Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1
— Я вернусь завтра же къ полдню, сказалъ смѣючись исправникъ, — а на сегодня ужъ извините; служба прежде всего-съ…
— Дороги не въ исправности? шутливо спросилъ князь Ларіонъ.
— На этотъ счетъ смѣю просить извиненія вашего сіятельства, возразилъ почтительно — обиженнымъ тономъ толстый Едпидифоръ;- по губерніи, смѣло могу сказать-съ, нѣтъ дорогъ исправнѣе моихъ! А паромъ на рѣкѣ Нарѣ осмотрѣть нужно. Съ торговъ отдается, изволите знать; возятъ, не жалуются… Только подъ проѣздъ ихъ сіятельства, чтобъ не задержали какъ-нибудь, заранѣе приказаніе отдать, чтобы къ 19-му числу народъ нагнать на рѣку на всякій случай…
Князь Ларіонъ усмѣхнулся съ тѣмъ полупрезрительнымъ, полускучающимъ видомъ человѣка, которому изъ долголѣтней практики службы въ высшихъ чинахъ до тошноты вѣдома вся эта исторія начальническихъ поѣздокъ по только что закиданнымъ колеямъ отечественныхъ дорогъ, съ бѣшено скачущимъ впереди на тройкѣ исправникомъ и „нагнаннымъ“ народомъ на переправахъ, — но который изъ той же практики давно убѣдился, что ничего съ этимъ не подѣлаешь, и что этими порядками стояла и будетъ стоять Святая Русь до скончанія вѣковъ.
XX
Любви всѣ возрасты покорны…
Пушкинъ.Тотчасъ же послѣ обѣда князь ушолъ къ себѣ, попросивъ прислать кофе къ нему на верхъ. Это значило что онъ не скоро намѣренъ вернуться къ обществу… То что имѣлъ онъ отвѣтить на полученное имъ письмо требовало размышленія. Графъ — съ которымъ онъ былъ въ дружескихъ связяхъ еще со временъ отечественной войны, когда юношею, прямо со скамьи Лейпцигскаго университета, онъ поступилъ дипломатическимъ чиновникомъ въ походную канцелярію князя Кутузова, — писалъ ему о предложеніяхъ имѣющихъ быть ему сдѣланными изъ Петербурга, и о которыхъ онъ, т. е. графъ передастъ ему подробнѣе при личномъ свиданіи въ Сицкомъ, но что его, графа, просятъ заранѣе узнать: согласенъ ли будетъ вообще князь снова вступить въ службу, «потому, говорилось въ письмѣ,- если вобще переменить своего покоя не хочешь то нѣчево тебѣ и предлагать. А потому отпиши сейчасъ, штобъ и я могъ нѣмѣдля про тебя што просютъ отвѣчать…» Князь зналъ кто проситъ объ этомъ его отвѣтѣ его почтеннаго, хотя и не очень грамотнаго, стараго друга: онъ зналъ что оттуда могли идти лишь вѣскія по своему источнику предложенія… Онъ могъ опять попасть въ власть, — и невольно проносились у него въ головѣ знакомыя имена облеченныхъ въ высшія должности государства… «Кого же думаютъ тамъ замѣнить мною?» спрашивалъ онъ себя съ безотчетнымъ любопытствомъ, медленными шагами подымаясь по лѣстницѣ въ свои покои… Онъ еще далеко не зналъ какого рода отвѣтъ онъ дастъ графу. Власть?… Онъ сознательно, потому что признавалъ долгомъ своей совѣсти, отказался отъ нея два года тому назадъ… Ему было тяжело тогда: этотъ міръ власти въ которомъ съ юныхъ лѣтъ было предназначено ему мѣсто, въ которомъ онъ такъ долго былъ своимъ, — онъ былъ ему дорогъ… Но онъ отказался отъ нея, и уѣхалъ въ Италію… Въ воспоминаніи князя мелькали подробности этого отъѣзда: скверный октябрьскій петербургскій вечеръ съ пронзительнымъ вѣтромъ и дождемъ, полуосвѣщенное зало въ зданіи почтовыхъ каретъ въ Большой Морской, два исполненные гражданскаго мужества бывшіе его чиновника, пришедшіе проводить его, охрипшая труба кондуктора… Затѣмъ опять дождь, свинцовое небо, нескончаемый путь до Таурогена, безсонныя ночи въ тѣсномъ экипажѣ, упреки и сожалѣнія незасыпавшаго честолюбія, и на границѣ равнодушный голосъ таможеннаго чиновника провѣрявшаго паспортъ! — голосъ словно и теперь звенѣвшій въ его ухѣ, и показавшійся ему тогда такимъ дерзкимъ: «князь Шастуновъ, отставной тайный совѣтникъ, неугодно ли получить!..»
