Семен Юшкевич - Евреи
И речи о весне, о надеждах, о евреях продолжались…
Наступала еврейская Пасха. Во всех домах окраины теперь шла трудная работа приготовления к празднику. Повсюду чистили, мыли, скребли; звонкие женские голоса неслись по дворам; по утрам шли на рынок, и самыми счастливыми казались дети.
В квартире Чарны стоял содом. Деревянные кровати были вынесены во двор, Блюмочка скребла пол, Чарна мыла столы, а Мейта складывала в корзину посуду. Работая, все разговаривали, а Натан, которого выгоняли из комнаты в комнату, тихо улыбался и покорно слушался.
— Последний раз ты работаешь у меня, — говорила Чарна, обращаясь к Мейте. — Через год на Пасху будешь сама хозяйкой, и я приду помогать тебе…
— Мы будем жить вместе, — красная, ответила Мейта.
— Знаю я теперешних детей! — засмеялась Чарна.
— Тетка Чарна, — вмешался Натан, сидевший теперь в соседней комнате, — не убивайтесь так. Я останусь с вами…
— С Фейгой? — невинно спросила Чарна.
Ответа не последовало.
— Он замолчал, — торжествуя, произнесла Чарна.
— Я замолчал оттого, тетка Чарна, — раздался его голос, — что еще не смею мечтать об этом. Но если бы был здоров, то стал бы посреди двора и крикнул бы всем.
— Я всегда думала, что он сумасшедший, — отозвалась Чарна. — Я и этому бы не удивилась.
— Тетка Чарна! — произнес Натан, появляясь у порога.
— Я — Чарна, — знаю…
— Вы самая дорогая женщина, которую я видел в жизни!
— А вы самый глупый из всех евреев!
— Оставь его, мать, — вмешалась Мейта.
— Он самый глупый, — заупрямилась Чарна — За благословением идут к матери, а не к тетке…
— Мать, вода застыла в ведре, — сказала Блюмочка. — Скоро вечер. Не мешайте, Натан!
Натан исчез и через минуту опять вернулся.
— Тетка Чарна! — произнес он…
— Ну, Натан?
— У меня скверные предчувствия…
— А у меня хорошие, Натан.
— У меня скверные, я вам говорю…
Он опять вышел, а Мейта, посмотрев в окно, сказала:
— Вот Нахман идет…
К вечеру все было приведено в порядок, и на завтра осталось совсем мало работы.
— Ну, слава Богу, — произнесла Чарна, подавая ужин. — Последний раз я провожу вечер перед Пасхой с дочерью и ее женихом.
Вскоре пришла Фейга, и не успели ее встретить восклицанием, как в дверях показалась длинная фигура Даниэля.
— Ого! — обрадовался Нахман, но сейчас же осекся, испугавшись его лица. — Что с вами?
Все вдруг поднялись со своих мест и окрркили Даниэля.
— Разве вы ничего не слышали? — пробормотал он. — Ведь об этом два дня звонят в городе… На эту Пасху мы уже не вывернемся.
— Не может быть? — произнес Нахман упавшим голосом.
— У меня было предчувствие, — спокойно отозвался Натан.
Чарна всплеснула руками и впилась глазами в Даниэля, который продолжал рассказывать… Ужас нарастал быстро. И он был знаком всем — как будто напротив становилась стена, утыканная ножами, на нее гнали, и нельзя было не идти… Они стояли, сбившись в кучку, кроме Натана, испуганные, с закипавшей ненавистью в душе против людей, угрожавших ежегодно грабежом, избиением… А Даниэль уже рассказывал о том, что в трактирах раздавали листки, в которых призывали к грабежу и резне, и о том, что сегодня сам слышал от чернорабочих.
— Нас перережут, как куриц, — бледный от ужаса, говорил он, — куда нам бежать, куда спрятаться?..
— Не говорите, — крикнула Мейта, — я умру от страха!
— Мы дешево не дадимся, — побелев, произнес Нахман, — что, что, а этого не будет!..
— Ты хочешь идти против красных рубашек? — затряслась Чарна.
— Нахман! — взмолилась Мейта…
— Пусть грабят, — с усилием выговорил Даниэль, — куда от ножа спрятаться? Я говорил вам, Нахман, что эту проклятую страну нужно покинуть… Теперь нам покажут, где наша родина…
— Мы сами пугаем себя, — отозвалась Фейга. — Каждый год говорят об этом. Не помните, что делалось в прошлом году?
— Из твоего рта — да в уши Господа, — благоговейно произнесла Чарна, посмотрев на небо.
Никто не думал об ужине. Блюмочка скоро уснула, все перешли в комнату Нахмана, а Чарна, уложив девочку, пошла к соседям разузнать, что им было известно.
