Алексей Писемский - Люди сороковых годов
- А потому, что пытанье это ведет часто к тому, что голова закружится. Мы видели этому прекрасный пример 14 декабря.
Против такого аргумента настоятель ничего не нашелся ей возразить и замолчал.
После обеда все молодые люди вышли на знакомый нам балкон и расселись на уступах его. В позе этой молодой Абреев оказался почти красавцем.
- Voulez-vous un cigare?* - произнес он, обращаясь к стоявшему против него правоведу.
______________
* Хотите вы сигару? (франц.).
Тот взял у него из рук сигару.
- Monsieur Вихров, desirez-vous?* - обратился Абреев к Павлу, но тот поблагодарил и отказался от сигары: по невежеству своему, он любил курить только жуковину{124}.
______________
* Вы желаете? (франц.).
- Et vous, monsieur?* - отнесся Абреев к кадету.
______________
* А вы, господин? (франц.).
Тот принял от него сигару и, с большим знанием дела, откусил у нее кончик и закурил.
- Le cigare est excellent!* - произнес Абреев, навевая себе рукою на нос дым.
______________
* Превосходная сигара! (франц.).
- Magnifique!* - подтвердил правовед, тоже намахивая себе на лицо дым.
______________
* Великолепная! (франц.).
- От нас Утвинов поступил к вам в полк? - спросил он.
- Oui,* - протянул Абреев.
______________
* Да (франц.).
- А правда, что наследник ему сказал, что он лучше бы желал штатским его видеть?
- On dit!* - отвечал Абреев. - Но тому совершенно был не расчет... Богатый человек! "Если бы, - говорит он, - я мог поступить по дипломатической части, а то пошлют в какой-нибудь уездный городишко стряпчим".
______________
* Говорят! (франц.).
- Не в уездный, а в губернский, - поправил его правовед.
- Да, но это все одно!.. "Я, говорит, совершенно не способен к этому крючкотворству".
- Нас затем и посылают в провинцию, чтобы не было этого крючкотворства, - возразил правовед и потом, не без умыслу, кажется, поспешил переменить разговор. - А что, скажите, брат его тоже у вас служит, и с тем какая-то история вышла?
- Ужасная! - отвечал Абреев. - Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством... Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы... Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят... Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
- Вас тоже ведь поранили? - спросил правовед.
- Еще как!.. Мне mademoiselle Травайль, какая-нибудь фигурантка, двадцать тысяч стоила... Maman так этим огорчена была и сердилась на меня; но я, по крайней мере, люблю театр, а Утвинов почти никогда не бывал в театре; он и с madame Сомо познакомился в одном салоне.
- Я сам в театре люблю только оперу, - заметил правовед.
- А я, напротив, оперы не люблю, - возразил Абреев, - и хоть сам музыкант, но слушать музыку пять часов не могу сряду, а балет я могу смотреть хоть целый день.
- Как же вы, - вмешался в разговор Павел, - самый высочайший род драматического искусства - оперу не любите, а самый низший сорт его - балет любите?
- Почему балет - низший? - спросил Абреев с недоумением.
Правовед улыбнулся про себя.
- Драма, представленная на сцене, - продолжал Павел, - есть венец всех искусств; в нее входят и эпос, и лира, и живопись, и пластика, а в опере наконец и музыка - в самых высших своих проявлениях.
- А в балете разве нет поэзии и музыки?.. - возразил ему слегка правовед.
- Нет-с! - ответил ему резко Павел. - В нем есть поэзии настолько, насколько есть она во всех образных искусствах.
- Но как же и музыки нет, когда она даже играет в балете? - продолжал правовед.
- Она могла бы и не играть, - говорил Павел (у него голос даже перехватывало от волнения), - от нее для балета нужен только ритм - такт. Достаточно барабана одного, который бы выбивал такт, и балет мог бы идти.
- Вы что-то уж очень мудрено говорите; я вас не понимаю, - возразил Абреев, красиво болтая ногами.
Правовед опустил глаза в землю и продолжал про себя улыбаться.
- Мишель, может, ты понимаешь? - обратился Абреев к кадету.
- А я и не слыхал, о чем вы и говорили, - отвечал тот плутовато.
Павел весь покраснел от этих насмешек.
- Очень жаль, что вы не понимаете, - начал он несколько глухим голосом, - а я говорю, кажется, не очень мудреные вещи и, по-моему, весьма понятные!
Ему на это никто ничего не ответил.