Онъ проѣзжалъ черезъ Германію, — Германію почти ему родную во времена Тугендбунда и пѣсней Кернера… Она вся теперь, отъ Одера до Майна и Дуная, горѣла огнемъ междоусобія. «Отъ нашихъ пергаменовъ священнаго союза вскорѣ, можетъ быть, не останется ни клочка,» думалъ князь Ларіонъ… «Но что же до этого намъ? Развѣ мы свою, русскую, политику преслѣдовали тамъ, на Вѣнскомъ конгрессѣ, удивляя міръ нашимъ великодушіемъ?…» Родина необъятнымъ исполиномъ вставала передъ нимъ… «Colosse aux pieds d'argile?» вспоминалъ онъ слово Mauguin'а… «Нѣтъ, у насъ одна задача — просвѣщеніе, одинъ опасный врагъ — невѣжество, и мы его-же теперь призываемъ въ помощь себѣ на борьбу съ тѣмъ что, въ ребяческомъ перепугѣ мнимъ мы, грозитъ намъ отсюда!..» И снова закипали на душѣ его недавнія волненія, пробѣгали въ памяти живые образы его петербургскихъ враговъ, и точно слышались ему звуки пререканій ихъ съ нимъ въ совѣтахъ и гостинныхъ въ тѣ дни когда все темнѣе и темнѣй набѣгали тучи безсмысленнаго страха, и надъ бѣднымъ русскимъ образованіемъ висѣлъ неминуемый ударъ…
Да, тяжело ему было тогда… И вотъ онъ достигъ цѣли своего пути, — пріѣхалъ въ Ниццу, и велѣлъ вести себя въ Hôtel Victoria, гдѣ, онъ зналъ по письмамъ, стояла семья его недавно умершаго брата. Vittorio, котораго онъ помнилъ курьеромъ у князя Михайлы, встрѣтился съ нимъ на лѣстницѣ, узналъ, и побѣжалъ доложить… Дверь отворилась, онъ вошелъ… «Larion!» вскрикнула княгиня Аглая — и за нею высокая дѣвушка, въ черномъ съ головы до ногъ, съ глухимъ рыданіемъ упала ему головой на плечо…
Какъ живо теперь припоминалъ онъ это мгновеніе?… Онъ не видалъ ее лѣтъ шесть. Какъ мало походила на тогдашнюю впалогрудую, длинную дѣвочку это стройное созданіе, блѣдное и прекрасное въ своей нѣмой печали какъ мраморъ Ніобеи, съ тихимъ пламенемъ мысли въ васильковыхъ глазахъ!.. Она его прежде всего поразила сходствомъ своимъ съ его братомъ, съ которымъ онъ всегда былъ очень друженъ, и который всегда съ глубокою любовью говорилъ о ней въ своихъ письмахъ къ нему. Тотъ же неулыбавшійся взглядъ, то же изящное спокойствіе внѣшняго облика, подъ которымъ у князя Михайлы скрывалась въ молодости неудержимая страстность… «А дальше? спрашивалъ себя въ первые дни налаженный на сомнѣнія князь Ларіонъ;- на сколько тутъ къ той чистой крови примѣси отъ грубой натуры ея матери?
