Валентин Катаев - Рассказы и сказки
- Ну?
- Скажите мне одну вещь, только откровенно.
Мы останавливаемся.
- Ну? - неслышно говорит она, и ее голова в прозрачном оренбургском платке склоняется ко мне на плечо. - Ну?
- Сколько будет А плюс В в квадрате?
Она смотрит на меня некоторое время с изумлением.
- Отстаньте вы, ради бога, от меня!
- Уже отстал.
- Ну милый, ну хороший, ну какой хотите, не надо говорить об алгебре.
- Скверно, Верочка, - говорю я назидательным тоном. - Ученье свет, а неученье тьма.
- Перестаньте!
- Вы же сами просили меня быть серьезным.
- Несносный! Серьезным, но не в смысле алгебры. Давайте говорить о чем-нибудь серьезном другом.
- Давайте.
- Говорите.
- Я вас люблю.
- Вы опять шутите?
- Хорошие шуточки, когда я из-за вас третью ночь не сплю.
- Нет, нет. Закройте ваш фонтан. Я уже ни одному вашему слову не верю. Сказал, что едет на фронт, и так обманул.
- Сдался вам этот фронт! - тоскливо говорю я.
- Нет, вы скажите, почему не поехали?
- Ну, не поехал и не поехал. Медицинская комиссия не пустила. Еще не все осколки достали. Один остался. Самый маленький, незаметный, ехидный. А вам бы, видно, хотелось, чтобы меня поскорее отправили. Я вас вижу!
- Ничего вы не видите. А про осколочек врете.
- Верно. Вру. Но не вполне. Входное отверстие еще не зажило. Кровоточит.
- Поэтому вы так прихрамываете?
- Да.
- А я думала, для красоты, как Байрон.
- Верочка, - проникновенно говорю я. - Посудите сами: ну мог ли я уехать, получив вашу записку? Как тут уедешь?
Она с благодарностью смотрит на меня, но все-таки неуверенно спрашивает:
- Все это так, но почему же у вас в таком случае глаза блестят?
- От луны.
Мы проходим мимо пустой рыбачьей хижины с несколькими камнями на плоской крыше. Возле нее в ярком, но неверном лунном свете блестят вытащенные на берег шаланды. Я сажусь боком на борт одной из них и начинаю закуривать. Ветер задувает огонек. Пока я вожусь со спичками, Верочка, чуть приподняв шубку, идет на цыпочках к самой воде и наклоняется над ней, должно быть, хочет потрогать, узнать, теплая или нет. Возвратившись, она садится рядом со мной. Ноги ее не вполне достают до песка, и она от нечего делать начинает ими болтать совсем по-детски. Минут пять мы молча смотрим в море. Прямо перед нами, недалеко от берега, лежит в воде большой темный камень. Когда через него перекатывается волна, он начинает светиться мокрым лунным блеском; потом он темнеет, а когда набегает новая волна, опять загорается, как большой кусок фосфора, который то всплывает на поверхность, то опускается на дно.
Издали сверху доносятся одинокие винтовочные выстрелы, напоминающие мне о фронте. Должно быть, это часовые у каких-нибудь складов пугают воров.
Вдруг Верочка делает большие глаза, дотрагивается до моего погона и говорит:
- А вы знаете, в прошлом году я чуть не утонула.
- У вас богатое прошлое.
- И меня бы теперь не было.
С моря ветер свежеет, но кажется, что холодно не от ветра, а от лунного света. Верочка глубоко засовывает руки в карманы шубки, ежится.
- Вам холодно? Идем домой, тем более что полчаса давно прошло.
- Можете идти. Я вас не держу.
- Но я обещал...
- Не следовало обещать. Во всяком случае, я никуда не пойду.
- Вот упрямое существо! В таком случае наденьте хоть мои перчатки.
- Мне не х... холодно, - отвечает Верочка, продолжая дрожать, и вид у нее такой, словно она чего-то ждет.
Я молча беру по очереди ее холодные, как лед, руки, вытаскиваю из карманов и надеваю на них свои меховые перчатки. Она вертит перед глазами свои руки, ставшие огромными.
- Как у великана. Не знаю теперь, куда их девать.
- Только не потеряйте. Вам бы их, собственно говоря, следовало эти перчатки привязать тесемочками.
- Госссподи! Да перестаньте вы наконец смотреть на меня, как на маленького ребенка. Уверяю вас, что я уже совсем взрослый человек. Вы меня только мало знаете. Дайте ваш стек.
Я закуриваю другую папиросу, вытащив ее из походного кожаного портсигара, висящего на тонком ремешке поверх шинели, а в это время она, вытянув мой стек перед глазами, усиленно смотрит вверх на луну и щурит то один глаз, то другой. Луна отражается синими огоньками в ее черепаховом гребне, на металлической рукоятке стека, на пуговицах шубки. Наконец она отдает мне стек и спрашивает:
- Послушайте, вы не можете мне сказать, почему если вытянуть стек на уровне носа, закрыть правый глаз и смотреть пристально на луну, то она будет с левой стороны, а если зажмурить левый глаз, то она будет с правой стороны?
