Петр Краснов - Ненависть
Все было мирно. Гурдинъ, нагнувшись къ уху Жени, успокоительно говорилъ прiятнымъ тихимъ голосомъ. Онъ былъ спокоенъ, и хотѣлось ему вѣрить.
— Мобилизацiя… Конечно, можетъ быть и мобилизацiя… Но во всякомъ случаѣ она еще не объявлена и будетъ объявлена или нѣтъ — кто это знаетъ? Нашъ Государь миролюбивъ и безконечно любитъ Россiю… Ну, если только Государь повелитъ — будетъ война — будетъ и побѣда.
— Побѣда?..
— Несомнѣнно.
Мимо прошли барышни съ гимназистомъ. Барышни смѣялись, гимназистъ извивался между ними и, наклоняясь то къ одной, то къ другой, громко сказалъ, чтобы и Женя его слышала: -
— Межъ двухъ розъ репейникъ росъ.
— Это вы-то репейникъ? — хохотали барышни, — Очень даже просто.
Они разошлись. Гурдинъ и Женя примолкли. Въ каждомъ шла своя внутренняя работа. Они шагали въ ногу, и мѣрно поскрипывалъ сухой гравiй платформы подъ ихъ ногами. Надо было слишкомъ много сказать. Слишкомъ мало было для этого времени.
— Если ничего не будетъ, я сейчасъ-же и вернусь, я попрошу отпускъ.
Опять встрѣтились гимназистъ съ барышнями.
— Ахъ, оставьте, пожалуйста, — говорила высокая блондинка съ вѣнкомъ изъ васильковъ на русой головѣ. — Ни одному слову вашему я не вѣрю.
— Да ничего подобнаго, — басилъ гимназистъ.
Они прошли и снова Женя и Гурдинъ были какъ-бы одни.
— Если будетъ война… Обѣщайте мнѣ, Евгенiя Матвѣевна… Обѣщайте, что вы дождетесь меня. Конечно… Если не калѣкой… не инвалидомъ.
— Зачѣмъ вы это говорите… Вы знаете, что я всегда… при всѣхъ обстоятельствахъ буду вамъ вѣрна… Я буду васъ ждать… Всегда…
— Богь не безъ милости — казакъ не безъ счастья.
— Какъ вы думаете?.. Это будеть долго?.. Война?..
— Кто можетъ это сказать?.. Бывали войны, которыя тянулись много лѣтъ.
— Много лѣтъ, — тяжело вздохнула Женя. — Слушайте — пишите мнѣ.
— Какъ только позволятъ обстоятельства… Мы, казаки, всегда будемъ впереди. Не всегда будетъ возможность послать письмо.
— Впереди… Это такъ опасно… Все равно — пишите. Пишите все, что вы думаете… что будете переживать… Я буду все съ вами… Это очень важно. Оч-чень.
— Я буду писать.
— Но… если ни одного письма отъ васъ не будетъ… Мало-ли тамъ почему… Все равно знайте… Я васъ дождусь… Какой бы вы ни были — прiѣзжайте… Все это очень серьезно…
Съ глухимъ и — показалось Женѣ — тревожнымъ гуломъ подкатилъ поѣздъ къ платформѣ. Шура подошла къ Геннадiю Петровичу. Стали прощаться. Геннадiй Петровичъ стоялъ на ступенькѣ вагонной площадки.
— Ну… — сказала Женя и какимъ то дѣтскимъ, точно безпомощнымъ движенiемъ потянулась руками къ Геннадiю Петровичу. Тотъ быстро скинулъ фуражку и нагнулся къ дѣвушкѣ. Женя горячо обняла его и крѣпко поцѣловала въ губы.
Звякнули вагонныя цѣпи, сначала тихо и медленно, потомъ громче и скорѣе загудѣли колеса, запѣли свою дорожную скучную пѣсню. Геннадiй Петровичъ стоялъ все на той же ступенькѣ и махалъ фуражкой. Женя смотрѣла на него. Пронзителенъ и печаленъ былъ взглядъ ея потемнѣвшихъ глазъ.
Домой дѣвушки шли аллеями Прiоратскаго парка. Онѣ шли мимо тѣхъ самыхъ полянъ, гдѣ прошлою весною такъ богато цвѣли фiалки. Подъ ними, длиннымъ серебрянымъ блюдомъ тянулось озеро. Вѣтеръ набѣгалъ на него и муаровыя волны колебали зеркальную гладь. И такъ же, какъ въ ту весну, стая бѣлыхъ утокъ плыла по озеру, оставляя за собою сверкающiй длинный слѣдъ.
Тихо сказала Женя: -
— Ты знаешь, Шурочка, вотъ иду я знакомыми мѣстами, тѣми, гдѣ ходила столько лѣтъ и мнѣ кажется, что это уже не я иду. Что я уже совсѣмъ, совсѣмъ не та, что была тогда, когда первый разъ встрѣтила Геннадiя Петровича и отдала ему фiалки. Точно та Женя съ растрепанной косой была кто-то другая или ея совсѣмъ не было. Она умерла… Что это такое?.. Какъ это объяснить? Неужели и дальше такъ будетъ? Ты понимаешь меня Шура?..
— Да… Я понимаю тебя.
— Такъ мало прошло времени… И что-же, наконецъ, случилось?..
— Молись Богу, Женя. Все будетъ такъ, какъ Ему угодно.