- А вас, Мишель, пускают в театр? - обратился Абреев опять к кадету, видимо, желая прекратить этот разговор, начавший уже принимать несколько неприязненный характер.
- Нет, не пускают, - отвечал тот, - но мы в штатском платье ездим... Нынешней весной наш выпускной курс - Асенковой{126} букет поднесли.
- И никого не узнали?
- Никого - решительно!
Павел молчал и ограничивался только тем, что слушал насмешливо все эти переговоры.
В остальную часть дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть в вист. Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на то, что сына не хотел отдать в военную, он, однако, кадетов очень любил.
- Ну-те-ка, милостивый государь, - сказал он, - когда же вы выйдете в офицеры?
- Года через два, - отвечал тот.
- А потом - куда?
- Потом - на какую-нибудь дистанцию.
- Жалованье-то прапорщичье, я думаю, маленькое...
- Но ведь у нас жалованье - что же?.. - отвечал кадет, пожав плечами. Главное проценты с подрядчиков, - иногда одних работ на дистанции доходит тысяч до пятидесяти.
- Так, так!.. - подтверждал полковник.
- Потом иногда в хозяйственное распоряжение отдают, это еще выгоднее.
- Так, так!.. - говорил и на это полковник.
Старик этот, во всю жизнь чужой копейкой не пользовавшийся, вовсе ничего дурного не чувствовал в том, что говорил ему теперь маленький негодяй.
Павел между тем весь вечер проговорил с отцом Иоакимом. Они, кажется, очень между собою подружились. Юный герой мой, к величайшему удовольствию монаха, объяснил ему:
- Православие должно было быть чище, - говорил он ему своим увлекающим тоном, - потому что христианство в нем поступило в академию к кротким философам и ученым, а в Риме взяли его в руки себе римские всадники.
- Православное учение, - говорил настоятель каким-то даже расслабленным голосом, - ежели кто окунется в него духом, то, как в живнодальном источнике, получит в нем и крепость, и силу, и здравие!..
- Потому что ключ-то, источник-то, настоящий и истинный... подтверждал Павел.
Разъехались все уже после ужина. Павел, как только сел в экипаж, чтобы избежать всяких разговоров с отцом, - притворился спящим, и в воображении его сейчас же начал рисоваться образ Мари, а он как будто бы стал жаловаться ей. "Был я сегодня, Мари, в обществе моих сверстников, и что же это такое? Я им говорил не свое, а мысли великих мыслителей, - и они не только не поняли того, что я им объяснял, но даже - того, что я им говорил не совершеннейшую чепуху! Отчего же ты, Мари, всегда все понимала, что я тебе говорил!"
Мари в самом деле, - когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда по целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, - вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание, то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала то, что он ей говорил.
"О! Когда придет то счастливое время, - продолжал он думать в каком-то даже лихорадочном волнении, - что я буду иметь право тебе одной посвящать и мои знания, и мои труды, и мою любовь".
Павел непременно предполагал, что как только выйдет из университета, женится на Мари!
XVIII
ВТОРОЙ УДАР
Едучи уже в Москву и проезжая родной губернский город, Павел, разумеется, прежде всего был у Крестовниковых. Отобедав у них, поблагодушествовал с ними, а потом вознамерился также сходить и проститься с Дрозденкой. Он застал Николая Силыча в оборванном полинялом халате, сидящего, с трубкою в руках, около водки и закуски и уже несколько выпившего.
- А, пан Прудиус! - воскликнул он не без удовольствия, скривляя, по обыкновению, на сторону свой рот.
Павел раскланялся с ним, немного уже важничая.
- Куда бог несет? - продолжал Дрозденко.
- В Москву, в университет, - отвечал Павел.
- А!.. - произнес Николай Силыч протяжно и каким-то довольно странным тоном.
- А вот так досадно, - продолжал Павел, - пришлось здесь пробыть другой день. Не говоря уже про университет, самую-то Москву хочется увидеть поскорей.
- Что же в ней такое, сорок-то сороков церквей, что ли? - спросил явно насмешливым голосом Николай Силыч.
- Вся наша история, все наши славные и печальные дни совершились, по преимуществу, в Москве, в Кремлевских стенах.
- А как она вылезла в люди-то, ваша Москва? - спросил Николай Силыч и взглянул Павлу в лицо.
- Вылезла, - отвечал тот, пожимая плечами, - потому что Московское княжество одолело прочие мелкие княжества.
- А чем же оно одолело их? - продолжал как бы допрашивать Дрозденко.