Валентин Катаев - Время, вперед !
"Ой, думаешь, собака", - подумал Винкич.
- Не думаю, чтобы сегодня. Надо посмотреть, подготовить... Вероятно, завтра, а быть может, и послезавтра...
Он помолчал.
- Знаете что, товарищи, - сказал он, - приходите-ка на участок завтра в шестнадцать часов. Может быть, завтра... попробуем... Вам это, пожалуй, будет интересно... Особенно вам, Георгий Васильевич... А пока вы меня простите...
Маргулиес притронулся к кепке и протянул беллетристу руку. Он ушел.
- Ну? - спросил Георгий Васильевич.
- Знаю я, какие у него дела, - пробормотал Винкич. - Так вот, значит, Георгий Васильевич, такое положение. Что мы имеем?
- Мы имеем два мнения: Налбандов говорит, что нельзя, Маргулиес - что можно.
- И даже нужно, - прибавив Винкич. - Я его, собаку, хорошо знаю. Он думает, что нужно, и я вам клянусь чем угодно, что именно сегодня, а не завтра или послезавтра, он будет бить Харьков. Именно сегодня. Ну, мы еще успеем. Какой осторожный, черт...
- Значит, так, - сказал Георгий Васильевич. - Налбандов считает, что абсолютно нельзя. Маргулиес считает, что можно триста тридцать. Очень интересно.
Они напрямик пошли к тепляку.
Винкич подошел к Корнееву.
- Ну, Корнеич, а ты что скажешь?
- Четыреста замесов - это уже как факт, - быстро сказал Корнеев, сразу поняв, в чем дело.
И слово замес он опять произнес так, как будто это было не русское слово, а испанская фамилия - Zamess.
- Интересно, - сказал Георгии Васильевич.
- Уж будьте уверены, - пробормотал Винкич и тут же, увидев Ищенко, подошел к нему: - Ну, а ты как думаешь, хозяин?
Ищенко тоже понял его сразу.
- Что я думаю? - сказал он сердито. - Думаю, что не меньше, как четыреста пятьдесят.
- Пятьсот! - закричал, подбегая, Мося.
Высоко в небо уходила решетчатая стрела семидесятиметровой бетонолитной башни. Для того чтобы увидеть ее верхушку, надо было задрать голову. Тогда казалось, что она косо летит в синем небе, полном быстрых и горячих облаков.
Ковш с человеком поднимался по ней, как температура.
XXXI
Просьба мистера Рай Рупа вполне отвечала тайному желанию Налбандова.
Все же он счел необходимым сухо и бесстрастно пожать плечами.
- Итак, вы хотите видеть окрестности? Прекрасно.
Действительно, здесь было слишком пыльно и знойно.
Сегодня здесь все особенно раздражало Налбандова. И он мог бы найти сколько угодно причин своего раздражения.
Излишняя мягкость Серошевского. Недостаточная квалификация монтажников. Нехватка людей. Безобразная работа транспорта...
Да мало ли!
Наконец - эти американцы. Только от дела отрывают. Впрочем, тут Налбандов немного лукавил, обманывал самого себя.
Втайне ему было чрезвычайно приятно ездить и разговаривать по-английски с этими вежливыми и культурными людьми, которые могли вполне оценить его хорошее произношение, его резкий и острый ум, его первоклассное техническое образование, всю его своеобразную, внушительную, грубоватую внешность большевика, за которой скрывались блестящее европейское воспитание и тонкая культура.
Он произвел на мистера Рай Рупа сильное и приятное впечатление. Он это знал, чувствовал.
Втайне ему это льстило. И он не без удовольствия продолжал играть двойственную роль внешней грубости и внутренней тонкости.
Эта игра несколько смягчала его раздражение. Все же она не могла его уничтожить.
Конечно, тут дело было не в дурной работе транспорта или в недостаточной квалификации монтажников.
Тайной причиной раздражения Налбандова были Маргулиес и вчерашний харьковский рекорд.
Сегодня Маргулиес будет бить Харьков. В этом нет никаких сомнений.
Это носилось в воздухе.
Налбандов предвидел это по множеству мельчайших признаков. Он почувствовал это еще вчера вечером. Сегодня это подтверждалось.
Были плакаты, разговоры, намеки, улыбки...
Он ненавидел Маргулиеса.
Он не мог простить ему славы лучшего начальника участка, любви рабочих, популярности на строительстве.
Ибо кто такой был Маргулиес в сравнении с Налбандовым? Грубый практик, скороспелый инженер, демагог и карьерист, не считавшийся с теорией ради достижения дутых производственных эффектов.
Да, Маргулиесу до сих пор везло.
Каждая его победа приводила Налбандова в ярость. Он едва владел собой.
