не сводя глаз с побледневшего лица Аксиньи. Хозяйка – радушная и добрая женщина, – указывая глазами на Аксинью, тихонько спросила у Прохора:
– Жена ихняя? И дети есть?
– И дети есть, всё есть, одной удачи нам нету, – бормотнул Прохор.
Григорий вышел во двор, долго курил, присев на сани. Аксинью надо было оставлять в поселке, дальнейшая поездка могла окончиться для нее гибелью. Это было Григорию ясно. Он вошел в дом, снова присел к кровати.
– Будем ночевать, что ли? – спросил Прохор.
– Да. Может, и завтра перестоим.
Вскоре пришел хозяин – низкорослый и щуплый мужик с пронырливыми, бегающими глазами. Постукивая деревяшкой (одна нога его была отнята по колено), он бодро прохромал к столу, разделся, недоброжелательно покосился на Прохора, спросил:
– Господь гостей дал? Откуда? – и, не дожидаясь ответа, приказал жене: – Живо дай чего-нибудь перехватить, голодный я, как собака!
Он ел долго и жадно. Шныряющий взгляд его часто останавливался на Прохоре, на неподвижно лежавшей Аксинье. Из горницы вышел Григорий, поздоровался с хозяином. Тот молча кивнул головой, спросил:
– Отступаете?
– Отступаем.
– Отвоевались, ваше благородие?
– Похоже.
– Это что же, жена ваша? – Хозяин кивнул в сторону Аксиньи.
– Жена.
– Зачем же ты ее на койку? А самим где спать? – с неудовольствием обратился он к жене.
– Больная, Ваня, жалко как-никак.
– Жалко! Всех их не ужалеешь, вон их сколько прет! Стесните вы нас, ваше благородие…
В голосе Григория прозвучала несвойственная ему просительность, почти мольба, когда он, обращаясь к хозяевам, прижимая руку к груди, сказал:
– Добрые люди! Пособите моей беде, ради Христа. Везть дальше ее нельзя, помрет, дозвольте оставить ее у вас. За догляд я заплачу, сколько положите, и всю жизню буду помнить вашу доброту… Не откажите, сделайте милость!
Хозяин вначале отказался наотрез, ссылаясь на то, что ухаживать за больной будет некогда, что она стеснит их, а потом, кончив обедать, сказал:
– Само собой – даром кто же будет за ней уход несть. А сколько бы вы положили за уход? Сколько вам будет не жалко положить за наши труды?
Григорий достал из кармана все деньги, какие имел, протянул их хозяину. Тот нерешительно взял пачку донских кредиток – слюнявя пальцы, пересчитал их, осведомился:
– А николаевских у вас нету?
– Нет.
– Может, керенки есть? Эти уж больно ненадежные…
– И керенок нету. Хотите, коня своего оставлю?
Хозяин долго соображал, потом раздумчиво ответил:
– Нет. Я бы, конечно, взял лошадь, нам в крестьянстве лошадь – первое дело, но по нынешним временам это не подходит, не белые, так красные все одно ее заберут, и попользоваться не прийдется. У меня вон какая-то безногая кобыленка держится, и то души нет, того и гляди, и эту обротают и уведут со двора. – Он помолчал в раздумье и, как бы оправдываясь, добавил: – Вы не подумайте, что я такой ужасный жадный, упаси бог! Но посудите сами, ваше благородие: она пролежит месяц, а то и больше, то подай ей, то прими, опять же кормить ее надо, хлебец, молочко, какое-то там яичко, мясца, а ведь все это денежку стоит, так я говорю? Также и постирать за ней надо, и обмыть ее, и все такое прочее… То моя баба по хозяйству возилась, а то надо возле нее уход несть. Это дело нелегкое. Нет, вы уж не скупитесь, накиньте что-нибудь. Я – инвалид, видите – безногий, какой из меня добытчик и работник? Так, живем, чем бог пошлет, с хлеба да на квас перебиваемся…
С закипевшим глухим раздражением Григорий сказал:
– Я не скуплюсь, добрая твоя душа. Все деньги, какие были, я тебе отдал, я проживу и без денег. Чего же ты ишо хочешь с меня?
