Юсиф Самедоглы - День казни
Салахов удивленно приподнял одну бровь, от чего другая низко опустилась, и сказал, что, мол, а я и не знал, что вы были друзьями, и добавил - "жаль". И что, спросил он, А. Г. так-таки ни разу и не сказал ничего предосудительного?
Ни разу, сказал я, ни полраза, могу поклясться чем хотите. Это благородный, добрый человек, все свои трудом заработанные деньги он раздавал сиротам, калекам, неимущим.
Салахов посмотрел на меня удивленно и внимательно, как будто видел впервые, и расхохотался. Странный это был смех, как будто сто петухов собрались вместе и разом закукарекали. Откровенно говоря, никогда не приходилось мне слышать, чтобы так смеялись, и я подумал, интересно, с чего это его так разобрало, чем это я так развеселил его, что такого особенного сказал? Этого я так и не уразумел, ибо Салахов переменил тему, заговорил о погоде, о небывало снежной зиме, сказал, что в такую непогоду сидеть бы дома да распивать чаи, худо тем, кто в такой холод не дома.
Он нажал на кнопку вызова, и женщина, что давеча подавала нам чай, вошла с каким-то свертком, подошла и положила его передо мной. Салахов сказал, что в свертке любимое печенье вашей дочери, отнесите ей, пусть ест на здоровье и поминает дядю Адыля.
Я отвечал, что, ей-богу, не стоило беспокоиться, я бы и сам достал, а он, ничего, мол, никакого беспокойства, не можем позволить, чтобы известный в стране писатель бегал по магазинам в поисках какого-то пустякового печенья, и тому подобные прекрасные слова.
По том Салахов взял из стопки на своем столе лист белой бумаги, протянул мне и сказал: у меня к вам просьба, дорогой Сади Эфенди, напишите на этом листке все, что говорили здесь об А. Г.
"Да что же я такого сказал об этом несчастном?" - спросил я, смутившись духом. И В ответ на мой жалкий вопрос закукарекало уже не сто, а сразу тысяча петухов.
У меня даже уши заложило.
Пишите, что говорили, сказал, отсмеявшись, Салахов, что он ваш ближайший друг, что вы дружите домами, что вы бессчетное множество раз бывали вместе и никогда не слышали, чтобы А. Г. сказал что-либо предосудительное.
"И это все?" - спросил я.
"И это все!" - весело подтвердил Салахов.
Чего же лучше, подумал я. Дай слепцу два глаза, один прямой, другой кривой, он и рад. Я придвинул к себе лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и написал все так, как давеча говорил. Подписал и проставил дату. Салахов протянул руку, взял исписанный мною лист, положил перед собой, внимательно прочитал, сказал "очень хорошо".
И я понял, что прием окончен, надо уходить, поднялся, попрощался за руку с ним и пошел к выходу. Он проводил меня до порога, и я, обнадеженный и удовлетворенный, вышел в коридор, взял у дежурного свой пропуск и спустился вниз. Внизу дежурный, увидев сверток у меня под мышкой, спросил: "Что это?"
- Это мне товарищ Салахов печенье презентовал, - ответил я, улыбнувшись, и дежурный улыбнулся мне в ответ.
... Половина третьего ночи, я сижу за своим столом и при свете керосиновой лампы записываю в ученическую тетрадь события истекшего дня. И только сейчас, по истечении определенного времени, я начинаю понимать, что мне так резко не понравилось в этом сладкоречивом детине. Голос. Ненормально тонкий и пронзительный для мужчины голос. Закрыть глаза, так вообразишь, что это баба сварливая с тобой говорит, а никак не мужчина богатырского сложения, щекотно даже от этого голоса. Я стараюсь подавить в себе недоброе чувство и какое-то беспокойство, овладевшее мной, для которого, как мне кажется, нет ни малейшего основания. Потому что я написал об А. Г. все как есть, и, даст бог, он не сегодня-завтра будет отпущен домой, к жене и детям. По, всему выходит, что истекший день был благословенным днем, и надо славить его и радоваться, а не надрывать себе сердце.
А теперь хорошо бы выйти из дому, спуститься во двор и подышать свежим воздухом, не годится так долго сидеть за столом, надо подвигаться.
Знай я, что в половине третьего ночи, когда весь город видит сладкие сны, я повстречаюсь во дворе с Акопом, я бы с места не сдвинулся. Но откуда было мне знать это? Я встал, надел шубу и папаху и спустился во двор подышать воздухом перед сном.
А на дворе - снег, и так красив он в голубом лунном свете. У меня на душе посветлело, я с наслаждением вдохнул полную грудь ночного морозного воздуха.
Господи, какая божественная ночь! Нет, не так уж плоха наша жизнь, если хоть изредка дарит нас такой вот красотой, ради этого, право же, стоит жить!
