Сергей Юрьенен - Сделай мне больно
- Это еще что?
- Американский друг оставил.
- Ушел?
- Ушел.
- Дай сигарету.
Иби подожгла банкнот в пламени свечи и прикурила, как гусар. Медленно выпуская сигаретный дым, она небрежно протянула пламя в пальцах подскочившему официанту, который элегантным хлопком погасил банкнот и, поклонившись, унес с приятным смехом.
- Ты не сердись на Тимоти, - сказала Иби. - Сын более чем скромных родителей, но иногда ведет себя, как венгр. Он вырос среди наших эмигрантов. В "маленькой Венгрии" - на Семьдесят Девятой улице Нью-Йорка. Очень любит нашу поэзию. Прекрасный переводчик.
- Комиссаров... помнишь, был?
- Такой озабоченный?
- Вот-вот. Он тоже любит. Петефи на память мне читал. Восстаньте, венгры! Быть рабами или стать свободными?..
- Ха! Сегодня этой альтернативы нет. Наша поэзия сегодня это... - Она прищурилась на свечу. - Улитки спят в замерзшем песке. Ночь, как дуб в рекламном одиночестве. Ты оставила свет в коридоре. Сегодня они выпустили из меня кровь. Хорошо? И хорошо, что моего отца тогда убили. Иначе он всю жизнь бы мучался, как Янош Пилински.
- Автор?
Кивок.
- Великий поэт. Как Петефи, если хочешь. Но с обратным знаком. Знаешь? Выпьем за него.
Александр налил вина - ей, себе.
- За Яноша!
На открытом фортепьяно, отражаясь изнутри, горела одинокая свеча. Пришел тапер, поднял крышку и замер, потирая руки. Шапка вьющихся волос, борода и белый пиджак с бабочкой.
Среди опустевших столиков, задув свою свечу, страстно лобызались тени, обе женские.
Иби, глядя ему в глаза, произнесла:
- Еще не скоро до зари с ее ручьями и дыханием знобящим. Я надеваю рубашку, затем плащ. Свою смерть застегиваю я до горла. Это под названием Agonia Christiana?. He смотри на них так. В этой стране мы делаем с собою, что хотим.
- Просто мельком взглянул.
- Да, но как советский. Обратил внимание. Подверг визуальной агрессии.
- Я обласкал их взглядом. Как пару горлиц.
Тапер ссутулился, откинул голову. В полумраке бара минорно зазвучала музыка. Под столиком ее нога сбросила туфель, поднялась горизонтально и разняла его вельветовые колени. Глубоко.
Сегодня Иби явилась на свидание без чулок.
- За что ты их подверг? Женщины, которые не любят мужчин, не должны привлекать твое внимание. Почему ты так сделал щекой? Тебе больно, да? А так? Зачем же ты ласкаешь ногу, которая делает больно? Дай мне свою.
Узкие зрачки, взгляд интенсивный.
Он покачал головой.
- Дай!
Отобрав свою ногу, она нагнулась и подняла с пола его - в тяжелом ботинке. Он откинулся, завел руку за спинку стула и оглянулся. Все разошлись. Любопытствовать с тыла уже было некому.
- Грязный, - говорила Иби, расшнуровывая. - Гравий топтал. Мой священный асфальт попирал.
Ботинок упал под стол. Она стащила носок, который уронила тоже. Вдавила его ступню себе между бедер и накрыла все это подолом. Он шевельнул пальцами плененной ноги. Трусов она сегодня тоже не надела. Пяткой он ощущал под ней сиденье - плюшевое. Слегка загрязнившейся рукой она взяла бутылку и налила вина - ему, себе. Сверкнула глазами.
- Трогай меня!
Эта музыка состояла из пауз. С бокалом в руке Александр смотрел на спину пианиста.
- Что он играет?
- Тебе нравится? Мне тоже. По-моему, тема Чик Kopea, The Crystal Silence... ? Трогай! Да. Так. Много ходил по Венгрии? Да. Так... Она бесчувственна, нога. Она бесцеремонна - в отличие от остального тебя. Прямой и грубый мускул. Это меня возбуждает.
Это он чувствовал - вдали, над плюшем ее сиденья. Бесчувственными пальцами ноги. Но лицом она не выдавала - мрамор с блестящими глазами.
Он спросил:
- Задуть свечу?
- Пусть догорит. Хочу при этом на тебя смотреть.
Он высадился на асфальт. Развернувшись, такси увезло ее обратно в город.
Каштаны северной окраины цвели, выпустив наружу свои свечки - в знак торжества растительной формы бытия, возможной при любой системе, и пропади все пропадом...
Навстречу огромный серебристый дог с медалями тащил на поводке тридцатилетнюю женщину. На ходу она затягивалась сигаретой - в незаправленной мужской рубашке, рваных джинсах и сабо на босу ногу.
- Сэрвус! - сказал ей Александр. Она не удивилась:
- Сэрвус.
Свернула в боковую улочку, и стук сабо на фоне звяканья медалей растаял в тишине.