Во дворе царило необычное оживление. Соседи переходили из квартир в квартиры, и слово "грабеж" было на устах у всех. Никто не знал, кто первый пустил этот слух, но одной искры было достаточно, чтобы зажечь пожар страха. Жизнь как будто раскололась надвое. До сих пор была одна, теперь начиналась другая, не бывшая ни в какой связи с прежней. Приходилось сразу и вдруг оторваться от всего, что требовала текущая минута, забыть о делах, о празднике, о завтрашнем дне и превратиться в несчастных, отверженных, ненавидимых и опасных, которых жаждут истребить враги. Женщины, замирая от ужаса, держались возле мужчин, и в каждой квартирке, сбившись в кучку, шептали, озираясь, о властях, о своих судьбах, — и было так, будто эти люди впервые познали себя евреями.
В третьей квартире какой-то старичок, глуховатый, с остановками и вдумываясь в события, стоявшие у него перед глазами, рассказывал о "большом грабеже", и молодые с содроганием слушали этого живого свидетеля старой жизни.
— Город был белый, — с трудом произносил старичок, — да, белый, белый; евреи бежали туда, сюда, а пьяные "красные рубашки" летали, как черти…
— Вы пугаете народ! — кричала какая-то женщина старичку на ухо.
— А, что? Народ? — говорил старичок, озираясь… — Ну, добрая моя, пусть я их пугаю. Лишь бы красные рубашки их не испугали…
— Кто слыхал, — спросил коренастый столяр, — что евреи убили русского мальчика?
— Кто убил, кого убили? От кого вы слышали? — раздались испуганные голоса.
Чарна бегала из квартиры в квартиру, ловила слухи на ходу и все больше падала духом.
— Когда же люди помирятся? — спрашивала она громко. — Или этого не никогда не будет?..
Между тем Даниэль ушел, и все полегли. Нахман, оставшись один, долго не мог уснуть… Он старался не поддаваться отчаянию, но невольно думал о евреях, о евреях… Как будто его жизнь раскололась надвое. Лишь вчера еще была ясна и понятна будущая жизнь и казалась наградой и на славную борьбу, в которой он примет участие. И было так, будто он стал на вершине высокой горы и оттуда не орудия утонченного гнета, не низкую жизнь бездонного труда и грязи, не окраины и неволю видел он, а свежих, здоровых, равных людей, в чистых просторных домах, и новую жизнь человека… Теперь все, державшееся крепко в душе и в мыслях, зашаталось, и стояли Дина и Эзра перед глазами и говорили:
— Дорогу народу!.. Нужно пойти домой!
— Натан! — громко позвал он, не выдержав томления.
— Я думал тоже об этом, — спокойно отозвался Натан…
— Мы будем защищаться…
— Я, — с усилием выговорил Натан, — люблю Фейгу. Мы без ненависти примем смерть, если нужно.
— Ты любишь… Но мы должны защищаться, — повторил Нахман.
— Мы с Фейгой предадим себя.
Нахман присел от волнения и, как после кошмара, долго старался понять, что с ним
— У меня дрожит сердце, — тихо выговорил он. — Это страх, Натан? Может быть, за Мейту? Ты должен защитить Фейгу.
Он стал ждать ответа и долго лежал с раскрытыми глазами, но ответа не было.
— Нас будут бить, — бессильно думал он, борясь со сном. — За что? Если бы Давид был здесь…
На следующее утро он рано вышел из дому, чтобы побродить по городу. Когда он вошел в ряды, то невольно остановился, пораженный необычной суетой. От старого рынка до еврейского базара двигалась разношерстная толпа. В воздухе держалось какое-то невнятное шуршание, и певучие выкрикивания торговцев заглушались разговорами, торопливыми и неоконченными. Небольшая кучка евреев, делавшая закупки к празднику, уплотняла крестьянскую толпу и шла, озираясь, не смея громко заговорить перед людьми, которые должны были завтра разгромить их. Нахман, вмешавшись в толпу, передвигался с ней и внимательно прислушивался к разговорам. Где-то на миг сверкнули глаза Даниэля, — оба хотели подать друг другу знак, и толпа разделила их. О предстоявшем погроме говорили повсюду, и постепенно перед Нахманом раскрылась правда. Целую неделю как в городе, так и окраинах готовились к грабежу, и в толпе то здесь, то там, свободно, будто это было истиной, рассказывали об убийстве евреями христианского мальчика. В воздухе пахло грозой… И опять то здесь, то там рассказывали, что в трактирах голодающему народу раздаются листки с призывом к резне.
Нахман останавливался, снова шел и теперь уже был уверен, что надвигается великое несчастье. Когда он выбрался из толпы, то от ужаса долго не знал, что ему делать. Потом бесцельно тронулся по просторной улице. Встречные христиане вызывали в нем негодование и злость. Они шли мирные с виду, будто не носили в душе ничего злодейского, и он не мог постигнуть, как эти мирные люди смогут завтра начать расправу с другими мирными, невинными людьми, с которыми до сих пор жили в ладу. И в каждом их взгляде на него ему чудилась угроза. Когда он прошел мимо строящегося дома, где на лесах работали каменщики в красных рубашках, смутное чувство страха пронизало его всего.