Я долго смотрю на Верочку, и мне почему-то хочется ее поцеловать.
- Вы прелесть!
- Мерси. Почему это вы вдруг решили?
Сегодня она похожа на девушку с английской открытки.
- Так. В вас есть что-то в высшей степени великобританское.
- В каком смысле? - высокомерно спрашивает она.
- Во всяком.
- Мне кажется, вы ошибаетесь. Многие говорили, что я похожа на английскую головку. А Великобритания здесь ни при чем.
- Верочка, родная моя! Побойтесь бога. Ведь Англия это, в общем, то же самое, что Великобритания.
Но Верочка после моего фиктивного отъезда на фронт решительно мне не верит.
- Да, как же! Расскажите кому-нибудь другому. Англия это одно, а Великобритания - другое. Верно? Нет? А почему у вас глаза блестят?
Я молча улыбаюсь.
- Да что вы меня все время разыгрываете! Я отлично знаю, что Англия это Англия, а Великобритания совсем другое, где-то около Аляски.
- Ладно. Пускай будет возле Аляски. Ей же хуже. Хай буде федеративная республика.
- Что?
- Республика, говорю.
- Какая еще там республика?
- Федеративная.
- Не понимаю ваших намеков, - пожимает плечами Верочка. - Это вы просто начитались газет.
Мечтательно закинув голову, она смотрит на луну. Я бросаю окурок и давлю его сапогом.
- Пошли?
- Подождите, - говорит она, о чем-то упорно думая.
- О чем вы думаете?
- О вас.
- Именно?
Она смотрит на меня молчаливо и медленно проводит кончиком языка по губам.
- Татьяна то вздохнет, то охнет, перо дрожит в ее руке, облатка розовая сохнет на воспаленном языке, - говорю я.
Она не отвечает. Потом ее голова ложится ко мне на плечо, стек валится на песок, и я целую Верочку в губы - теплые, нежные, безвольные, солоноватые от моря, и сквозь них слышится холодок зубов. От Верочкиного лица свежо пахнет цветочным мылом, а от волос мускусом. Ее лицо прижимается к моему, и я чувствую у себя на щеке щекочущий трепет ее сухих ресниц. Наконец она освобождается из моих объятий, спрыгивает на песок, поправляет гребенки и говорит шепотом:
- Пойдем.
- Знаете... Посидим еще.
- Уже полчаса прошло, - лукаво говорит она.
Я вздыхаю, подбираю с песка отсыревший стек, беру Верочку под руку, и мы той же дорогой поднимаемся вверх. Она прижимается к моему плечу, изредка покашливает. Я курю. Некоторое время мы молчим. Наконец она произносит мое имя:
- Павлик...
- Что, дорогая?
- Скажите что-нибудь.
- Что прикажете вам сказать?
- Что-нибудь очень, очень хорошее.
- Серьезное?
- Конечно.
- Сколько будет А плюс В в квадрате?
- Госссподи, да отстаньте вы от меня с вашей алгеброй, - с тоской говорит Верочка.
И дымка любви, окутавшая нас на десять минут, тает.
- Итак, - говорю я, - значит, сегодня мы с вами видимся в последний раз. Завтра я еду.
- Пожалуйста, не врите. Никуда вы все равно не уедете. Я вам не верю.
Мы подходим к воротам. Полночь горит белым, ледяным пламенем. Вокруг пустота и страшная тишина. Мы как бы находимся в самом центре циклона, на мертвой точке. Где-то вокруг нас мчится ночь, полная смерти и ужаса. Но я ее совсем не ощущаю. Я ни о чем не думаю. У меня на сердце тихо, холодно, неподвижно, как у мертвого. А может быть, я и есть мертвец. Может быть, меня уже давно убили где-нибудь под Сморгонью или на Стоходе. Может быть, под Дорна-Второй.
Я звоню дворнику, и мы молчим. Верочка нерешительно смотрит на меня, в мое мертвое лицо и, видимо, хочет о чем-то спросить, но боится. Слышатся шаги дворника и звон ключей. Я кладу в грубую ладонь две синие марки по гривеннику каждая - двадцать копеек.
- Ну, Верочка, до свиданья. Давайте перчатки.
Она протягивает мне обе руки, я стаскиваю с них перчатки, нагревшиеся в середине, как птичьи гнезда, и целую по очереди маленькие нежные ладошки.
- Послушайте, - пересиливая нерешительность, спрашивает она, - это правда, что Великобритания и Англия одно и то же? Только не врите.
Я улыбаюсь и говорю с таким видом, будто хочу соврать:
- Конечно, правда.
Она глубоко вздыхает.