Окраина уже спала.
Светился только "Strand".
Гранатой взорвалась бутылка, выброшенная из окна.
За стеклами "Икарусов" мигали сигареты парочек, забившихся на задние сиденья.
Он поднялся в отель.
На площадке второго этажа перекатывались два соотечественника в майках - представители нетворческой молодежи. Обливаясь потом, боролись молча и всерьез. Прижимаясь к перилам, он обошел противников.
На его кровати сидела критик О***, а Хаустов - в костюме - стоял на коленях, лицом зарывшись ей в подол, и вздрагивал лопатками - рыдал? Прижав к лону голову мужчины, О*** подняла красные глаза на Александра сострадательно и предостерегающе. Поспешно закрывая дверью этот вид, он сделал шаг назад и вопросительно взглянул на цифру.
Это был не его.
Но его был тоже незаперт. Примета - под умывальником картонка. Четыре крышки закрывали ее, он стал разбрасывать, они цеплялись друг за друга, он пробил все это кулаком, вырвал, обдираясь, бутылку водки. Сдирая станиоль, приблизился к окну.
Рама была выставлена под углом.
Дунай чернел в ночи. Справа его пересекала цепь сигнальных огней железнодорожного моста, за ним, как океанский лайнер, светился остров Маргит.
Внизу, в разрывах прибрежных деревьев, проглядывал костер. Под звуки баяна доносились ангельские голоса...
Дунай, Дунай,
а ну узнай,
где чей подарок!
К цветку цветок
Сплетай венок.
Пусть будет красив он и ярок.
Он взял горлышко в рот, запрокинул и стал глотать, пока не поперхнулся. Выдохнул и широко утерся. Завинтил обратно, вставил в брючный карман и вышел из номера.
Бойцы на площадке второго этажа плакали и обнимались, пачкая друг друга кровью.
Держась подальше от окон, он обошел отель.
Здесь подступы к Дунаю были не парадные. Поблескивал черный пластик, которым была рачительно накрыта поленница, сложенная посреди поляны. Сверкала яма, полная битых бутылок.
Сквозь заросли он вышел на песок.
Бросил пиджак под куст жасмина, вынул водку и прилег.
На отмели горел костер. Вокруг лежали "веселые ребята" - пекли картошку. Сидя на пне, рядом с которым была для устойчивости полузакопана бутылка абрикосовки, Геннадий Иваныч раздвигал свой перламутровый баян. Под руководством и при участии мерзлячки Нинель Ивановны, укутанной в махровый розовый халат с капюшоном, "звездочки" раскачивались всей шеренгой на бревне, допев и заводя сначала старую, еще, возможно, сталинскую песню:
Вышла мадьярка на берег Дуная,
Бросила в воду цветок,
Утренней Венгрии дар принимая,
Дальше понесся поток.
Этот поток увидали словаки
Со своего бережка.
Стали бросать они алые маки.
Их принимала река...
Он выпил и ввинтил в песок бутылку.
Обтянув юбчонками колени и светя носочками, "звездочки" раскачивались в отроческом своем самозабвении:
Встретились в волнах болгарская роза
И югославский жасмин.
С левого берега лилию в росах
Бросил вослед им румын.
От Украины, Молдовы, России
Дети Советской страны
Бросили тоже цветы полевые
В гребень дунайской волны.
- Вот где наш Байрон! - подсел Комиссаров. - Быстро сегодня с ней расправился. Или решил вернуться в лоно? А я, между прочим, тоже сейчас одну под ручку прогулял. Из наших.
- Нет?
- Я тебе говорю! Вдоль римского акведука! Что-то и на меня нашло. Особа, кстати, в высшей мере романтическая. О, весна без конца и без края! Без конца и без края мечта!.. Блока мне читала. Лицом, понимаешь ли, к звездам. Но я ее разочаровал.
- Зачем?
- А сам не знаю. То ли жена за горло держит - по профессии астроном... В общем: "Где мои семнадцать лет?" Это что у тебя там затаилось? Ужели монопольная?
- Пей.
Комиссаров приложился.
- Эх, до чего же хороша! Да под такое благоухание... Будешь или пропустишь?
- Подожди...
Александр сел и взял себя за колени. Щурясь, вгляделся в черное сияние реки.
Дунай, Дунай,
А ну узнай,
Где чей подарок!..
- Чего ты?
- Взгляни... По-моему, кто-то хочет утопиться.
- Только этого нам не хватало! Где?
- А вон!
Уже завинчивая было водку, Комиссаров всмотрелся и расслабился:
- Так это буй.
- Сейчас проверим.
- Ты же без трусов... Да погоди!..
Но Александр уже вырвал ноги из штанов. Рубашка отлетела на бегу.
Все взорвалось, как фейерверк. Он врезался в Дунай.
Вынырнул и поплыл.
Отфыркивая запах, он забирал налево - против течения. Чем дальше, тем было холодней.
В маслянистых отблесках был не буй, а голова.
Он подплыл.
Голова отрывисто спросила по-русски:
