Зинаида Гиппиус - Роман-царевич
В кабинете, точно, было уютнее. Высокие кресла, книги, на полу ковер. Тоненький черненький послушник принес чай и такой гигантский поднос с вареньями и печеньями, что было удивительно, как эта былинка под его тяжестью не переломилась.
За чаем стали болтать. Болтал, впрочем, больше преосвященный, а Сменцев только подавал реплики и усмехался, по-своему, вбок.
Евтихий, напав на любимую тему, не мог с ней расстаться. Тема же была — женщины, сосуды дьяволовы, пакость их соблазна, и высмеивание духовной братии, сему соблазну подпавшей. Речь преосвященного удивила бы многих роскошью, богатством слов, хотя утонченной назвать ее было никак нельзя. Перебирал по пальцам видных людей с их любовницами. Одного называл Наталием, по имени его «блуда», следующего Марием, а одного окрестил прямо: Аксинья. Впрочем, не стеснялся и менее невинными кличками.
Грязные сплетни, приправленные брезгливыми проклятиями «дьявольским сосудам», так и лились, со вкусом, из уст говорившего.
Роману Ивановичу это надоело. Да и пора было приступать.
— Мне женщины очень противны, — сказал он. — И все же, владыка святый, я намерен жениться. О том и пришел говорить.
Владыка онемел. Даже рот у него раскрылся. Потом вскочил, замахал руками, забегал по комнате.
— Не поверю. Ушам своим не верю. Жениться! И ведь кто намерен жениться? Кто?
— Я, — со спокойной улыбкой подтвердил Сменцев. — Я женюсь. Сначала выслушайте меня, владыка…
Но тот опять замахал руками и забегал. Когда остановился перед Сменцевым, мучнистое лицо залоснилось. И, видимо, нашло на владыку борение. Сообразил, что если женится Сменцев, — кое-какие вещи от него уплывают безвозвратно, а ведь он — черт его разберет — метил что-то высоко. С другой же стороны — этот самый Роман, его ученик отчасти, который презрительно, как его учитель, относился к бабью и лишь случайно еще не монах (скольких робких, мягких, менее способных постриг Евтихий!), этот Роман… женится. Смутная политика боролась в сердце владыки с кровным, ясным убеждением. И — надо отдать ему справедливость — убеждение победило.
— Да вы знаете ли, куда идете? — визжал Евтихий. Голос у него, особенно в минуты волнения, был высокий. — Не знаете? Не знаете, что такое брак? Я вам скажу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ну падение, ну это я еще могу понять, — с неожиданной снисходительностью прибавил он. — Падение, всякое, наедине или с женщиной, — блуд мгновенный, грех случайный. Слабый человек может подвергнуться… Но пав, — он кается, он жаждет восстать и может восстать… А…
— Владыка, — вдруг твердо и серьезно прервал его Сменцев, так твердо, что Евтихий невольно сократился. — Вы напрасно мне все это говорите. Я с вами во всем совершенно согласен… исключаю некоторые крайности мнений. По существу же держусь ваших взглядов.
— Не понимаю, — недоуменно произнес Евтихий и сел. — Женитесь однако. Приспичило, что ли?
Роман Иванович скромно, по-прежнему твердо, с достоинством сказал:
— Я — девственник, владыка. И надеюсь до конца пребыть им. Я не имел даже падений. Каковы взгляды, такова и жизнь.
Владыка молчал, все в недоумении. О девственности Романа Ивановича уже говорено было в старые времена не раз, и владыка этой девственности верил.
— Зачем, почему, какие соображения заставляют меня обвенчаться с девушкой, которая меня не любит и к которой я не имею ни малейшего ни телесного, ни духовного влечения, — этого я вам, владыка святый, не скажу. Одно: соображения свойства даже не личного, в узком смысле. Зная вашу проницательность, уверен, что вы не усомнитесь в правдивости моей. А дабы вы, владыка, услышав о деле стороною, не составили себе превратного мнения, я поспешил к вам заранее. Слишком дорого мне расположение ваше.
«Ой, врешь! Ой, путаешь»! — явственно сказали пронзительные очи владыки, но сам он ничего не сказал.
— Названная невеста моя — Юлитта Двоекурова, внучка графини, — как ни в чем не бывало продолжал Сменцев.
Евтихий оживился, поднял голову.
— Это что с юродом целовалась?
— Она.
Какие у Романа «соображения», Евтихий себе не уяснял, однако почувствовал, что, может, и не врет он, может, и есть какие-нибудь «соображения». И что он задумал? Через юрода…? Через графиню…? Что бы ни задумал — промахнется, видимо. Тем лучше.
— Падешь, — сокрушенно и как бы про себя сказал владыка. — Силы много на себя напускаешь.
Но Роман Иванович только улыбнулся.
