Сергей Юрьенен - Сделай мне больно
- Европа.
- А Дунай, пожалуй, шире, чем Москва-река.
- Намного.
- Пожалуй, с километр будет.
- Не меньше.
- Как вчера-то, не страшно было в нем?
- Сначала нет, но когда протрезвел... Нет, - сказал Александр. Отныне ближних я спасать не буду. Зарекся.
- Так ты считаешь, что наш лидер пытался утопиться?
- Не знаю. Вряд ли. Не Офелия.
- Чего ж ты бросился?
- А спьяну показалось.
- Возможно, спьяну ты как раз увидел суть вещей... - Пауза, выдержанная Комиссаровым, была многозначительна. - С сегодняшнего дня у власти КГБ. Поездом Дружбы товарищ Хаустов теперь командует.
- А Шибаев?
- Отозван в Москву. С утра на пару улетели. С Марьей Ивановной Мамаевой.
- То есть?
- Урну с прахом повез.
Александр смотрел на белых девушек внизу под солнцем.
- На прощание, между прочим, - добавил Комиссаров, - бочку на тебя огромную катил. Сотру, говорит, в порошок. Хаустов, тот даже удивился. За что он тебя так?
- Понятия не имею.
- За тобой, конечно, силы страшные - нет, нет, мы знаем! Но и Шибаев пока что не бумажный тигр. Так что смотри...
Из-под пролета слева выплыл нос прогулочного парохода. Весь белый, на боку название: "PETOFI". Навалившись на перила, они смотрели сверху на людей у поручней, на косую трубу, на крышу капитанской рубки и задней палубы.
Корма с красно-зелено-белым флагом удалялась.
- Кажется, все здесь испытали, а вот на пароходе так и не прокатились... - Комиссаров уронил свой окурок в Дунай. - Ну что, пошли?
- Ты знаешь, я останусь.
- Чего?
- Пожалуй, прокачусь!
У ног ее бетон темнел, не успевая высохнуть между прогулочными пароходами. Она лежала у самого края стрелки острова Маргит. В знакомом ему белом бикини на черном полотенце. Прелестной попкой кверху. Сгибая и разгибая ногу, читала под солнцем. Глядя сквозь сползшие очки в местный журнал.
Он с осторожностью спустился по откосу, сел на бетон и чмокнул полноту горячей ягодицы, потерся скулой и снова приник - к раздвоению, защищенному узкой шелковистой тканью.
Одинокая блондинка метрах в пяти от них перевела свои глаза на Дунай.
Иби перевернулась и сняла очки.
- Ты?
- Нет. Американский твой жених.
- Американский мой жених такого себе не позволяет. Но как же ты меня нашел?
Он кивнул на мост.
- Увидел сверху.
Вынул "Мальборо" и закурил. Она подняла руку, огладила его заросшую скулу.
- Неужели завтра тебя не будет?
- Мы же договорились, - напомнил он. - Табу.
- Прости. О чем же можно?
- О другом. Как немецкий твой зачет?
- Сдала.
- А читаешь что?
- Рассказ.
- Кто написал?
- Один мой друг.
- Он молодой?
- Как ты. И очень радикальный.
- Интересно.
- Хочешь познакомиться?
- Хочу.
- О'кей, - сказала Иби. - У тебя глаза...
- И у тебя.
- Какие?
- Пара пистолетов.
Польщенно улыбнувшись, она стала выдергивать у него из-под пояса рубашку, расстегнула и обнажила ему грудь.
- Почему у тебя здесь так мало волос?
- Не дано.
- А почему соски стоят?
- А у тебя?
- Разве? - Иби оттянула на себе белую полоску, чтобы заглянуть, хотя и так все было видно. - Ты прав. Наверное, от отчаяния.
- Что, оба?
- Правый.
- А левый?
- Левый, возможно, по другой причине.
Они вытянулись на черном полотенце - лицом к лицу. Пахло от нее головокружительно. Горячей кожей. Еще пахло нагретым бетоном и грязноватой сыростью.
- Такой мужественный, такой женственный... Одновременно.
- Ты тоже. Только наоборот.
- Наверное, мы были задуманы друг для друга.
- Наверное.
- Идеальное сочетание.
- Инфернальное.
- Кого во мне больше, девушки или юноши?
- Девочки в тебе больше.
- Девочкой я была, как мальчик.
- О, - сказал он.
- Мальчиков никогда не любил?
Он фыркнул.
- Как-то не доводилось.
- Хочешь, я стану твоим первым?
- То есть?
Ответила она фразой по-немецки:
- "Habe ich als Madchen sie satt, dient es als Knabe noch".
- Что значит?
- Классическая античность в переводе Гете. Утолив вас, как девочка, могу, мой повелитель, обернуться мальчиком.
- So shocking?.
- Разве?
- Где наша не пропадала, - ухмыльнулся он. - Хоть Скорпионом обратись!
- Не испугаешься?
- Кто, я?..
- Тогда сегодня в полночь...
Портативная машинка молодого писателя была старинной. Черная с золотом, она имела фирменный знак "Corona".
Его девушку звали Кика.