Не долго задавалъ онъ себѣ подобные вопросы… Ихъ сблизила прежде всего эта дорогая имъ обоимъ память о князѣ Михайлѣ. Они каждый день говорили о немъ… Онъ умиралъ, медленно угасая, въ полномъ сознаніи своего состоянія, переписывался съ пасторомъ Навилемъ въ Женевѣ, и въ тоже время съ однимъ старымъ италіанскимъ аббатомъ, бывшимъ духовникомъ его матери, о будущей жизни, читалъ каждый день Евангеліе, и молился по цѣлымъ часамъ. «Онъ былъ чрезвычайно ласковъ и покоренъ maman, но никогда ничего не говорилъ ей о себѣ чтобы не испугать ее, объясняла Лина, — только когда мы оставались съ нимъ вдвоемъ онъ не таился, и будто легче бывало ему оттого…» Князь Ларіонъ договаривалъ себѣ то чего не поняла, или не хотѣла сказать ему Лина: «покоряясь,» его бѣдный братъ до послѣдней минуты не могъ побѣдить того чувства которое въ продолженіе всей его жизни удаляло его отъ этой женщины, связанной съ нимъ невольными узами. Онъ томился ею до концами въ набожномъ настроеніи своемъ тѣмъ мучительнѣе тосковалъ и каялся въ винахъ своихъ передъ нею. Въ полубреду предсмертныхъ часовъ онъ, уцѣпившись костенѣвшими пальцами за поледенѣвшую отъ ужаса руку Лины, говорилъ ей: «мать… не огорчай… Искупи… искупи меня, грѣшнаго!..» Онъ не вѣдалъ, умирая, на что обрекалъ этимъ ея молодую жизнь!..
А князь Ларіонъ былъ вскорѣ весь охваченъ благоуханіемъ этой разцвѣтающей жизни. Чѣмъ-то невыразимо-чистымъ, свѣтлымъ, примиряющимъ вѣяло отъ нея на его на болѣвшую и возмущенную душу. Онъ уже не разсуждалъ, онъ отдавался этому обаянію… Идти объ руку съ племянницей къ морскому берегу, куда нибудь по далѣе отъ promenade des Anglais [20] и, усѣвшись на камнѣ у самаго прибоя, глядѣть по цѣлымъ часамъ на паруса скользившіе вдали по голубому простору средиземныхъ волнъ, читать съ нею по вечерамъ Уордсворда и Уланда, а по утрамъ учиться вмѣстѣ италіанскому языку у стараго, смѣтнаго учителя на длинныхъ, дрябленькихъ ножкахъ, который при каждомъ объясненіи лукаво моргалъ глазами и таинственно спрашивалъ ихъ: «sentiano, Eccelenze? [21],- такова была идиллія, которую переживалъ теперь, на склонѣ лѣтъ, этотъ посѣдѣвшій въ тревогахъ и разочарованіяхъ дѣловой жизни человѣкъ. И то что теперь замѣняло, въ силу чего забывалъ онъ все свое прежнее, недавнее было, казалось ему, то тихое, святое отцовское чувство, котораго онъ, одинокій самолюбецъ, не знавалъ всю жизнь, и которое за то исполняло его теперь какою-то никогда имъ еще неиспытанною, безпредѣльно захватывавшею его нѣжностью… Да, говорилъ онъ себѣ, онъ любилъ ее какъ родную дочь, и не могъ бы желать, не могъ бы создать въ воображеніи лучшей себѣ дочери: ничего, ничего Аглаинаго, а вся грація, изящество, тонкость восприниманія и вдумчивая сдержанность избранныхъ натуръ… Какъ глубоко она чувствуетъ и какъ гордо-стыдливо хоронитъ отъ чужаго взгляда завѣтный кладъ чувствъ своихъ и мысли! „Счастливецъ тотъ кому…“