— Не напускаю, владыка святый. Мне мои силы известны.
— Это что княгиню-то Алинку отшил? — строго взглянув, молвил преосвященный. — Одно череп лошадиный, а тут девчонка вида соблазнительного. Ладно. Знаем мы вас, молодых кобелей.
Сменцев засмеялся ему в лицо и произнес нагло:
— Кого знаете, а кого, видно, и нет. Не всякий кобель кобелю брат. Вот мы, владыка, с вами одной масти.
Евтихий не знал, как это принять: дерзость или комплимент? Было похоже и на то и на другое.
А Роман Иваныч уже изменил и лицо и тон, прибавил почтительнейше:
— С вашей поддержкой, с вашими советами, преосвященный владыка, я твердо надеюсь устоять. Путь мой прям, и Господь да поможет мне не сойти с него.
— Аминь. Да… Так, так, значит. Будем уповать. Соображения ваши, конечно, ваше личное дело, я и не вхожу. Удивительно, какие соображения могут подвигнуть на столь несвойственный поступок… но умолкаю. Ваше, ваше дело. Я всегда готов, коли понадоблюсь, направить… Брак, значит, не брак?
— Не брак.
— И пусть с юродом целуется?
— Чем больше, тем лучше, — подмигнул Сменцев.
Евтихий захохотал. Ему показалось, что он что-то начинает понимать.
— Да ведь юроду этому от утра до вечера всего и времени. Ой, не промахнись, Роман Иванович.
— Другие будут, — небрежно и нарочито загадочно промолвил Сменцев, пожимая плечами.
Заговорили об «юроде». И тут, казалось, вполне сошлись во взглядах. Издевательское языкоблудие Евтихия достигло крайних пределов; но мнения, догадки, суждения его были умны и проницательны.
Он не щадил теперь уже никого; внимательно, с удовольствием слушал Роман Иванович, прощая собеседнику все цветы его красноречия.
«Не глупая бестия, — думал Сменцев. — Яростен только, ярость оглупит — и провалится владычка».
Евтихий, в миру Евгений, барин по происхождению, не лишен был и образованности. Любил упоминать о старой дружбе с одним очень известным русским философом, умершим.
— Впрочем, — прибавлял он всегда, — был сей мой друг и блудник и пьяница.
Слушал Роман Иванович, — и на мгновение позавидовал преосвященному: так определенны были его вожделения. Не добьется он ничего — ярость оглупит; а добиться бы можно. Цель несоблазнительная? Нет, отчего же. Если он, Роман Иванович, а не яростный и слеповатый, мелко-честолюбивый владыка, пойдет в эту сторону, решит свернуть определенно, — сама цель преобразится, вырастет.
Задумался. «Замечтался!» — насмешливо прикрикнул он на себя в душе, опоминаясь. Грубо-едкую, сочувственную реплику подал Евтихию на какое-то его последнее определение петербургских «блаженных» салонов — и встал.
Было уже поздно. Евтихий тоже поднялся. Злое оживление его не упало, но перешло просто в злость; вспомнил, что Роман женится и в сущности ничего ему так и не сказал, — для чего, почему. За советом пришел! Как же! На ниточку не открылся.
Роман Иванович заметил мгновенную тень на архиерейском лице и понял ее. Поспешил отвлечь мысли владыки в другую сторону.
— А еще просьба покорнейшая к вам: не примете ли одного жаждущего ваших наставлений? Иеромонах Варсис, академик. Он здесь опять. Очень просил меня замолвить словечко.
— Варсис? — недоуменно поднял брови преосвященный. — Какой такой Варсис?
И вдруг захохотал:
— Э, да как же! Братушка. Чернявый, бойкий. Помню, помню. Дрянь, сластена, прихвостень. К епископу Николаю все подъезжал. Откуда еще взялся теперь?
— Он парень неглупый, — уклончиво ответил Роман Иванович. — Вы его, владыка, недолюбливали, он знал это и вас боялся. А очень слушал. И постригся-то рано так не без… не умею выразиться… не без косвенного вашего влияния, что ли.
— Дружите с ним?
Опять уклончиво пожал Сменцев плечами.
— Несколько. Он сообразительный. Ну-с, приехал сюда с лета, какую-то работу писать… Об аскезе в древнем христианстве, кажется… Братушки-то надоели ему…
— Понятное дело. Ведь это, я вам скажу…
Роман Иванович улыбнулся выразительному жесту владыки и настойчиво повторил:
— Так если вы позволите ему как-нибудь…
— Пускай приходит, приму, погляжу, — снисходительно разрешил владыка. — Помнится, что блудник был, — погляжу.
— Я и графине думал его представить. Интересуется он.
Владыка выпятил губы.
— Что ж? Да пришлите его ко мне пока. Там посмотрим.