Выражения на юном обескровленном лице не было: Иби предупредила, что Кика в жуткой депрессии. С болгарской сигаретой без фильтра в оцепенелых пальцах Кика сидела в вольтерьянском кресле, драном и величественном, единственная мебель в этой мансарде под крышей старого дома за бульваром Ленина. Матрас, на который сели Иби с Александром, покрыт был пледом. Перед ними стоял ящик, покрашенный в черное и накрытый стеклом, из-под которого взирали лица писателей, вырезанные из каталогов венгерского издательства Europa и западных журналов. Весь современный авангард - от Солженицына до неизвестного Александру классика калифорнийского "андеграунда" - пропойцы с лицом боксера, снятого где-то на перекрестке рядом с указателем "One way"?. Стену напротив занимал книжный стеллаж, собранный из некрашеных винных ящиков. На нем стояла прислоненная к стене картина без рамы. Мадьяр изображен был, беглец с Урала - гордо поднятая голова, узкий разрез глаз, крутые скулы, черные усы, упрямый подбородок. Возможно, сам хозяин.
Александр, на коленях у которого лежал издаваемый в Сегеде журнал с рассказом Пала Себастьена, перевел взгляд на автора.
Пал опустил иглу на пластинку, поднялся с колен, вынул изо рта окурок "Сълнце" и произнес по-венгерски.
- Наш "тяжелый" рок, - перевела Иби. - На тему "Венгерской рапсодии" Листа. Надеется, что ты будешь в восторге.
Пал кивнул, подтверждая, взял бутылку, посмотрел на стакан Александра и долил красного вина себе. После чего сказал:
- We can speak English ?.
- О'кей, - кивнул Александр. - Я говорю плохо.
- Для меня это о'кей, - сказал Пал. - Я родился в Нью-Йорке, в Бронксе. Но родители вернулись слишком рано. Поэтому я тоже плохо говорю. Лист тебе нравится?
Александр посмотрел на пластинку.
- Sure?.
Пал поднял стакан. Все выпили, кроме Кики, которая сидела с дымящей сигареткой в длинных пальцах.
- Жаль, не знаешь ты венгерского, - пошутил Пал без улыбки. - Это неплохой рассказ.
- Про что?
- Про жизнь в тюрьме.
- В тюрьме какого рода?
- В Венгрии.
- Венгрия - тюрьма?
- Sure. В Будапеште не хотели печатать.
- В Сегеде больше свободы?
- В Нью-Йорке! - сказал Пал, - свободы больше в Нью-Йорке.
- Твои родители были эмигранты?
Кивок.
- Да. После Пятьдесят Шестого.
- Почему они вернулись?
- Отец заболел. Хотел умереть на родине. И умер. Давно. А я остался, как жертва... как жертва...
Он сказал слово по-венгерски.
- Как жертва ностальгии, - перевела Иби. И сказала Палу: - Homesick, my pal?. Вы оба говорите по-английски, как варвары. Вернитесь на уровень: я помогу. Пал тебе все расскажет, Александр. Что тебя интересует?
Пал убавил звук и вернулся. Посмотрел на руку Кики, вынул у нее из пальцев окурок и задавил в пепельнице.
- Венгрия, - сказал Александр.
- Мадьярорсог, - перевела Иби.
- ...? - спросил Пал.
- Почему?
- Когда мы уезжали из Москвы, - приступил Александр, - шофер сказал: "Скорей бы война". Может она и будет. Но если нет, единственный реальный выход для нас это венгерский вариант. - Он закурил, слушая себя в переводе. Потом он добавил: - В этом смысле, ваше настоящее это - наше будущее.
Иби перевела, выслушала Пала и повернулась к нему.
- Тебя интересует наш "Новый экономический механизм"?
- Нет, - сказал Александр. - Меня интересует, что ждет меня. Лично меня. Как писателя.
- Ты публикуешься или пишешь в стол?
- В стол тоже, но и публикуюсь.
Услышав это, Пал присвистнул. И сказал что-то такое, отчего Иби смутилась:
- Я тебя предупреждала, что он настроен радикально...
- Что он сказал?
- Сказал, что тебе лучше сразу голову в петлю.
- А почему?
Пал открыл еще одну бутылку с красной бычьей головой на ярлыке, снял мизинцем с горлышка крошки и наполнил стаканы.
- Я хочу сигарету, - сказала Кики (в переводе Иби).
- Возьми, - ответил (в переводе) Пал. - Раньше в этой стране была нормальная цензура. При адмирале Хорти цензура была мягкая: последующая. При Салаши, фашистском режиме "Скрещенных стрел", цензура стала предварительной. При коммунистах она была сначала, как у вас сейчас. Ракоши давал прямые директивы: чего партия хочет, чего нет. При Кадаре все сложнее. Он не заставляет восхвалять - ни себя, ни систему. Так что официально цензуры нет.
Александр резюмировал:
- Дом творчества, а не тюрьма.
- Вот именно, дом творчества. На одного. Садишься за машинку и говоришь себе: ага, цензуры нет! И пишешь то, что думаешь. Редактор присылает обратно: "Журналу не подходит". Одному ты не подходишь, другому, самому либеральному третьему - тоже. Ни одному в этой стране. Тогда сам выбираешь, как продолжать. Как не печатают или как печатают.