— Такъ, Шура. Вѣрно, Шура. Но почему мы такiя маленькiя, жалкiя и въ этихъ большихъ дѣлахъ никто, никогда о насъ не вспомнитъ и не пожалѣетъ насъ?..
Дома, въ залѣ, стояли зеленыя, лѣтнiя, iюльскiя сумерки. Шура сѣла съ работой у окна. Женя подошла къ роялю и стала играть. Сначала она играла тихо, неувѣренно, потомъ взяла одинъ аккордъ, другой и, вдругъ, съ нечеловѣческою печалью, со страшнымъ надрывомъ растерзанной души запѣла пѣсню Сольвейгъ изъ Пеера Гинта Грига. -
— Зима пронесется, весна пролетитъ…
Весна пролетитъ.
И лѣто пусть минуетъ и осень пройдетъ…
Осень пройдетъ.
Тутъ ты ко мнѣ вернешься, какъ прежде любя,
Какъ прежде любя.
И какъ обѣщала, я буду ждать тебя…
Я буду ждать тебя.
А…Аа. Ааа…Аа-ааа!..
Пѣвучiя рулады неслись, замирая. На дачѣ стояла глубокая тишина. Марья Петровна остановилась въ дверяхъ и не дыша слушала племянницу. Мура и Нина притихли въ саду. На сосѣдней дачѣ, гдѣ обѣдали, перестали гремѣть посудой. Встревоженная, измученная тоскою разлуки Женина душа выливала въ пѣснѣ свое неутѣшное горе.
— Спаси тебя Боже на дальнемъ пути…
На дальнемъ пути.
Господь услышь молитву мою…
Молитву мою.
А, если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду…
Я тамъ тебя найду.
А… Аа… Ааа… Аа-ааа…а!
Въ горькихъ рыданьяхъ Женя упала на клавиши рояля.
— Господи!.. — сквозь слезы вскрикивала она распухшими губами, — Господи!.. Ну, зачѣмъ все это?… За что?..
Марья Петровна и Шура взяли подъ руки Женю и повели ее въ спальню. Женя всхлипывала, кусала губы и не могла удержать слезъ, ручьями лившихся изъ потемнѣвшихъ глазъ.
Ее раздѣли и уложили въ постель. Она долго плакала и тряслась подъ одѣяломъ лихорадочною дрожью. Шура сидѣла надъ нею.
Война еще не была объявлена, но для Жени она уже началась.
IV
Надежда Петровна Вехоткина читала, вѣрнѣе, просматривала газеты лишь вечеромъ, «на сонъ грядущiй». Съ отъѣздомъ въ январѣ мужа въ полкъ она осталась одна на своемъ куренѣ. Все ихъ большое хозяйство легло на ея женскiя плечи. Она не жаловалась. За восемнадцать лѣтъ замужества это уже третiй разъ она провожала мужа на службу. Первый разъ, совсѣмъ молодой она ѣздила съ мужемъ вь полкъ и прожила первые три года замужества шумной и веселой полковой жизнью. Послѣ — надо-же было смотрѣть кому нибудь за хозяйствомъ — она уже всегда оставалась дома, прiѣзжая къ мужу только зимою въ глухое время, недѣли на двѣ. Дома не перечесть, что было рабтоы. Квочки смѣняли одна другую на гнѣздахъ. Однѣ насѣдки ходили съ крошечными въ желтомъ пуху циплятами, другiе подростали и непрерывно и нещадно дрались молодые пѣтушки, Въ закутѣ лежали двѣ свиньи съ поросятами. Весною три кобылы ожеребились. На паевой дѣлянѣ косили сѣно, пшеница наливалась колосомъ, ячмень и овсы поспѣвали, вотъ вотъ придетъ пора и ихъ косить. Огородъ, фруктовый и ягодный сады несли свои заботы У немногихъ хуторянъ были свои машины и къ Надеждѣ Петровнѣ непрерывно приходили казаки просить то сѣнокосилку, то конныя грабли. Народъ не переводился на ея просторномъ базу.
Шла заготовка на зиму варенiй и соленiй — дня не видѣла Надежда Петровна. Она носила на головѣ бѣлый платокъ «кибиткой», какъ носятъ казачки, чтобы не загорѣть и все таки въ бронзу ударили щеки и покраснѣлъ носъ, потемнѣла шея. Босикомъ съ подоткнутой юбкой она въ полѣ такъ управлялась вилами и граблями, что старые казаки только крякали отъ удовольствiя… — «Ну и Есаульша!..»
Но вечеромъ, когда «длинный день покончилъ рядъ заботъ», когда все живое, «вопiющее, взывающее и глаголющее» будетъ удовлетворено пищей, угомонится, уляжется по базамъ и конюшнямъ, усядется по насѣстамъ, когда начнетъ спадать на дворѣ сытный запахъ навоза и парного молока и крѣпче понесетъ изъ сада полынью, хмѣлинами и сухою «богородичною травкой», Надежда Петровна настежь открывала окно и садилась подлѣ него въ мягкое кресло. За окномъ медленно надвигались прозрачныя сумерки. Со степи дышало запахомъ цвѣтущихъ хлѣбовъ, слышнѣе былъ лягушиный концертъ съ леваднаго пруда, по хутору начинались пѣсни, у сосѣдей, Чукариныхъ, въ хатѣ охрипшiй граммофонъ игралъ «Маршъ Радецкаго» и звонко щелкали на улицѣ костяшки айданчиковъ.[5] Сытый, довольный смѣхъ раздавался по хутору.