Я дважды из конца в конец прошелся по двору, с невыразимым удовольствием вслушиваясь, как похрустывает свежевыпавший неубитый снежок под ногами, и тут вдруг услышал голос за спиной.
"Добрый вечер, мирза", - сказал голос, и я узнал в нем голос Акопа, соседа, этого плута и сына плута. Покоя и умиротворенности божественной ночи как и не бывало, я, сжался весь в предчувствии беды и сказал себе, что если он опять станет задираться, я влеплю ему оплеуху, да такую, чтобы кровь из носу хлынула. Я обернулся - это, действительно, был Акоп, легко одетый, он, по-видимому, шел из уборной во дворе, ибо в руке у него была афтафа*.
______________ * Афтафа - кувшин для омовения.
- Да сопутствует тебе удача, Акоп, - отвечал я на его неожиданное приветствие, - чему обязан?
- Да так, - сказал он, - просьба у меня к тебе сердечная, не откажи, ради всех святых...
- Клянусь тебе, - сказал я, - клянусь тебе дорогими могилами, я постараюсь исполнить твою просьбу. Изложи ее.
Акоп прокашлялся и непривычно смущенно сказал:
- Пойдем ко мне, посидим полчасика. Помереть мне!
- Ты что, Акоп, уже три часа пополуночи, твои домочадцы спят, грешно сон нарушать, не могу я.
Акоп шагнул ко мне и умоляющим голосом сказал, что это ничего, что дети и жена спят в комнате, а мы на веранде посидим, они не услышат, и если ты не хочешь, чтоб нынче ночью сердце мое разорвалось надвое, то уважь мою просьбу, пойдем.
Что возразить на это? Я посмотрел на серебристо мерцающий снег под ногами, посмотрел на звезды над головой, посмотрел на Акопа, который стоял с афтафой в руке, и сказал: "Ну, что же, будь по-твоему, пойдем!".
Старинные часы пробили два, часа ночи. Больной оторвался от строк Сади Эфенди, написанных старинным алфавитом, прекрасным округлым почерком, и откинулся в кресле. Не то, чтобы чтение утомило его, cкoрее, ему захотелось, как говорил Сади Эфенди, дух перевести. И почему-то он ощутил настоятельную потребность расстаться ненадолго с Сади Эфенди, оставить его один на один с этой ясной, морозной ночью, с пушистым свежевыпавшим снегом и колкими звездами в небе, с глазу на глаз с соседом Акопом.
Больной всем своим нутром чувствовал, что эта заснеженная ночь стала, быть может, одним из счастливейших моментов в прекрасной и трагической жизни Сади Эфенди, и следуя дальше, он вроде как оторвет поэта от этой ночи, от звезд, снега, счастья, и приблизит развязку...
Больной прикрыл глаза и забылся. Сади Эфенди и Акоп застыли на несколько мгновений в звёздном свете морозной ночи.
Посидев так, больной поднялся и, преодолевая слабость и головокружение, сделал несколько шагов к окну, раздвинул портьеры и приложился ладонью правой руки к стеклу; легкий озноб прошел по его телу, стекло было холодное, как лед, и лед этот словно бы пристал к ладони, вошел в руку и распространился по всему телу: больной ощутил в грудной клетке отрадную прохладу и свежесть, как если бы он покинул эту теплую, со спертым воздухом комнату, чудом очутился на вершине горы и вдохнул полную грудь чистейшего озона.
Салахов Адыль Гамбарович... Не тот ли это Салахов, которого в рассказе о странной смерти Зульфугара поминал Махмуд?.. Злой гений, душегуб старика... И этот наш новый жилец, что въехал недавно в квартиру во втором подъезде, пышноусый, статный старик, его фамилия ведь тоже Салахов?..
Эх, Сади Эфенди!.. Ты же все видел, все слышал, все понимал - как же тебя угораздило сунуть голову в волчью пасть?!
Больной вздохнул и потер себе глаза. Ведь ясно же, как божий день, что весь ритуал любви, признания и почтения был разыгран с одной-единственной целью - усыпить бдительность поэта и заполучить эту самую страницу, где он своим прекрасным почерком признается в дружбе с А. Г., в том, что они встречались, разговаривали подолгу и были во всем согласны друг с другом. Это ли не доказательство в руках демагога?
Больному вспомнился сон Сади Эфенди, вспомнился болезненно ярко и резко, как если бы он сам пережил этот сон. Плачущий мужчина обернулся к нему от темного окна, помахал ему рукой и постепенно исчез, растворился в беспросветной пустоте.
Открылась дверь в комнату, и послышался сонный и недовольный голос Замины:
- Ты еще не в постели?! - она, щурясь, посмотрела на часы. Больной обернулся, посмотрел на жену, которая стояла на пороге босая и в ночной сорочке, молодцевато выпрямился и сказал бодрым голосом:
- Слушай, жена, а я ведь, похоже, совсем здоров. Ну, совершенно здоров!