Но вечно так продолжаться не может. Конечно, когда-нибудь Маргулиес себе сломает шею.
И этого ждать недолго. Бить Харьков - это безумие. Бить Харьков значит идти против всех традиций, нарушить элементарные требования техники, совершить грубое насилие над механизмом.
Механизм не прощает насилия.
"Строительство не французская борьба". Еще вчера вечером Налбандов пустил эту мысль по строительству. Ее подхватили. На некоторое время она овладела умами.
Налбандов сдержанно торжествовал.
Но сегодня явилась и полетела по строительству другая мысль: "Темпы в эпоху реконструкции решают все".
Две идеи: "строительство не французская борьба" и "темпы в эпоху реконструкции решают все" - вступили между собою в борьбу, и признаки этой начавшейся борьбы преследовали Налбандова всюду.
Они мучили его и подымали в нем желчь.
Переднее стекло машины было разбито. Пучок белых извилистых трещин скользил по развертывающемуся пейзажу образцовым рисунком ветвистой молнии.
Площадка строительства была громадна.
Прежде чем машина вынеслась из ее пределов в степь, мистер Рай Руп и Налбандов вполне поняли друг друга.
Между ними установились некие определенные отношения.
Эти отношения были полным взаимным пониманием и внутренним согласием людей одной культуры, формально исповедующих разные, исключающие друг друга, религии.
Но ни один из них при этом не забывал своей роли.
Мистер Рай Руп с мягкой вежливостью задавал вопросы. Налбандов предупредительно и преувеличенно точно на них отвечал.
Мистер Рай Руп делал интересные замечания, Налбандов, отдавая должное их тонкости, принимал их или отвергал.
Разумеется, мистера Рай Рупа прежде всего заинтересовали и удивили масштабы строительства.
Налбандов мотнул головой.
Белый рисунок молнии скользил по крышам и облакам.
Здесь было собрано приблизительно сто двадцать или сто тридцать тысяч рабочих, служащих, инженеров, их семейств и приезжих. Более точных сведений не имелось.
Статистика не поспевала за жизнью. Время оставляло за собой ряды выдохшихся цифр.
Но что это было?
Село? Конечно, нет. Местечко? Нет. Лагерь, рабочий поселок, станция? Нет.
Официально этот громадный населенный пункт назывался город. Но был ли он городом?
Вряд ли!
Во всяком случае, в нем отсутствовало то неуловимое, без чего почти невозможно ощущение города.
В нем не было традиции.
Он возникал слишком быстро. Он возникал со скоростью, опрокидывающей представление о времени, потребном для создания такого большого города.
История еще не успела положить на него своего клейма.
В нем не было монументов, обычаев, стилей, векового национального запаха.
Кроме того - и это самое главное из того, что бросалось в глаза, - в нем не было ни одной черты, говорящей о религии.
Мистер Рай Руп посетил на своем веку великое множество городов.
Среди них были города, возникшие тысячелетия тому назад и продолжающие жить до сих пор.
Были города-государства, города-трупы с остекленевшими глазами, великолепные свидетели древнейшей культуры, блистательных эр, жестокие памятники неповторимых архитектурных стилей, созданные руками рабов.
Были города, идущие к славе, и были города, давно достигшие своего расцвета и теперь медленно оскудевающие.
Были, наконец, города, выросшие в какие-нибудь десять - пятнадцать лет; новые американские города, индустриальные центры, заимствующие для своих дворцов, церквей, отелей и библиотек стили всех эпох и народов с бесцеремонностью нувориша, убежденного, что за свои деньги он может получить всю культуру прошлого, но получающего в действительности лишь более или менее удачные подделки, лишенные души и смысла.
Но во всех этих городах, даже в самых новых и быстро возникших, торжествовала старая традиция религии, ремесел, производства, потребления, нации, социального строя.
XXXII
Они проезжали по широким улицам. Эти улицы с таким же успехом могли быть названы шоссейными или грунтовыми дорогами.
Им попадались жилые дома, магазины, кинематографы, банки, школы, редакции газет, типографии, техникумы, был - морг...
Был полотняный цирк.
Но дома не имели стиля. Дома были стандартными деревянными сооружениями, палатками, бараками, землянками.
Магазины напоминали пожарные сараи, банки и школы помещались в балаганах, кинематографы представляли отгороженные пустыри с рядами вбитых в землю скамеек.
Повсюду были железнодорожные переезды, семафоры, шлагбаумы, шипенье и пар.
Это был черновой набросок города.
Но и сейчас в этом грубом черновом наброске уже ощущалось некое деление на районы, уже угадывался характер этих районов, уже появлялся бытовой рельеф.
