Всеволод Крестовский - Деды
– А что, государи мои, не прокинуть ли с горя в фараончик[245]? – предложил кто-то из офицеров.
– Тсс! Какой тебе фараончик!.. Иль не читал разве? Запрет, строжайший запрет на азартные игры!
– Ну и пущай его!.. Запрет сам по себе, а мы сами по себе. Прислуга здесь у Юге верная, не выдаст… Дверь на задвижку можно.
– Разве что на задвижку… Только, чур, не кричать, ребята, не разговаривать громко, а то беда!
– Ах, любезный друг, "беда – что текучая вода: набежит и сплывет". Вынимай-ка карты! У кого есть в запасе?
– У Черепова есть. Вася, есть у тебя?
– Найдется. Кто метать будет?
– Да чего там кто! Твоя колода, ты и мечи.
– Ин быть по сему! Пятьсот рублей в банке.
И, вынув из кармана шелковый вязаный кошелек, Черепов высыпал из него на стол груду червонцев[246] и серебряных денег.
Началась игра.
Счастье колебалось: то везло оно Черепову, то отворачивалось от него, то заставляло его некоторое время балансировать на скользком уровне, как бы не говоря ему ни да ни нет, и снова хмурилось, и снова улыбалось. Игра с каждой минутой становилась интереснее, оживленнее и бойче. Игроки все более и более одушевлялись и время от времени невольно громким восклицанием и спором сопровождали переменчивые обороты карточного счастья. Один только солидный капитан – тот самый, что вздыхал о халатах и перинах прежней караульной службы, – по праву старшинства в чине и в летах, сдерживал каждый раз чересчур уже громкие взрывы молодежи, напоминая ей о грозном запрете азартных игр по указу его императорского величества. И молодежь, любящая, в силу своих лет и горячей крови, что называется, поплясать на лезвии ножа, на минуту сдерживала, под давлением его авторитета, слишком громкое проявление своих азартных чувств и начинала говорить чуть не шепотом, но через некоторое время опять невольно отдавалась волнениям той же горячей крови и влиянию избытка юношеских сил. Каждый очень хорошо сознавал, что теперь уже не прежнее, еще недавнее, время, когда можно было где угодно и сколько угодно без запрета и без всякой опаски предаваться своим игрецким и иным пылким страстям юности; но тем-то и интереснее казалась для них игра, этот запретный плод новейших дней, именно потому, что он стал вдруг запретным, что тут приходилось теперь рисковать не одним своим карманом (это бы пустяки!), а всей карьерой, всею судьбой своей жизни.
Переменчивое счастье после нескольких оборотов своего колеса вдруг отвернулось от Черепова самым крутым образом. В несколько карт он спустил весь свой банк, который был сорван счастливым капитаном.
Молодой адъютант бросил колоду и объявил самым решительным тоном, что на нынешний день не станет более метать.
– Мечи кто хочет, ребята! С меня довольно: кошелек мой впусте.
– Играй на мелок[247], – предложил ему кто-то из товарищей.
– Гм… На мелок… Да мелков-то нет у нас.
– Ну на карандаш играй; карандашом записывать станешь!
– Не хочу! Довольно!
– Ну как знаешь. Займи, коли хочешь, и продолжай. Прерывать не следует.
– Довольно, черт возьми! Говорю, довольно! Продолжайте, государи мои, коли в охоту!
И он поднялся со стула.
Солидный капитан занял его место и стал метать.
Черепову было немножко досадно. Хотелось попытать еще раз счастья – авось-либо вывезет! Но играть на карандаш или одолжаться у других ради игры ему не хотелось из самолюбия. Он отошел в сторону, налил себе стакан вина, развалился на канапе[248] и закурил тоненькую длинную голландскую пипку. А между тем, глядя на игорный стол, окруженный тесной группой молодежи, он чувствовал, как сердце его зудит страстным желанием попытать снова свою удачу. В кошельке его оставался только один, и уже последний, «голландчик»[249]. Но этот червонец был для него заветным.
Его покойная мать, еще ребенком отправляя своего Васеньку в шляхетный корпус, вручила ему эту монету вместе с благословенным образом и заповедала сберечь ее на счастье или на самый крайний черный день, потому что этот "голландчик" принадлежал еще ее деду и спокон веку почему-то почитался в семье особенно счастливым. И Черепов до сей минуты свято сохранял у себя дорогой подарок.
"Рискнуть разве?… Куда ни шло!.. Ведь он счастливым называется, ведь он заповедный! А коли счастливый, то должен выручить, – думалось ему в то время, как на столе золотые "голландчики" переходили из одной кучки в другую. – А что, если попробовать на ее счастье?… Ведь она и впрямь счастливая… Поставлю-ка я на бубновую даму… Ей-богу! Куда ни шло!"
И Черепов поднялся с места.
"Ну, моя радость, моя любимая, дорогая, желанная, выручай!.. Выручай меня!" – мысленно молил он, обращаясь в уме своем к светлому образу той девушки, которая с недавнего времени всецело царила в его сердце.
– Атанде![250] – сказал он, вмешавшись в среду игроков, окружавших стол. – Золотой на бубновую даму.
– Ого! На девушку? – весело заметил кто-то.
– Да еще на какую, кабы вы знали! Уж коли эта не выручит…
– А вдруг изменит?
– Что-о?… Она изменит?… Мечите, капитан, мечите!
Вдруг в эту самую минуту кто-то внезапно дернул с наружной стороны за ручку запертой двери. Игра мгновенно прекратилась, карты исчезли со стола, и на грудки золота офицеры поспешили накинуть несколько салфеток. Заветный "голландчик" остался в кармане Черепова.
Один из игроков отомкнул задвижку и отворил. На пороге появился ресторанный слуга, а за ним выглядывала фигура гвардейского пехотного солдата.
– Что вы, черти, беспокоите!.. Чего вам надо?
– А вот кавалер про корнета Черепова пытают, – почтительно объяснил лакей, – не здесь ли, мол, спрашивают, потому как они, сказывают, были у них на дому, и дома им сказали, что господин корнет здеся находятся, то я им и говорю, что они точно здеся, и проводил сюда.
– От кого ты, любезный? Что тебе? – с неудовольствием спросил солдата Черепов.
– От их сиятельства графа Харитонова-Трофимьева очередной вестовой, – отвечал гвардеец. – К вашему благородию записка, – прибавил он, доставая из кармана сложенную и запечатанную облаткой[251] бумажку.
Черепов развернул записку и взглянул на почерк. Очевидно – почерк был женский.
"Господи! Неужели… Неужели она! Что ж это значит?" – тревожно екнуло его сердце, и он с нетерпеливым чувством жадно стал пробегать глазами наскоро начертанные французские строки.
«Батюшке очень нужно зачем-то Вас видеть, – писано было в этой записке, – и так как я иногда по своей охоте разыгрываю, как Вам известно, роль его секретаря, то и спешу Вас уведомить, согласно его желанию, чтобы Вы приезжали к нам как можно скорее. Кстати, если хотите похвалить или покритиковать мой придворный сарафан, в котором я должна буду присутствовать на коронации и который только что привезен мне для окончательной примерки г-жою Ксавье, то поторопитесь Вашим приездом».
«Голубка моя! Дорогая!» – чуть было не вслух подумал обрадованный Черепов и, сунув кое-как записку в карман камзола, как ошалелый побежал вон из ресторана.
– Черепов!.. Вася!.. Друг! Куда ты? Что с тобою? – раздавались вослед ему голоса товарищей, изумленных этим поспешным и каким-то встревоженным бегством.
Корнет, не оборачиваясь, махнул им рукой и поспешил далее.
– Экой малый!.. Вот служака-то! Как спохватился вдруг! – пожимал плечами солидный капитан. – Ба! А ведь шпагу-то свою второпях и позабыл, – промолвил он, кинув случайный взгляд в угол, где стоял тяжелый кавалерийский палаш Черепова. – Эй! Сударь! Шпагу захватите! Шпагу! – кричал он ему вослед; но молодой адъютант, скрывшись за дверью, уже не слыхал этих восклицаний.
– Вестовой! Подожди-ка, брат, на минутку, захвати шпагу корнета да беги за ним как наискорее! – распорядился один из офицеров, вручая гвардейскому солдату оружие Черепова.
Тот принял палаш и пустился вдогонку за адъютантом.
Как назло, ни одного извозчика не было у подъезда ресторации. Черепов, проклиная и этот случай, и всех "ванек" на свете, спешно пустился шагать вдоль по Мойке, а вестовой что есть мочи нагонял его со шпагой и был уже в десяти шагах от своего офицера, как вдруг сзади обоих ясно и громко раздался чей-то повелительный и гневный голос:
– Солдат, стой!.. Господин офицер, стойте!..
Оба остановились, и в то же мгновение оба обернулись назад и замерли, окаменев в невольном испуге.
К ним, ухватив кучера за кушак и приподнявшись в одиночных легких санях, подъехал император.
– Чью несешь ты шпагу? – спросил государь вестового.
– Их благородия, – смущенно отвечал перепуганный гвардеец, указав глазами на Черепова.
– Их благородия? – повторил государь, принимая удивленный вид. – О?! Неужели! Стало быть, надо думать, что их благородию слишком тяжело носить свою шпагу, и она им, видимо, наскучила. Пожалуйте-ка сюда, господин офицер, приблизьтесь! – строго позвал он Черепова.
